alex lynx

Navium Tirocinium

Пролегомена

Вот уж не думал, что когда-либо займусь писательством. Талантов подобных никогда в себе не наблюдал, скорее даже наоборот – тяготел к более точным наукам. В школе литература была одним из самых моих нелюбимых предметов.

Да и говоря по правде, я был бы достоин презрения окружающих и потерял бы уважение сам к себе, если бы до последнего настойчиво твердил, что эту книгу полностью написал я сам. Хотя по ходу того, как продвигалась работа, я говорил моим друзьям и знакомым, что я пишу историко-приключенческий роман. Бесспорно, моей заслуги в том, что получилось, очень даже немало. Но совесть не позволяет мне полностью присвоить себе авторство.

Постараюсь вкратце пояснить. С детства я тяготел к странствиям и путешествиям – стремление, которое, правда, заключалось в основном в прочтении огромного числа книг про моряков, индейцев, ковбоев, рыцарей и всякого рода путешественников. Мне хотелось знать, как там, в далёких странах живут люди и на что они похожи эти далёкие края. Но заботливые правители нас тщательно от подобной информации ограждали. И мне, простому мальчишке, оставалось лишь смотреть «Клуб кинопутешествий» и мечтать… Я уже учился в вузе – конечно же, в техническом, – когда в нашем царстве-государстве начались желанные перемены. Занавес, отделявший нас от остального мира, упал или приподнялся – это кому как нравится, и перед нами открылись уникальные возможности. Но поскольку авантюризма мне явно не доставало, и к тому же я имел несчастье быть единственным ребёнком у своей матушки, я никуда не уехал, а покорно пошёл по проторенной дорожке. Однако детское моё любопытство никуда не делось. Я уже немного знал английский и за скромную плату достал пару адресов тех иностранцев, желавших переписываться с кем-нибудь из России – тогда на Западе вошло в моду всё русское. Разумеется, я предпочёл выбрать адреса девушек. С одной из них, американкой я обменялся парой писем, после чего она предпочла исчезнуть. Но вот с другой мы стали настоящими друзьями. Это оказалась замечательная молодая шотландка, весёлая, общительная, деятельная и настоящая патриотка. Несмотря на мой далёкий от совершенства английский, а может быть, даже благодаря простоте моих немудрёных, но искренних фраз, мы достаточно скоро подружились. Я с нетерпением по много недель, а то и не один месяц ждал от неё каждое письмо. Это только через несколько лет у меня появилась возможность пользоваться факсимильным аппаратом, а уж затем всеобщим достоянием стали электронная почта и интернет, а поначалу всё было мучительно долго. Через три года я первый раз побывал в Шотландии и сразу стал почётным гостем на свадьбе у моей шотландской сестры – поскольку именно такие отношения установились между нами и чему я был безмерно рад. Я перезнакомился со всеми её многочисленными родственниками и друзьями, среди которых чувствовал себя очень уютно и комфортно. Излишне говорить, что недолгая моя поездка была полна впечатлений и знакомств, что и отложило отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь.

Когда я вернулся домой, то сам завёл семью. Но, увы, долго наслаждаться благами семейной жизни мне было не суждено. Более того, к большому моему сожалению всё закончилось, как это частенько и бывает, позорным скандалом, который я по своей глупости и неопытности не смог избежать и даже чем-то спровоцировал. Наверное, здесь всё и началось… Пережить этот удручающий и драматичный этап в моей жизни мне помогла моя шотландская сестрёнка и новая поездка, итогом чего, в конце концов, уже через много лет стала эта книжка…

Я не раз встречал у маститых писателей в прологах к романам любопытные истории о том, как эти самые романы создавались и что послужило их основой. Великие авторы увлечённо писали про услышанные ими якобы истории в забытых богом селениях, про принесённые им незнакомцами рукописи, про откопанные в старых библиотеках манускрипты и приводили ещё множество подобного рода выдумок. Да-да, именно выдумок, как же иначе, или для корректности можно их назвать литературным приёмом. Не мог же я считать себя настолько простофилей, чтобы поверить во всю эту чушь, призванную лишь заинтриговать будущих читателей.

И вот сейчас мне в некотором роде стыдно тех моих мыслей, хотя они, возможно, и были вполне разумными. Краска приливает к моему лицу, когда я представляю, что будут думать обо мне читатели, когда я сообщу им, что на самом деле произошло. Это выглядит ещё более нелепо, чем те инсинуации великих прозаиков о происхождении их трудов. Поэтому я со стыдом и ужасом предвижу, как читатели – если таковые вообще найдутся – отнесутся к моим следующим словам и с каким презрением они будут обо мне думать, принимая меня за обманщика и шарлатана. Что ж, я этого вполне заслужил и обязан терпеть, и заранее всех прощаю.

Итак, когда я второй раз оказался в Шотландии, друзья сделали всё возможное, чтобы я забыл о своих горестях и проблемах. Посещение многочисленных музеев, старинных замков, плавание на паромах на острова, поездки на машине по безлюдным горным дорогам с живописными пейзажами, прогулки по покрытым вереском холмам – всё это должно было отвлечь меня от проблем и вновь пробудить вкус к жизни. Но и, конечно же, хорошие, добрые компании по вечерам со стаканом вина или толикой чего покрепче. Однажды мы очутились в доме Сэдди – так зовут маму моей названной сестры. На самом деле её имя Сара, но все её зовут Сэдди. В общем-то, я ещё с моей первой поездки в Шотландию был знаком с этой немолодой неунывающей женщиной, родоначальницей огромного семейства, и ныне бабушкой роты гвардейцев и стайки фрейлин, а также прабабушкой многочисленной и не поддающейся счёту армии правнуков и правнучек. Она ещё жила в тот год в небольшой трёхкомнатной квартирке в западной части Глазго. Муж её умер за несколько месяцев до свадьбы их младшей дочери, моей названой сестры, и поэтому я его, к сожалению, никогда не видел. Знаю лишь, что он был честным рабочим на верфях на Клайде, а его бабушкой была некто Дженни МакГрегор, в то время как Сэдди являлась потомком Максвеллов и Лесли… И вот, после тёплой встречи, обниманий и поцелуев я вручил Сэдди привезённый мною подарок. Честно говоря, уже не помню точно, что это было – по-моему, оренбургский пуховый платок. Мы мило пили чай, разговаривали о том, о сём. Потом старушка поинтересовалась, читаю ли я книги. Конечно, я читал, и ещё сколько! Тогда Сэдди вышла на пару минут и вернулась с каким-то большим предметом, завёрнутым в ткань неопределённого цвета и перевязанным хлипкой бечёвкой. Моя гостеприимная хозяйка сообщила, что в свёртке находятся какие-то рукописи. Бумаги эти, по её словам, были очень очень старые, потому что ей они достались ещё от недавно почившей старшей её сестры Нетты, а ей – от их родителей, а от кого они достались им она не знала. Нетту я хорошо помнил по первому моему визиту в Глазго. Казалось, тогда они с сестрой соперничали в привлечении моего внимания и опеке надо мной. Она курила как паровоз, как и её сестра Сэдди, и в результате получила рак лёгких. Предчувствуя приближение смерти, Нетта попросила свою сестру свозить её на море – на один из испанских курортов. Через пару месяцев после возвращения в Шотландию, её не стало. Кстати, Сэдди после этого трагического случая бросила курить (это на семидесятом-то году жизни!)

Кажется, я немного ушёл в сторону. Так вот, Сэдди сказала шамкающим голосом, что она как-то пыталась разобрать, что в них написано, но так и не смогла понять, что это такое – то ли письма, то ли какие-то рукописные книги или скорее их черновики. Она показывала эти бумаги своим детям, уже немолодым и даже некоторым из их детей. Однако, как она сообщила со вздохом, ни у кого из них не появилось желания копаться в этой толстой кипе листов. Но у Сэдди рука не поднималась выбросить этот свёрток, который так и оставался лежать в её кладовой многие годы. И вот она, с видом будто делает великий подарок, вручила мне эти бумаги. Разумеется, я был не в силах отказаться, тем более, что Сэдди намекнула, что надеется узнать от меня, что же написано на этих листах. В свою очередь, сделав вид, что с огромной радостью принимаю «подарок», и пообещав почитать рукописи, я забрал свёрток, горячо поблагодарил старую шотландку и на том мы и расстались. Тогда я ещё не представлял, во что вляпался. Очутившись через пару недель у себя дома, я ради любопытства развернул свёрток и понял, что в кипе в общей сложности около тысячи (!) листов, исписанных мелким почерком. Хотя я прилично читаю по-английски, но необходимость прочесть этот штабель листов не пойми чего привела меня в ужас. В итоге, я снова аккуратно завернул рукописи, завязал, убрал на самую верхнюю полку и надолго забыл про них. Тем более что в следующие месяцы я был всецело поглощён работой, поиском путей приобретения моего собственного жилья, оформлением документов на ипотеку и прочей связанной с этим суетой. Сначала я успокаивал мою совесть (я ведь обещал прочесть рукописи!) большой занятостью и нехваткой времени. А когда она, совесть то бишь, мало-помалу впала в летаргический сон, то я и вовсе забыл про бумаги. Причём так сильно забыл, что чуть не лишился рукописей. Когда я перевозил мои небогатые пожитки в свою новую квартиру, я просто напросто не удосужился залезть на стул и глянуть, не осталось ли чего в шкафу. Лишь когда я закрывал дверь и бросил в этот миг прощальный взгляд на последнее моё временное обиталище, что-то ёкнуло внутри и я вдруг вспомнил о тех бумагах.

Потом прошло несколько месяцев обустройства нового жилья. Понятное дело, что занятие это было хоть и хлопотное, но куда приятнее, чем читать не пойми что. Так прошла весна, лето. И вот, одним тёмным осенним вечером, не зная чем себя занять, я вдруг вспомнил про эти бумаги и решил наконец-то если не выполнить моё давнишнее обещание прочитать их, то хотя бы попытаться это сделать. С некоторой неохотой я достал эту кипу макулатуры, развернул, уселся в старое кресло (новое я ещё не приобрёл) и принялся просматривать страницы.

Я сразу сообразил, что это рукопись книги со странным названием на латыни или нескольких книг. Судя по пожелтевшим страницам, написано всё это было ужас как давно. Ещё более я удивился после прочтения первых нескольких страниц. Как я говорил, в то время на досуге, обычно перед сном – для скорейшего засыпания – я читал много книг, причём в оригинале, и большую часть из них составляла английская классика. Так вот, стиль изложения, используемые обороты в рукописи сильно смахивали на английский литературный язык… первой половины девятнадцатого века! Витиеватые фразы, многоуровневые предложения, апелляции автора к читателю и ещё много чего, свойственного тому времени. Хотя, возможно, это была лишь хорошая имитация, кто знает, или же я просто ошибся в своём суждении – всё же в вопросах литературы я всего лишь дилетант…

День за днём читая понемногу рукопись, я обнаружил, что некоторые страницы отсутствуют. К счастью страницы были пронумерованы. Оказалось просто напросто, что некоторые листы лежат не на своём месте, как будто очередной «хранитель» рукописи случайно рассыпал её, а потом неаккуратно сложил обратно, перепутав порядок страниц. Мне пришлось потратить битых два часа, чтобы устранить эту оплошность. Про себя я ругал того небрежного неизвестного хранителя (не знаю, кто там был – Максвелл, Лесли или кто ещё), не подозревая ещё, что мне предстоит потратить на эту рукопись ещё не час, не день и не месяц – а целые годы! Более того, то, что сейчас находится перед вами, это перевод лишь трети всей этой рукописи, и мне предстоит ещё титаническая работа, если господь отпустит мне ещё время.

Сейчас я пытаюсь понять, с какой стати я взялся за это неблагодарное дело. Наверное, потому что жизнь сложилась так, что у меня не было больше семьи, и вряд ли уже появится, и не надо было уделять всё свободное время заботливой жене и послушным детям. К тому же я избавлен, к моему большому сожалению, от необходимости честным трудом зарабатывать себе на хлеб насущный, ибо здоровье моё давно уже пошатнулось, да так пошатнулось, что наше доброе государство взяло на себя заботу о моём благополучии. Мне не надо было обязательно работать, и порой появлялось много времени, которое я не мог потратить на привычные для других радости жизни. Но сидеть без дела и скучать, наблюдая, как бесцельно, впустую проходят день за днём, я тоже не мог, и потому решил попробовать перевести рукопись. Кроме того, мне нравилось, то, что я уже успел прочесть.

Почему я потратил так много времени на перевод трёх сотен листов? Да потому что это была не просто работа переводчика! Рукопись напоминает собой по большей части черновик с множеством зачеркиваний, пометок, исправлений, клякс. Где-то встречаются нестыковки в сюжете, а в иных местах откровенные исторические ляпы. Поэтому, по сути, мне пришлось не просто редактировать, а вносить несчётное число разного рода исправлений и поправок. А для этого потребовалось стать немножко писателем и даже историком, проштудировать кучу материала про ту эпоху. К тому же мне хотелось перевести рукопись как можно ближе к стилю оригинала – может быть, чтобы тем самым отдать дань уважения автору. Поэтому мне пришлось много читать классических переводов подобной литературы того времени, чтобы набрать лексический запас и перенять стилистику той эпохи. Я ведь за всю свою жизнь к тому времени даже и маленького рассказика не накрапал. А поскольку мне приходилось по мере возможности работать в различных компаниях по своей основной профессии, то перевод и редактирование рукописи проходили очень неравномерно, порой только по выходным дням, а иногда я вынужден был прерывать моё «писательство» на месяца.

После этого я бывал в Шотландии ещё несколько раз и пытался выяснить, кого на самом деле стоит считать автором рукописей. Но, увы, Сэдди знала про это не более того, что уже рассказывала мне ранее, и заверила меня, что я, если хочу, могу опубликовать перевод под своим именем.

В итоге, через одиннадцать лет после того, как бумаги попали в мои руки, я, наконец-то, могу быть немного доволен. Немного – потому как прошло столько лет, а я в состоянии предъявить на суд публики пока лишь треть рукописи…

Ну, вот и закончились мои разъяснения, которые, надеюсь, вас не сильно утомили и не отбили охоту прочесть этот роман. Что ж, если это так, то желаю вам твёрдости духа, чтобы «переплыть» эту книжку. Если вы, кстати, не заснёте после первых пяти-шести страниц, то, значит, у нас есть что-то общее и вы также упрямы, как был и я, когда принялся за перевод этой старой рукописи или не пойми чего.

Итак,

NAVIUM TIROCINIUM

Часть 1 Пейсли

Глава I

В монастырских чертогах

Бам-бум! Бам-бум! – мерный звук колокола настойчиво сзывал монахов Пейсли к вечерне. Они оставляли свои занятия и со всех концов тянулись к величественному готическому собору, высившемуся над монастырём и надо всей округой. Кто-то, отличавшийся прилежанием и усердием, откладывал в сторону перья, толстые книги с серебряными застёжками и старинные манускрипты. Другие иноки, более свойские, около монастырских ворот прощались с мирянами (по большей части мирянками), великодушно благословляя их крестным знамением и, в зависимости от пригожести и возраста прихожанки, лаская её благосклонным взглядом или же сурово напоминая о покаяниях и умилостивительных жертвах. Иные же святые отцы лениво, со вздохом поднимали свои телеса со скамеек в монастырском саду, где они под сенью каштанов проводили послеобеденные часы в блаженной полудрёме или в досужих разговорах друг с другом. Лишь монастырский повар со своим подручным не покинули поста у кухонных печей, занятые приготовлением такого сытного ужина для братии, коему мог бы позавидовать любой из обитателей селения близ стен монастыря. Да угрюмый монах-привратник не мог оставить ворота без присмотра, чтобы – не приведи Господь! – какой-нибудь грешник не покусился на монастырское добро.

Стоял погожий сентябрьский денёк. На окружающем пейзаже ещё играли летние краски, хотя кое-где уже чуть подёрнутые нежно-золотистыми оттенками наступающей осени. На монастырских полях вокруг там и здесь, будто тёмные жучки виднелись крестьяне – аббатские ленники, спешившие собрать урожай. Бойко крутилось колесо мельницы на берегу речки. Солнечный диск уже намеревался было опуститься за возвышавшиеся далеко к западу холмы, но, как будто, на миг задумался и в нерешительности завис над кромкой утёсов. Последние лучи весело играли на цветных витражах в высоких окнах большой квадратной башни, высившейся в самом центре длинного нефа старинного собора.

Началась вечерня и всё утихло в пределах монастырских стен, и лишь из-за полуоткрытых массивных дверей доносилось усиленное акустикой огромного помещения торжественное пение монахов-бенедиктинцев, иногда прерываемое речитативом молитв. Казалось, даже птахи в монастырском саду перестали порхать с ветки на ветку и прыгать по зёленым лужайкам, как будто понимая важность происходящего в соборе священнодействия.

В самый разгар богослужения к воротам подъехал молодцеватого вида всадник в сверкающих латах, шлеме с чёрным плюмажем, на плече его висел круглый щит, а на боку – грозный меч.

– Salve in nomine sancto, mi fili,¹ – произнёс монах-привратник, впуская кавалериста внутрь обители, что, по-видимому, доблестному стражу монастырских ворот приходилось делать уже не впервой.

– Проводи-ка меня к архиепископу, благой инок… Впрочем, нет, лучше позаботься о моей лошадке, я сам найду дорогу к аббатским покоям, чай эта обитель мне теперь как дом родной, – бросил вновь прибывший, спускаясь с седла и отдавая поводья монаху. – Ого! Да я слышу, у вас здесь вечерня идёт. Надеюсь, его высокопреосвященство не снизошёл до участия в распевании Бревиария наравне с монахами. Ха-ха-ха!

Довольный собой, он уверенно поднялся по одной из двух каменных лестниц, ведших в верхние помещения монастыря – туда, где находились личные апартаменты церковных властителей, прошёл через длинную сводчатую анфиладу и смело постучал в одну из боковых дверей, ничем не приметную, если бы не внушительные металлические заклёпки на ней. Она тут же отворилась, и навстречу ему вышел страж с алебардой. Он сразу узнал прибывшего, хотя и с некоторым удивлением, и, не проронив ни слова, пропустил того в комнату. В покоях кроме второго стражника находился лишь один человек – немолодой, сухопарый и невзрачный, по тёмному строгому церковному одеянию и требнику в руках похожий на капеллана, каковым он, в общем-то, и являлся. Он поднялся навстречу гостю и с еле заметным иностранным акцентом приветствовал того слегка ошеломлённым возгласом:

– О, неужели это сэр Фуляртон из Дрегхорна, ordonnance² его светлости!

– Как видите, он самый, патер Фушье, – ответил гость.

– Но коим образом, – изумился каноник, – управитель прозналь, и так скоро, о прибитии архиепископа в Пейсли? Ведь его высокопреосвященство никого не посвящаль в плани своего передвижения!

– Удивительно, святой отец, что вы такого невысокого мнения о всесилии моего господина, – небрежно ухмыльнувшись, ответствовал сэр Фулартон. – Его люди находятся по всей Шотландии, а уж тем более в землях клана Гамильтонов, коим главой он является. Клянусь небесами! да он проведал о вашем прибытии в Пейсли ещё ранее, чем вы с вашим покровителем въехали в монастырские ворота. Ну, вы меня право рассмешили, патер Фушье. Сколько лет вы уже рядом с примасом, а все время удивляетесь всесилию его кровного брата.

– Да, воистину говорят: «Fama nihil est celerius»,³ – беспокойно вздохнул капеллан. – Однако, ви, дольжно быть, привезли архиепископу значимие известия от досточтимого сэра Джеймса.

– Не то слово, патер Фушье! Клянусь остротой моего клинка, я всегда прибываю с вестями чрезвычайной важности. Для пустяковых письмишек существует огромная армия бездельников скороходов и посыльных. Но самые опасные задания и секретные поручения его светлость может доверить лишь такому отважному, преданному и благородному человеку как я, притом с древней незапятнанной родословной. Ведь мой предок самим Робертом Первым был назначен королевским ловчим. Это знаменательнейшее историческое событие имело место при королевском дворе в городе Перте. А произошло это, почтенный патер, так…

– С вашего позволения, сэр Фуляртон, – прервал его клирик, – я осмелюсь смиренно напомнить, что эту историю я имель счастие услишать ещё в прошлом году, а также, видимо, забив об этом factum,⁴ ви поведали мне её в последний ваш приезд в свите регента к архиепископу в Эдинбург. Раuса verba,⁵ син мой. Что же вас привело на сей раз в церковние чертоги? Однако же, я би искренне посоветоваль вам отдохнуть с дороги и вкусить восхитительних деликатесов, которие так искусно, с Божьей помощью приготовляет frater ad succurrendum ⁶ монастирской кухни, и освежиться живительним бордо, которим польни здешние подвали.

– Ах, да, бордо с монастырской трапезой! Это как раз то, что мне сейчас не помешало бы, – сказал, облизываясь, ординарец. – Но дело у меня, однако, чересчур важное и срочное, святой отец, а потому отведать аббатских яств и запить их прекрасным нектаром французских виноградников я смогу себе позволить лишь после того, как выполню поручение моего господина, герцога Шательро и переговорю с его высокопреосвященством. Надеюсь, архиепископ не будет сильно потревожен, если вы тотчас же известите его о моём прибытии.

– Прошю прощения, э…, но вам придётся немного обождать, благородний сэр, ибо его высокопреосвященство решиль прервать свои труди, угодние небесам, и вкусить пищи земной, даби воспольнить свои сили для приготавливания пищи духовной во благо всей шотландской пастви, – с торжественным ударением на последних словах молвил каноник.

– Как так, отец Фушье! Клянусь моими шпорами, что известия, кои я должен сообщить архиепископу, имеют куда большую важность для судьбы королевства, нежели написание этих ваших катехизисов вместе взятых, – воскликнул гость, не скрывая своего раздражения. – Я осмелюсь просить вас, патер, нет, требовать безотлагательно сообщить архиепископу о моём прибытии и передать ему следующие слова…, – ординарец покопался в памяти, вспоминая фразу, слышанную им от герцога, и сказал, исполненный величия: – Qui autem post me venturus est fortior.⁷ Вот видите, мне тоже кое-что ведомо из вашей этой латыни.

Каноник, видимо, желая избежать дальнейших пререканий с ретивым посланцем регента Джеймса Гамильтона, смиренно подошёл к отделанной дубовыми панелями стене, нажал какой-то невидимый рычажок и проскользнул в открывшуюся потаённую дверь. Архиепископ Джон Гамильтон, после убийства протестантами в 1546 году своего предшественника кардинала Битона, чрезвычайно заботился о своей личной безопасности и денно и нощно держал при себе охрану. Помимо двух телохранителей, постоянно присутствовавших в апартаментах примаса шотландской церкви, под рукой у него всегда находился отряд копьеносцев и алебардщиков, который в описываемый момент квартировался в одноимённом селении около стен обители, дабы не тревожить умиротворение монастырской жизни, но готовый по первому сигналу тревоги ринуться на защиту примаса.

Через некоторое время невидимая дверь снова приоткрылась, и секретарь архиепископа пригласил Фулартона из Дрегхорна войти в покои своего патрона, сам почтительно оставшись в наружной комнате.

Когда посланник очутился в аббатских апартаментах, примас величаво восседал на кресле с высокой спинкой, покрытой причудливой резьбой. На архиепископе была длинная до самых пят расшитая золотом тёмно-синяя накидка. Из-под круглой вельветовой шапочки весело выглядывали слегка рыжеватые волосы, которые как-то не вязались с аккуратно постриженной степенной бородой. Человек этот был в самом расцвете своих жизненных сил, на вид ему трудно было дать больше сорока лет. Чуть раздобревшие формы его тела и лёгкий румянец на лице давали понять, что архиепископу отнюдь не чужды были земные слабости и, возможно, даже выходившие за ограничения его церковного сана. Тем не менее, обыденность его общего вида, пусть и приукрашенного красивыми архиепископскими одеждами, искупалась необыкновенно выразительным лицом с пристальным и всепонимающим взглядом, светящимися умом глазами и плотно сжатыми губами, что свидетельствовало об интеллекте, твёрдости характера и незыблемости убеждений.

В огромном камине догорали два полена, уже почти превратившиеся в тлеющие угольки. Рядом стоял дубовый столик, на котором лежали остатки жареного каплуна и стоял кубок с недопитым вином.

Вошедший поклонился и поцеловал протянутую ему ладонь с драгоценным перстнем.

– Я вас слушаю, сэр Фулартон – так, кажется, ваше имя, если меня не обманывает память, – несколько свысока молвил архиепископ Сент-Эндрюс, видимо, недовольный тем, что его оторвали от столь важного занятия.

– С вашего позволения – сэр Джон Фулартон из Дрегхорна, если говорить точнее, – поправил гость, приосаниваясь. – Я прибыл с поручением от его светлости герцога Шательро.

– Надо заметить, вы вошли в большое доверие к управителю, сэр Джон Фулартон из Дрегхорна, – примас сделал нарочитое ударение на имени. – Последние два года он лишь вам и доверяет быть посланцем к его брату. Странное постоянство лорда-управителя, так ему несвойственное. Говоря по правде, я теряюсь в догадках, чем вы могли заслужить такую честь, сэр, – закончил архиепископ и пристально посмотрел в глаза Фулартону.

– Признаться, я тоже не могу взять этого в толк, – сказал посланец. – Вероятно, всё дело в моей верности и лояльности герцогу Шательро, управителю Шотландии. Как всем известно, наш род знаменит своей преданностью шотландским королям.

– Королям, сэр! Но не забывайте, что мой брат всего лишь регент, пока королева Мария слишком мала даже для того, чтобы вскарабкаться на трон без помощи нянек, – строго произнёс архиепископ. – И где же ваш хвалёный патриотизм, сэр, раз вы ставите за лучшее называть моего брата Джеймса Гамильтона, лорда-управителя оным французским титулом – герцог Шательро!

– Ах, ваше высокопреосвященство! Видите ли, при солнечных лучах можно легко и быстро прочесть святое писание, а под лунным мерцанием на это потребуется в стократ больше времени. А посему, хоть это и одно и то же лицо, мне, однако, предпочтительнее быть слугой его светлости герцога Шательро, нежели просто лорда Джеймса Гамильтона. Ведь мой славный предок прислуживал самому королю Роберту Первому, будучи его ловчим! – изрёк посланец.

«Какой тщеславный тип, этот Фулартон! Мой братец любит окружать себя такими как он», – подумал архиепископ, а вслух произнес:

– Перед Богом все равны: лорды и герцоги, крестьяне и ремесленники, ратники и священнослужители… Так в чём же состоит ваша миссия, и как понимать эту цитату из святого евангелие, которую мне передал патер Фушье? Не кажется ли вам, сэр, кощунственным в объяснении своих поручений использовать священные тексты, кои дозволено произносить лишь в храмах божьих? Быть может, вас, как и раньше, уполномочили передать мне письмо его свет… хм… от Джеймса Гамильтона? – спросил архиепископ, надеясь уколоть самолюбие амбициозного посланника. – Где же оно?

– Сэр Джеймс Гамильтон, – решил уклониться от обсуждения титулов своего патрона его клеврет, ничуть не обескураженный тоном архиепископа, – повелел сообщить вашему высокопреосвященству, что он нуждается в вашем совете по неким государственным вопросам, кои не могут быть доверены ни предательской бумаге, ни чужим ушам, и что нынче ночью после девяти часов он тайно и в одиночестве подъедет к воротам монастыря. Мой господин просил предпринять всё возможное для сохранения полной секретности его краткого приватного визита. Это всё, что мне поручено сообщить вашему высокопреосвященству.

Кратко и чётко изложив суть дела, не сказав ничего лишнего, сэр Фулартон из Дрегхорна снова поклонился – больше для того, чтоб скрыть свою ухмылку, нежели для учтивости.

– А не опасается ли мой брат в одиночку путешествовать по этим неспокойным дорогам, да к тому же и ночью? – в голосе архиепископа беспокойство смешивалось с недовольством, ибо примасу не по душе пришлась секретность предстоящего визита его брата регента.

Посланец, не догадываясь об истинных причинах тревоги архиепископа, лишь усмехнулся и ответил:

– Ваше высокопреосвященство заблуждаетесь, коли полагаете, что шотландский управитель будет подвергать себя такой опасности как путешествие в одиночку. Всем же ведомо, сколько у него недоброжелателей! Да и простое отребье, шатающееся по нашим дорогам… Известное дело, охрана у моего господина самая что ни на есть надёжная: все превосходные воины. Но коли весь отряд подъедет к монастырским воротам, монахи могут переполошиться и поднять тревогу, подумав, будто монастырь собираются брать штурмом… Охрана регента останется чуть поодаль. Так что нет никаких причин беспокоиться за безопасность его светлости.

– Но к чему такая таинственность? – спросил примас скорее себя самого. – Разве же, как случалось раньше, не может один родственник повидать другого, не вызывая сплетен и кривотолков?

– Ну, на это я не в состоянии дать вразумительный ответ, ваше высокопреосвященство, – ответил ординарец. – Слуге не следует лезть в тайны своего господина, ежели тот не желает его в них посвящать.

– Однако же, сэр, мне удивительно слышать, как вы, благородного происхождения человек, называете себя слугой, – архиепископ не оставлял надежд задеть собеседника.

– Прошу прощения, но ведь ваше высокопреосвященство тоже не может не считать себя слугой. Ну, хотя бы слугой Господа, – парировал укол Фулартон и, взметнув голову, добавил: – Невзирая на то, что я и не вассал Гамильтонов, я служу сэру Джеймсу как его единомышленник… а иногда и как добрый советчик.

– Интересно, какие же общие воззрения могут быть у вас с моим братом? – пренебрежительно-равнодушно спросил Джон Гамильтон, втайне, как опытный придворный, надеясь вытянуть из Фулартона какие-либо сведения о намерениях своего высокопоставленного брата и о его, Фулартона, в том участии.

– Ваше высокопреосвященство сможете вскоре сами поинтересоваться об этом у сэра Джеймса, – кратко ответил ординарец, который был весьма осмотрителен в своих речах и не позволил из своих уст вылететь более того, что ему было велено передать, за исключением разве что пышных фраз, высказанных в угоду своему честолюбию.

Архиепископ Сент-Эндрюс, насупившись, молча кивнул головой и сэр Фулартон, поклонившись, покинул его тайную комнату с гордым видом человека, выполнившего ответственнейшее поручение. А примас остался в раздумье: «Ох уж, не нравится мне этот тайный приезд Джеймса под покровом ночи, когда всем добропорядочным людям полагается отдыхать от дневных трудов. Какие ещё мысли пришли в голову моему амбициозному брату? Вероятно, опять строит некие авантюрные планы, коим как обычно мне приходится противопоставлять доводы смиренного разума, дабы умерить его чересчур честолюбивые и далёкие от благочестия порывы. А коли он хочет сохранить в тайне нашу встречу, значит, так и есть – намерения его не совсем чисты». Примас вздохнул и с помощью серебряного свистка призвал патера Фушье…

А тем временем Фулартон, выйдя во двор, направился в трапезную, бормоча по дороге:

– Тьфу! Проклятые паписты! А этот Сент-Эндрюс! Перед Богом, говорит, все равны. Наверное, досадно ему, что брат-то его Джеймс унаследовал и титул и богатство, хоть и младший, а он, Джон Гамильтон – всего лишь бастард, и поднялся-то до вершин власти благодаря брату же… А взять патера этого, французишку набожного! Всё рот мне затыкал. Устроился прихлебателем у примаса, а сам других учит, как жить надобно. Ничего, вот разгонят их монастыри, как в Англии сделали, по-другому птички в рясах запоют. По-шотландски говорить надобно, чтоб всё понятно было, а не на латыни учёность свою показывать… Ну, хорошо, регент уже на нашей стороне – не зря я ординарцем при нём состою. Пускай теперь постарается, и речами своими витиеватыми брата-церковника к нам приманивает.

Ординарец Джеймса Гамильтона вошёл в трапезную и зычно кликнул:

– Эй, Фергал! Кухонная твоя душа.

На зов из примыкавшей к трапезной кухни вынырнул юркий повар – монах на вид лет около двадцати пяти, коренастый, невысокого роста. Его рябая физиономия пылала негодованием касаемо того наглеца, кто посмел столь непочтительным образом отвлечь его от сакрального действа – приготовления трапезы для монастырской братии. Однако, узнав зовущего, кухарь сменил гнев на милость, и более того, лицо его расплылось в самой очаровательной улыбке, которую вполне можно было бы принять за искреннюю, если бы не настороженный, колючий взгляд её обладателя.

– Ах, это вы, сэр Фулартон из Дрегхорна! Доброго вам здравия, да благословит вас Господь, пресвятая дева Мария и все святые угодники! – воскликнул повар, как и все монахи наученный щедро раздавать благословения, после чего обвёл взывающим взором стены трапезной, где из ниш строго взирали каменные изваяния этих самых великомучеников. Взгляд монаха преисполнен был такого благочестия и смирения, что, казалось, статуи святых должны были не иначе как закивать в подтверждение искренности слов монаха.

Однако, в итоге подобные воззвания и благословения оставили равнодушными изваяния в нишах и, похоже, мало подействовали и на Фулартона из Дрегхорна, ибо первые молча взирали, а второй бесцеремонно уселся во главе длинного стола на место, предназначенное для настоятеля, и заявил самым беспардонным образом:

– Пичкай этими восхвалениями своего приора, любезный монашек. А мне принеси-ка лучше доброго вина да яств, каковые расхваливал французский патер… Смею покорно надеяться, вы не прочь, святой отец, – и не наложите за то на меня епитимью, – что я называю вас Фергалом, а не отцом Галлусом? Ха-ха-ха!

Продолжая задушевно улыбаться, монах исчез в кухне. Когда через некоторое время он вернулся и расставил блюда вокруг гостя, Фулартон спросил:

– Скажи-ка, приятель, нет ли каких новостей для меня? Не бродят ли крамольные мысли среди братии, и верно ли исполняет свой долг отец-настоятель?

Монах оскалился и ответил любезным и слегка вкрадчивым тоном:

– Что вы, сэр! Наши монахи кротки как ягнята, а приор правит ими подобно пастуху, посохом понукающему своё стадо.

– А почему ты мне не говоришь, что к вам пожаловал архиепископ Джон? – спросил ординарец, хмурясь. – Не за то тебе платят, чтобы ты забывал сообщать о таких важных вещах!

– Тише, тише, прошу вас, сэр, брат Томас может услышать, – сказал повар, опасливо оглядываясь на ведущую в кухню дверь. – Так вы же и не спрашивали про примаса! Но раз вы упомянули патера Фушье, то я догадался, что вам, должно быть, обо всём и без меня уже известно. Так оно и есть – его высокопреосвященство только утром-то и прибыл, во время мессы. Вот мне и приходится помимо похлёбки для братии, ещё и кушанья для архиепископа стряпать, – и монах испустил тяжкий вздох, а улыбка на его лице сменилась печальным выражением.

– Ну-ну, не грусти, монашек, – подбодрил его Фулартон. – Может, скоро твое иночество-то и закончится, как знать. Хотя тебе, должно быть, и так неплохо здесь живётся, а? Пока же продолжай быть тут моими очами и ушами, с чем ты небезуспешно до сих пор справлялся. И какая же удача, что я повстречал такого смышлёного монаха в Эдинбурге в доме архиепископа… А что, больше тебя туда не приглашают?

– Нет, сэр Фулартон, – грустным голосом ответил повар. – Видимо, примас в моих услугах более не нуждается. Ходят слухи, у него какой-то новый иностранный лекарь объявился, некий итальяшка по имени Кардано.

– Ну, не стоит переживать по этому поводу, Фергал. Зато в твоих услугах нуждается больший, нежели примас, – многозначительно сказал ординарец. – А теперь сделай милость – не порти мне ужин своим нытьём и возвращайся к стряпне на кухню.

Повар ушёл, а Фулартон из Дрегхорна продолжал с жадностью уничтожать свою еду, обильно запивая её прекрасным французским вином из монастырского подвала.

Глава II

Учитель и ученик

Впрочем, ещё на двух человек призыв набата к вечерне, не возымел своего повелевающего действия. Они продолжали неспешно прогуливаться бок о бок и мирно беседовать под тенистыми ветвями платана в большом монастырском саду.

Один из собеседников являлся иноком сей обители. Его невысокую и непрочную фигуру облачала ряса из тёмной шерсти, подпоясанная ремешком из оленей кожи; узкие плечи укрывала белая пелерина с прикреплённым к ней чёрным куколем, который был откинут назад и длинный его хвост опускался почти до самой земли.

Дуновения ветерка время от времени теребили остатки седых волос на висках святого отца, равно как и опускавшуюся до самого пояса белую бороду. Судя по её длине, можно было судить о привилегированном положении монаха в обители, ибо по канонам ордена бенедиктинцев того времени бороды инокам были не положены и сбривались как правило каждый месяц, а церемония эта была далеко не очень приятным занятием, принимая во внимание несовершенство бритвенных приспособлений того времени. (Говорят даже, что в монастырях обычай петь псалмы во время этого действа ввели с целью заглушить вопли обриваемых иноков). Поэтому вполне можно понять, почему позволение носить бороду благостно воспринималось теми редкими монахами, на кого оно снисходило, и считалось значимой привилегией. Хотя лицо монаха, испещрённое мелкими морщинами, и несло на себе печать прожитой долгой жизни, на нём не было заметно и толики того выражения безысходной усталости, присущего очень старым людям. Наоборот, казалось, лик старца был озарён какой-то исходящей изнутри энергией, выражавшейся в его безмятежном, умном взгляде и благожелательном выражении его лица. В смотревших из-под густых седых бровей глазах, конечно же, давно уже не сверкал блеск и азарт молодости, но зато лучились накопленные прожитыми годами мудрость и знания.

Можно сказать, что полную противоположность старому монаху являл его компаньон, обладавший как разительным преимуществом в возрасте, так и более привлекательной наружностью. То был стройный юноша, на вид не больше девятнадцати-двадцати лет, шести футов росту, с тёмными слегка вьющимися ничем непокрытыми волосами. То, что он не принадлежал к благочестивой братии этой обители, можно было понять по вполне мирскому одеянию, скромному и аккуратному. Костюм юноши состоял из камзола из серой шерстяной ткани и таких же штанов, поверх которых был наброшен тёмно-синий плащ без отделки, подпоясанный широким ремнём с висевшей на нём кожаной сумочкой, в каких в то время школяры обычно носили свои ученические принадлежности; чёрные рейтузы обтягивали мышцы ног, давая наглядное представление об их крепости, а сандалии из оленьей кожи делали лёгкую поступь ещё более мягкой и неслышной.

Впрочем, внимательный наблюдатель заметил бы, что совсем простой костюм молодого человека явно разнился с его манерой держаться, благородным взором и прямой осанкой. Несмотря на неспешность ходьбы, упругость шагов и завидное соотношение между размером плеч и талии свидетельствовали о натренированности молодого тела. Лицо юноши, весьма приятное на вид, тем не менее, мы не рискнули бы назвать чересчур красивым или невероятно мужественным. Но вместе с тем высокий лоб, открытый, добрый и даже чем-то простодушный взгляд его живых зеленоватых глаз не могли не вызывать безотчётную симпатию или, по крайней мере, располагать в его пользу. Действительно, он более походил на с любопытством вступающего в жизнь наивного мальчика, чем на взрослого юношу, успевшего познать уже суровую действительность бытия. С почтительно склоненной головой молодой человек внимал своему убелённому сединами собеседнику.

– На твоём лице я вижу радость, – рёк старый монах, – причиной коей, должно полагать, является предвкушение возвращения в отчий дом. Но вместе с тем лик твой затемняет облако грусти и смущения. Что же печалит тебя, юноша?

– Вот уж верно, мой добрый наставник, от вашего мудрого взора ничто не укроется, – ответил молодой человек. – Действительно, так оно и есть! Я прямо-таки ликую при мысли, что вновь окажусь среди так любимых мест моего детства, опять буду вдыхать пахучий воздух вековых лесов, укрывающих холмы и ущелья вокруг нашего замка, любоваться спокойной гладью озёр в окружении высоких утёсов и манящих горных вершин, наблюдать за полётом беркутов высоко-высоко в небесах и слушать завораживающее вечернее пение девушек в Хилгай на мелодичном гэльском наречии, которое вызывает столь тёплые воспоминания о моей бедной матушке… А печально мне оттого, что должен буду скоро расстаться с вами – самым мудрым и добрым человеком на этой земле, соблаговолившему так многому меня научить. К тому же мне кажется, что для вас, отец Лазариус, наше прощание едва ли представляется таким уж радостным событием. А посему я и чувствую себя как будто виноватым.

– Что поделаешь, Ронан! – сказал старик, не в силах подавить тяжкий вздох, после чего, однако, продолжил более ровным голосом: – Наше земное бытие состоит из встреч и расставаний, радостей и печалей. Оно подобно переменчивому небосводу, на котором то сияет солнце в безоблачной синеве, то тяжёлые тёмные тучи превращают день в ночь… Но пусть нас утешает сознание того, что праведные души снова встретятся на небесах и уже никогда не расстанутся… Однако ты заблуждаешься, ежели полагаешь, будто предстоящая наша разлука ввергнет меня в уныние, кое на самом деле происходит у людей от неверия в промысел божий и непокорства его воле. Напротив, моё сердце уже преисполнено благодарностью Вседержителю… и радостью за того, кому он сподобил меня передать большую часть моих скромных познаний; должно быть, так душа отца – хоть мне и неведомы истинные родительские чувства – проникается разом и ублаготворением за выполненный долг, и ощущением счастья в тот самый миг, когда он отправляет своё чадо в плавание по океану жизни, благоразумно снабдив его всем необходимым в этом долгом и полном опасностей путешествии… За это время я действительно сильно привязался к тебе и мою душу посетили земные чувства, неведомые ей дотоле, ибо должно мне признаться, что я полюбил тебя как родное дитя. Да простит меня лорд Бакьюхейд, что я дерзаю называть тебя своим сыном.

– Так ведь так оно и есть!- воскликнул молодой человек. – Вы же мой духовный отец… и к тому же учитель и наставник во многих науках. Ежели батюшка заботился о воспитании моего тела и укреплении духа, то вы взрастили мой разум и пестовали душу.

Монах, чуть смущённый восторженными юношескими дифирамбами, посмотрел с укором на молодого ученика и молвил наставительным тоном:

– Чти отца своего превыше прочих твоих учителей! ибо кто, как не он вдохнул в тебя изначально жизнь и направляет затем стопы твои по первым тропам бытия.

– Да-да, вы правы, святой отец, – согласился юноша. – Ведь именно благодаря моему родителю я познакомился с таким замечательным человеком, как вы, отец Лазариус. Мой батюшка сильно переменился после Пинки, на что, вероятно, повлияло его невероятное избавление от смерти в том кровавом месиве. И если до того он прочил мне пойти по его стопам и стать воителем, то после той, последней в его жизни битвы, он необъяснимым образом поменял свои намерения относительно моей будущности и отправил постигать науки под наставничеством учёнейшего из всех монахов.

– То была воля Божья, сын мой! – сказал монах и после краткого молчания задумчиво изрёк: – Ибо тебе не предначертано создателем участвовать в убиение себе подобных.

– Интересно, а какое же мне суждено предопределение, отец Лазариус? – поинтересовался юноша. – Расскажите, прошу вас. Всем в монастыре ведомо о ваших чудесных способностях, и о вашей прозорливости.

Старец лишь покачал головой и с кроткой улыбкой ответил:

– Братия чересчур преувеличивает и часто превратно истолковывает мои умения. Я всего-навсего монах, который, быть может, чуть более чем остальные прочёл мудрых книг. Но умоляю тебя, хоть ты пожалей мои седины и не причисляй твоего учителя к астрологам-шарлатанам, предсказывающим судьбу по движению планет. Подобные горе-прорицатели утверждают, что якобы regunt astra homines⁸. Тем самым они отвергают божественный промысел, ставя себя в один ряд с еретиками и богохульниками, и всего лишь обманывают простаков ради своей ненасытной корысти. А по моему разумению, Deus regat populum⁹. И именно к его помощи надо взывать смертному в мгновенья трудностей и отчаяния… Я же тебя обучал наукам истинным, кои даны Богом в помощь людям, наиболее усердным и прилежным, дабы те лучше познали окружающее нас бытие и смогли извлечь для себя и своих ближних из того пользу. Обогащай ум свой познаниями, но не для своего лишь удовольствия, а применяй их во благо людей, делись ими – иначе знания станут для тебя пустым бременем, или даже могут отравить твою душу, запалив в ней пламя порочных страстей.

– Это уж верно, как нелегко мне было науками овладевать, – подтвердил Ронан, пропуская последние слова старика, и возвёл очи горе, как бы призывая небеса в свидетели. – Вспомните-ка, как я корпел над умными книгами, что вы мне давали. А сколько чернил перевёл, бумаги перепортил и сколько перьев поломал ваш ученик, покуда не овладел и старинной латынью, и греческим и теперешними чужеземными языками!

– Умение понимать людей, в других землях рождённых, и доносить им твои мысли есть великое благо, отобранное Богом у людей за их дерзостное желание возвести башню до самых небес, как говорит нам Библия, – с благодушной назидательностью молвил монах.

– Как же! Я хорошо помню то место в писании, где говорится про вавилонское столпотворение, – согласился Ронан и спросил наивно, но с хитрым огоньком в глазах: – Так неужели же можно и в самом деле построить башню до самих небес? Вон в Стёрлинге, замок на какой высоченной скале стоит, а до неба ему все равно, что от кротовины до шпиля вот этого храма, – и юноша поднял взор на уходившую ввысь кровлю готического собора.

Лазариус улыбнулся в ответ:

– Нет, сын мой. В священном писании об этом написано иносказательно. А толковать надобно так: ибо люди дерзнули уподобиться самому Богу, за то и были наказаны; и теперь, дабы понимать друг друга, им надо приложить немало сил, чтобы овладеть чужестранными языками.

– Ну, языки некоторые я уже одолел, – довольно заявил юноша, радуясь, что своим ребяческим вопросом смог вызвать улыбку у старца. – А ещё уйму этих формул мудрёных математических, благодаря которым на земле всё счёту поддаётся!

– О, математика – одна из древнейших наук, которая была на высоком уровне уже в античные времена, – с почтением к этому предмету сказал Лазариус. – И хотя не всем она подвластна, но тебе Господь ниспослал великую к ней даровитость.

– А философские трактаты, а Scholasticus¹⁰, которые развивают быстроту мысли и гибкость мышления! – юноша продолжал увлечённо перечислять науки, которыми его обучал монах.

– Однако же не забывай, что они не только учат рассуждать правильно, но и показывают единение Бога и науки, и истинный путь к познанию, – наставительно заметил учёный монах. – Ибо высшее воззрение на главные виды наук может даваться лишь в солнечном свете божественной истины. Помни, сын мой, что наука, хоть направляется на общее, но предметом своим имеет не общие понятия сами по себе, а вещи, которые мыслятся при их посредстве, за исключением, быть может, логики. Не забудь, что scientia est assimilatio scientis ad rem scitam¹¹. Думается мне, что теперь-то ты, верно, можешь считать себя одним из учёнейших школяров по эту сторону Твида.

– А всё благодаря вам, отец Лазариус!

– Тебе надлежит благодарить, прежде всего, Господа Бога нашего за то, что он удостоил тебя такими дарованиями и прилежанием в учёбе. Но остерегись возгордиться своими познаниями! – в голосе монах слышались нравоучительные нотки. – Именно по воле божией ныне тебе больше ведомо о том, как устроен мир и по каким неподвластным людям законам всё в нем проистекает.

– Это уж верно! Да я прежде, к примеру сказать, и не задумывался, насколько сложно устроено мироздание. Скажем, чем руководствуются небесные светила и звёзды, выбирая траекторию своего движения, почему солнце поднимается из-за лесистых холмов Очил¹², а исчезает за дальними горами по ту сторону Лох-Ломонда¹³. Но благодаря вам я постиг научные труды Николаса Коперника и знаю теперь, что наша Земля вместе с другими планетами вращается вокруг Солнца, а не наоборот, как я прежде-то думал, да к тому же и вокруг своей оси!

– О, юноша! То действительно был один из самых великих манускриптов, который мне когда-либо приходилось переписывать!¹⁴ Позднее эти мысли были изъяснены великим астрономом в книгах De revolutionibus orbium coelestium, кои были приобретены благодаря щедрости нашего лорда-аббата и хранятся в монастырской библиотеке.

– Да я же их все и прочёл! По вашему доброму совету, – радостно воскликнул Ронан.

– Ну, в астрономии ты теперь силён, юноша, как, впрочем, и в других науках… Как же ты собираешься распорядиться дальше своей судьбою, Ронан, – поинтересовался монах и добавил: – и своими познаниями?

– Хм… – на мгновенье задумался юноша. – Всё зависит от воли моего непредсказуемого родителя. Однако я вряд ли смогу забыть всё то, над чем корпел долгие месяцы. У меня, право, нет никаких оснований сожалеть о проведённой здесь поре. И я должен быть только благодарен моему отцу, что он именно так распорядился моим временем, которое до того я проводил, как мне сейчас кажется, бездумно в беззаботных ребячьих забавах. А вы, отец Лазариус, как вы желаете провести… – Ронан смущённо запнулся.

– Ты хотел, вероятно, спросить, как я желаю провести последние годы моей жизни?… Да-да, не прячь твой сконфуженный взор. Ты всегда был честен и меня не обижает прямолинейность твоего вопроса, ибо она проистекает от чистоты твоей души… Мне и впрямь долженствует глядеть правде в глаза. Я уже стар в летах и слаб телом, чтобы продолжить моё пилигримство по миру. К тому же многие государства на континенте уже захлестнула волна реформистской ереси. Все устои религии рушатся, у людей, подстрекаемых антихристами-кальвинистами, поднимается рука на монастыри, церкви и на христианские святыни. И в этой стране тоже уже пробиваются и даже начинают плодоносить ростки зловредной ереси. А наши прелаты вместо наведения порядка в церковном устройстве, где царят стяжательство, алчность и праздность, когда монастыри, а особенно превратившиеся в землевладельцев аббаты богатеют, а народ недоумевает, видя как слова церковников расходятся с делом, – Лазариус тяжко вздохнул,- вместо борьбы с чумой изнутри дома своего, мы всё больше и больше посылаем еретиков, так называемых протестантов на костёр, – с возрастающей досадой продолжал речь обычно спокойный Лазариус. – Всё более число вельмож и сановников оставляют ложе католичества и используют еретические вероучения ради достижения своих честолюбивых и корыстных целей.

Ронан смотрел на старца с широко открытыми глазами, в которых читалось недоумение.

– Отец Лазариус, я никогда не слышал от вас подобные речи! – воскликнул он.

– Не хотел потому что я бередить твою душу беспокойными думами. Но лучше уж я подготовлю тебя к борьбе с искушениями сейчас. Дабы пройти по дороге жизни как настоящий благочестивый христианин и приверженец правоверной католической церкви, тебе должно научиться отделять зёрна от плевел…

Надо признаться, однако, что последние экзальтированные фразы Лазариуса молодой человек хотя и слушал с почтительным уважением, но они не нашли в его сердце заметного отклика. Ибо, во-первых, он находился ещё в том возрасте, когда жажда жизни и юношеский максимализм оставляют зачастую без должного внимания наставления умудрённых опытом стариков. А во-вторых, у Ронана абсолютно не было тяги к теологии, равно как и философии. Юноша любил и уважал Лазариуса, хотя иногда и пытался спорить с ним. Но то были скорее попытки развязать полемику, чтобы научиться выражать свои мысли в правильном обрамлении и последовательности. Монах только поощрял такие упражнения в логике и риторике. Но на теологические темы Ронан старался не перечить старому человеку, побывавшему за свою долгую жизнь не в одном монастыре Европы и обогащённому знанием не только Библии, которую он знал почти наизусть, но и трудами теологов и философов как того времени, так и античности.

Еще долго длилась прощальная беседа монаха Лазариуса и молодого Ронана в саду аббатства Пейсли в начале осени 1552 года от рождества Христова. Мы будем приводить здесь летоисчисление в привычном для читателя виде, хотя, по правде говоря, в то время было принято ещё часто вести счёт не от рождества Христова, а от момента сотворения мира, что встречается во многих хрониках и летописях того периода. В этом случае надо было бы сказать: «…начале осени 5516 года от сотворения мира».

Прошёл срок, чуть более трёх лет, о котором уславливался барон Бакьюхейд, отец Ронана с аббатом Гамильтоном, коего мы встретили в первой главе, и который давно уже был примасом шотландской церкви и звался архиепископ Сент-Эндрюс. Это время юноша провёл в пределах аббатства Пейсли, где он вёл аскетическую жизнь наравне с монахами-бенедиктинцами и лишь пару раз наведывался домой на денёк-другой. По много часов в день он проводил с пожилым монахом-наставником, который обучал его сначала чтению, письму и разговору – причём не на родном языке, ибо грамоте юноша был обучен ещё в детстве, но на иных, имевших хождение в Европе 16-го века языках, а также латыни и греческому, а потом и другим наукам. Почти всё было необычно и интересно для Ронана: метафизика, математика, логика, астрономия. Лишь философские идеи и теории давались ему с трудом. Видя отсутствие склонности у своего ученика к теологии и философии, монах-учитель не стал сильно углубляться в общие науки, более уделив времени точным наукам, стараясь как можно больше познаний передать юноше.

А учёность старца была воистину исключительная. Лазариус, побывавший в молодые свои годы в монастырях не одной страны и даже одно время читавший богословские лекции в парижском университете, был настоящей кладезью знаний, собранных по крупицам и впитавшихся его проницательным умом в обителях Франции, Италии и Священной империи – ибо в средневековье монастыри как раз и были сосредоточием огромного числа архивов, манускриптов и трактатов. Во времена, когда печатное дело стало едва зарождаться, именно монахи просиживали днями и ночами, переписывая различные рукописи и манускрипты. Обыкновенно это были теологические труды, но попадались среди них и трактаты о природе, астрологии, метафизике и алхимии. Именно такие работы были семенами, упавшими на плодотворную почву пытливого интеллекта Лазариуса.

Возраст, однако, не позволял ему более путешествовать, а пребывание в шумной и суетливой французской столице, в университете которой монах читал теологию, начало досаждать. Весёлая беззаботность молодых богословских школяров тяготила старящегося бенедиктинца, ибо таков был монашеский орден, к которому он принадлежал последнее время. Учёному монаху захотелось спокойного уединения вдали от сумятицы мирской жизни. На счастье, одним из студентов, посещавших богословские лекции Лазариуса в Сорбонне, был его соотечественник, Джон Гамильтон, представитель одного из влиятельнейших и богатейших семейств Шотландии. Монах, узнав о его рукоположении в священный сан и скором возвращении в шотландское королевство, поздравил своего ученика, благословив того на служение истинной религии, и смиренно испросил его благодетельной помощи в возращении на родину, где монах собирался провести остаток своей жизни. Джон Гамильтон, будучи уже аббатом Пейсли, хотя и находился во Франции, изучая теологию и познавая таинства других наук, благосклонно отнёсся к просьбе своего лектора-соотечественника. К тому же Гамильтон был не прочь украсить братию своей обители таким светочем богословия, каким являлся пожилой монах-лектор. Таким образом, Лазариус вернулся на родину и обосновался в аббатстве Пейсли к югу от реки Клайд и недалеко от города Глазго, где он был дружелюбно встречен остальной братией. Тем паче, что ему покровительствовал сам аббат, Джон Гамильтон. Но не только благоволение аббата к старому монаху вызывало уважение к нему со стороны остальных иноков. По большей части они полюбили его за добросердечие, простоту, глубокую мудрость и в то же время кротость нрава. А удивительную проницательность отца Лазариуса, которая была плодом долгой жизни и многолетних странствий, монахи суеверно принимали за данную ему богом прозорливость.

Ещё большее почитание среди братии ему принесли несколько удивительных случаев. Да и взаправду, порой трудно было поверить в вещи, казавшиеся сверхъестественными. Как, скажем, упавшая на землю отставшая от своей стаи обессиленная ласточка, после четверти часа пребывания в тёплых ладонях Лазариуса могла снова подняться ввысь и возобновить свой путь на юг? Почему на засохшем в монастырском саду кусте орешника после молитвы монаха снова распустились зёленые листья? Монахи смотрели на такие события с суеверным благоговением и вопрошали старца, как он это делает, на что Лазариус скромно ответствовал, что всё свершается по велению всемогущего Бога, и что сильная вера и душевная доброта могут творить чудеса. Недоумевающие иноки не могли поверить в такое бесхитростное истолкование Лазариусом этих случаев и сравнивали старца со святым Мунго, который, как известно, за много столетий до этого совершал подобные чудеса, кои даже запечатлены в гербе славного города Глазго.

Джон Гамильтон, аббат Пейсли, когда-то в свои нечастые посещения монастыря любил побеседовать с Лазариусом на богословские темы. Он чтил мудрого монаха и не раз советовался с ним по религиозным вопросам. Ибо в то время всё большее беспокойство вызывало у служителей святой церкви быстрое распространение реформаторских идей, считавшихся ими самой ужасной ересью. И Гамильтон не прочь был послушать мудрого старца, который был верным адептом католической веры, и посоветоваться с ним. Однако такие встречи становились всё реже и реже, поскольку со временем круговерть политической жизни настолько закрутила Джона Гамильтона и вознесла к таким вершинам власти, что возможностей часто посещать аббатство Пейсли уже не было, потому как большую часть времени ему приходилось проводить теперь при дворе и участвовать в решении многих государственных вопросов. Реформаторски настроенные дворяне и сановники считали очень важным привлечь Джона Гамильтона в свои ряды, для чего прикладывали немало усилий, и для этого даже переманили на свою сторону регента, дабы тот попытался «вразумить» брата. Но если иногда в душе аббата Пейсли и зарождались сомнения, и твёрдость его убеждений пошатывалась, то после встреч с Лазариусом он укреплялся в своей вере как никогда. Если протестантские проповедники были знамениты своим суровым красноречием, то старый монах своим негромким голосом мог логически доказать ошибочность реформаторства и утвердить Гамильтона в незыблемой правоте католической веры. После убиения кардинала Битона Джон Гамильтон сделался примасом шотландской церкви, и новые государственные и церковные заботы заставили его почти забыть о своём родном аббатстве, оставив его на попечение настоятеля, и облик Лазариуса мало-помалу был вытеснен из памяти этого государственного мужа.

О том, что примас помнит о его существовании, Лазариус узнал из письма, переданного ему отцом-настоятелем около трёх с половиной лет назад, в котором архиепископ просил своего старого учителя и советника заняться образованием некоего Ронана Лангдэйла, сына «верного сторонника единственно верной католической веры и истинного шотландского патриота» барона Бакьюхейда. Поначалу Лазариуса не очень привлекало предложение стать учителем молодого дворянина. Но когда настоятель по предписанию архиепископа освободил монаха от всех повинностей, кои заключались главным образом в ведении монастырской летописи, помощи настоятелю в написании разных писем и ведении счетоводной матрикулы, инок согласился.

Познакомившись с юношей, старому монаху нетрудно было тотчас увидеть открытость и прямолинейность его характера, представлявшего собой сплав прямо-таки детской наивности и любознательности с одной стороны, а с другой – развитости и живости мышления, хотя и не обременённого ещё глубокими познаниями и жизненным опытом. Неподдельные почтительность и уважение юноши, проявляемые им к старому монаху, пытливость ума и жажда новых знаний вызвали у Лазариуса симпатию. Не удивительно поэтому, что скоро он сильно привязался к своему ученику. А честность Ронана, его прямодушие ещё более укрепляли тёплые чувства, которые монах начинал испытывать к своему подопечному. Как бы то ни было, через полгода эти чувства переросли почти в отцовские, неведомые дотоле Лазариусу. Порой он сам удивлялся тому, что испытывала его душа по отношению к ученику. Старец искренне радовался успехам Ронана в обучении, а когда у того что-то не получалось, Лазариус терпеливо объяснял юноше тайны наук. Благо способности молодого Лангдэйла были таковы, что ему редко требовалось многократное повторение для усвоения урока.

Но время обучения Ронана неумолимо подходило к концу, и вот пришла пора расставания. Искренняя, связывавшая старика и юношу дружба, выражавшаяся внешне лишь в уважительной почтительности ученика и добросердечном наставничестве учителя, делали это событие печально-меланхоличным. Однако, если юношескому максимализму не трудно было справиться с этой грустью, хотя и невозможно было её утаить, то пожилому Лазариусу, невзирая на проведённую в странствиях жизнь с неизмеримым числом встреч и расставаний, было гораздо тяжелее справиться со своими чувствами… Но, правда, ему было легче их скрыть с помощью своей невозмутимой рассудительности и мудрой смиренности.

Долго ещё толковали учитель и ученик накануне их расставания.

Глава III

Подслушанный разговор

Когда солнце уже зашло, старец и юноша расстались и договорились встретиться после второй заутрени до трапезы дабы проститься, как то подобает между монахами-наставниками и их учениками в католических обителях. Пожелав друг другу спокойной ночи, собеседники разошлись: Ронан направился в свою небольшую, но уютную келью, чтобы провести там последнюю ночь в ставшем почти уже домом монастыре – в отличие от большинства братии, которые спали в общей опочивальне, разделённой лишь перегородками, у юноши была своя отдельная каморка; а Лазариус по своему обыкновению пошёл в южную часть обители, где в то время находилась богатая монастырская библиотека – у пожилого монаха давно вошло в обычай проводить время до начала первой заутрени в чтении старых манускриптов в этой редко посещаемой другими монахами в столь поздний час комнате.

Смиренное спокойствие Лазариуса было потревожено в тот день не только грустью прощания со своим учеником, но и известием о прибытии в монастырь архиепископа Сент-Эндрюса, который также де-юре был и аббатом Пейсли. Старцу передали, что архиепископ намеревался встретиться с ним на следующий день, после мессы и утренней трапезы. Лазариус с противоречивыми чувствами ожидал этой встречи – ещё с одним своим учеником, поднявшимся ныне к самым высотам духовной и государственной власти. «Встречу ли я того же стоического ревнителя веры? – спрашивал себя старец. – Или непоколебимость идей, заложенных в него моими наставлениями, отступила перед искушениями власти?» Таковы были беспокойные думы старца.

Монастырская библиотека занимала большую и когда-то просторную комнату с массивными полками вдоль стен и длинным дубовым столом посередине. Однако, со временем количество свитков, манускриптов и фолиантов множилось, равно как и появлялись новые полки и шкафы для их хранения. Длинный стол исчез, а комната превратилась в некий лабиринт шкафов и стеллажей, занимавших почти всё пространство зала. Для удобства монахов там и здесь были сделаны опускавшиеся полочки двух футов в длину с приставными табуретами, которые служили им своего рода маленькими столиками, где можно было бы развернуть книгу и поставить чернильницу с пером.

Вот за таким-то столиком в дальнем закутке большой, безлюдной и совершенно тёмной в этот час монастырской библиотеки и устроился Лазариус. Он как обычно зажёг свечу, нашёл на тяжёлых полках свой увесистый том, представлявший собой сочинения некоего таррагонского архиепископа, где автор давал толкование некоторым положениям римского права. Ибо, как мы видели, Лазариус был от природы любознателен. А посему, когда он обнаружил за несколько дней до этого странную церковную книгу, где речь шла вовсе не о теологии – хотя именно из-за своего автора, известного испанского католического прелата, она, вероятно, и оказалась в монастырской библиотеке, – а о юридических вопросах, старому монаху книга показалась занимательной, как всё новое и неизведанное кажется интересным любознательному интеллекту, и он увлёкся этой малоизвестной ему ещё темой.

Прошёл час, другой. Монах так был поглощён своим занятием, что не услышал, как тихо, на хорошо смазанных петлях отворилась дубовая дверь и в большую комнату библиотеки кто-то вошёл. Лишь только когда раздались приглушённые голоса и центр зала тускло озарился светом полуприкрытой лампы, Лазариус встрепенулся и хотел было выйти из своего угла, но, неожиданно услышав давно ему знакомый голос архиепископа Джона Гамильтона, неуверенно замер, не решаясь потревожить беседовавших, и даже опустил едва тлевшую лампаду на пол под крышку стола, на котором лежал его фолиант, дабы свет от неё не привлёк внимания вошедших.

– Джон, ты уверен, что здесь нас никто не может подслушать; и почему мы не могли остаться в твоих покоях? Ибо то, ради чего я пожертвовал покойной ночью за пологом тёплого ложа в замке Стёрлинга и рисковал сломать себе шею, путешествуя верхом по ночным дорогам, и о чём мне необходимо держать совет с тобой, не должно быть услышано ничьими ушами, иначе, клянусь небом и землёй, мне грозит великая опасность, – приглушённо произнёс незнакомый монаху голос.

– За это у тебя нет повода беспокоиться, Джеймс, – ответил известный старцу, хотя и много лет не слышанный им голос примаса, – потому как в этот час все монахи сего древнего аббатства мирно почивают на своих соломенных тюфяках. Думаю, на них они, утомлённые служением Господу Богу и своими труженическими повинностями, спят крепче и спокойнее, нежели ты в своей тёплой постели на мягкой перине и шёлковых простынях, мучимый беспокойными мыслями… Право, я не уверен, что к моим комнатам в этом монастыре нет какого-нибудь потайного хода, по которому недоброжелатель, ежели таковой найдётся в стенах Пейсли, может подкрасться и подслушать всё целиком, что там говорится. А посему я и привёл тебя в эту удалённую от келий и моих покоев библиотеку. Покуда не пробьёт колокол к заутрене, мы сможем беседовать совершенно спокойно. А ежели ты покинешь монастырь до зари, то никто вовсе и не узнает, что наше аббатство удостоилось чести принять в своих стенах такого славного сановника и, надеюсь, его покровителя… Полагаю, так было бы даже лучше, чтобы избежать кривотолков.

– Вероятно, ваше высокопреосвященство не рады принимать меня в нашем родовом аббатстве, коли желаете так быстро от меня избавиться! – саркастически прошептал тот, кого звали Джеймс. Фраза, произнесённая таким манером, чем-то напомнила затаившемуся монаху шипение змеи.

– Джеймс!… Как ты можешь так неправильно истолковывать мои слова, кои продиктованы сугубо беспокойством за твою безопасность. Ты же знаешь, какими тесными узами мы связаны и как многим я тебе обязан, – с упрёком молвил шотландский примас.

«Кто бы мог это быть, кого архиепископ называет Джеймсом, и кто так фамильярно позволяет себе говорить с примасом? Неужели…» – спросил себя монах. Смутная догадка мелькнула у него в голове.

– Ладно, ладно, не сердись. Ты всегда был осторожным и предусмотрительным, что помогало твоим планам умного и сдержанного политика, каким и подобает быть прелатам церкви, но, право, мешало моим замыслам как государственного деятеля и управителя королевства. Ты же знаешь, дорогой братец, что я всегда стараюсь прислушиваться к твоим мудрым советам…

– Хотя не всегда им следуешь, мой лорд, – сердито прозвучал ответ архиепископа Гамильтона.

После этих фраз у Лазариуса не осталось сомнений, что второй персоной являлся не кто иной как сам Джеймс Гамильтон, полукровный брат архиепископа, глава клана Гамильтонов, носивший титул герцога Шательро, который вот уже почти десять лет являлся регентом Шотландии, управляя страной вместо маленькой королевы Марии.

– К месту сказать, Джон, прими мои сердечные поздравления с благополучным исцелением от этой заразы, которая так долго мучила твоё тело, – то ли искренне, то ли из вежливости молвил шотландский управитель. – Я более не слышу ни хрипов, ни покашливания, ни отдышки в твоем дыхания. Какому чуду мы обязаны твоим здравием, дорогой брат?

– За сие небывалое выздоровление я благодарю Бога и синьора Кардано, за здравие которого наши монахи три года будут воссылать молитвы. С этой треклятой астмой не могли справиться придворные лекари ни Франции, ни германских княжеств – ты же помнишь мои страдания! Я молил сего прославленного итальянца прибыть в Шотландию и избавить меня от мучений, суля ему всё взамен, на что он благосклонно согласился и за два месяца совершил это чудо, свидетелем коего ты сейчас являешься. Право, мне обошлось это в круглую сумму – две тысячи крон золотом, но я желал бы платить даже больше, лишь бы он остался при шотландском дворе и был всегда под рукой. Впрочем, эти учёные мужи так своенравны… Но я всё едино буду вовеки благословлять его в своих молитвах, хоть он и предпочёл возвратиться на родину в Италию, нежели остаться при шотландском дворе.

– А мой счастливый братец Джон тоже надумал вернуться на вотчинные земли Гамильтонов в родовое аббатство, хе-хе,- слова регента казались весёлыми и беззаботными, но в голосе чувствовалось некое напряжение.

– Я дал обет перед святым распятием в случае исцеления посетить Пейсли и приложиться к мощам святого Мирина, моего покровителя на небесах, – с благоговением в голосе ответил архиепископ. – Лишь только я завершил работу над новым катехизисом и увидел первый отпечатанный экземпляр в Сент-Эндрюсе, я безотлагательно отправился сюда, дабы исполнить мой обет.

– Ха, узнаю моего брата! Благочестие и обязательность в выполнении своих должков – будь то перед Богом или перед людьми, – ехидно заметил Шательро. – Ну-ну. А не пора ли тебе подумать о святом долге перед своим фамильным именем!

– Мне не понятны твои намёки, Джеймс. Разве не к умножению репутации и возвеличиванию имени Гамильтон ведут моё служение истинной вере, радение за нашу страну и преданность её старинной королевской династии?

– Преданность королевской династии! Вот то-то и оно! – воскликнул регент, вероятно, забыв об осторожности. – Опомнись, Джон! Король умер, не оставив сына. А его дочка спасается во Франции при Сент-Жерменском дворе. Спасается от англичан и от своего народа! Ещё пару тройку лет и Мария Стюарт станет женой дофина, а потом и французской королевой. А наша страна превратиться в провинцию Франции, она и сейчас наводнена её войсками… или погрузится в пучину религиозных раздоров!

Лазариус рассудил, что куда благоразумней будет не выходить из своего убежища, нежели дать понять высоким сановникам, что простому монаху известно, по крайней мере, про недоброжелательное расположение главы клана Гамильтонов к Стюартам и маленькой королеве. Однако, ежели бы у старца хватило духу предстать перед высшими сановниками в тот миг и смиренно испросить прощения за невольно подслушанные несколько малозначащих фраз, то этого бы повествования не было вовсе, ибо, как оказалось в дальнейшем, то был наиважнейший момент, предопределивший судьбы как главных героев нашего рассказа, так и многих других известных и безызвестных истории людей. Говоря по правде, лучше бы старому монаху всё же было предстать перед братьями в тот момент, нежели стать невольным свидетелем того, что было сказано далее, ибо тогда не случилось бы многих несчастий. Но порой малозначащие поступки неизвестных людей невольно влияют на исторические события больше, чем действия сильных мира сего.

– Помилуй бог! – воскликнул примас. – Не стоит так неблагодарно забывать, Джеймс, за что ты удостоился титула герцога Шательро и земельных владений во Франции от короля этой страны, – напомнил брату архиепископ Сент-Эндрюс. – За то ведь, что успешно договорился с ним об этом браке!

– Ну, знаешь ли, то было так-таки политическое решение. Как-никак Франция завсегда была нашим верным союзником в извечной борьбе с южным соседом. И кабы не этот мудрый шаг, англичане продолжали бы всеми средствами домогаться Марии для своего юного короля… а в приданое ей всего её королевства. Согласись, что тогда нам не нужна была новая война с Англией, которую мы хотели избежать, но к несчастью не смогли этого сделать, – слова регента звучали убедительно и с ними трудно было не согласиться.

– Ну что ж, может ты и прав. В то время ты поступил верно – к выгоде Шотландии… впрочем, и своей тоже. Однако же, лучше уж пусть Мария будет суженой католического принца Франциска, чем протестантского короля Эдварда. И всё-таки, чем тебя ныне перестал устраивать этот союз, который, по мнению шотландского духовенства, укрепит пошатнувшиеся под напором урагана демонической ереси – кою эти нечестивцы зовут протестантизмом, – устои католической веры и нашу правоверную святую церковь?

– Укрепит, защитит… – красивые фразы, да и только, мой любезный Джон. Время-то бежит, да-да. За четыре года в стране много что переменилось. И прежде всего это… – как бы тебе сказать, – словом, реформистские идеи приобрели уже очень большое влияние среди шотландской знати и даже среди черни.

– Как! Ты называешь богоотступническую ересь реформистскими идеями?! – гневно воскликнул архиепископ.

– Тише, тише, не воспаляй свой дух, Джон, – попытался утихомирить своего брата Шательро. – Все знают тебя как благоразумного и рассудительного человека. К месту сказать, катехизис, про который ты обмолвился, может считаться – и тебе это ведомо, – как отступление от догм римской церкви, и он тоже был написан тобой под давлением необходимости. Ты же это прекрасно осознаёшь. Между прочим, среди реформатских дворян и сановников этот великий богословский труд уже получил большую хвалу и одобрение. Так что, перед тобой открываются все возможности достичь с ними ещё большего компромисса… особенно, если положишься на посредничество твоего верного брата.

– Достаточно мне будет уже этой сделки с ними! Слишком уж велико их влияние в парламенте и я не мог противиться. Однако же, вспомни, как они поступили с моим благодетелем, с кардиналом Битоном, как подбивают народ своими гнусными проповедями против вековых устоев всей нашей церкви. А что они сотворили с монастырями в Англии! Неужели ты хочешь, чтобы и нас постигла та же участь? Э, нет, ты глубоко заблуждаешься, коли считаешь, что можешь примирить примаса шотландской церкви с нечестивыми кальвинистами.

– Beati pacifici!¹⁵ – с притворной кротостью произнёс регент.

– А вы, мой лорд, опять, как видно, меняете цвета в угоду своим амбициям. Э-эх, дорогой Джеймс, когда-то ты, казалось, стал стойким приверженцем католической веры после твоего примирения с кардиналом Битоном. А нынче снова якшаешься с этими протестантами, – попрекнул родственника примас.

– Так ведь перемена обличия у нас потомственная черта. Вспомни, любезный брат, почему на верхней части герба Гамильтонов изображена пила, дуб перепиливающая. А?…

– Пожалуй, скоро на нашем гербе может появиться хамелеон – по причине переменчивости твоих убеждений, – или флюгер – благодаря твоей вилявой политике, – с укором ответил архиепископ. – А про геральдику клановую, так то, меня ещё, кажется, в утробе матери начали обучать, хоть она и не была в отличии от твоей законной супругой нашего родителя… Что ж, верно, два столетия назад, Джилберт Гамильтон, наш предок, спасаясь от преследования английского короля Эдварда Второго, со своим слугой действительно поменяли облик, переодевшись дровосеками и, таким образом, погоня промчалась мимо… Но ведь, то было необходимо ради спасения жизни, которой наш великий предок рисковал во имя благородных целей! А помнишь ли ты, что стало причиной того самого бегства сэра Джилберта?… Он восхвалял при английском дворе шотландского короля, славного Роберта Брюса за его мужество, честность и благородство!

– Как, Джон! Неужели ты упрекаешь своего кровного брата в отсутствии мужества?

– Свою доблесть ты проявил на бранном поле в битве у Пинки-клюх ровно пять лет тому назад, в субботу, которая с тех пор и зовётся «чёрной» среди нашего народа, – угрюмо сказал архиепископ.

Если бы Лазариус мог видеть регента, то заметил бы краску смущения на лице регента, когда тот, оправдываясь, отвечал:

– По правде говоря, у Сомерсета было больше пушек, пеших ратников и всадников. И кто же знал, что английский флот подойдёт так близко к берегу и начнёт по нам пальбу с моря? Что я мог поделать? И всё же я не бежал с поля битвы!

– Да, ты тактично отступил… в первых рядах. Даже мои монахи сражались до последней капли крови, и сотни иноков погибли, защищая Шотландию и её веру, – сурово молвил примас.

– Джеймс, любезный брат мой, я прибыл к тебе, в конце концов, не для обсуждения моих полководческих достоинств или недостатков. Тебе же ведомо, как мне ненавистны эти склоки, коими так изобилует придворная жизнь, и мне тем паче не хочется искать ссоры с тобой, – голос регента стал ещё более мягким и вкрадчивым. – Напротив, я всей душой ищу понимания и содействия моего дражайшего брата и главы шотландской церкви.

– Если ты снова желаешь убедить меня отступиться от католической веры, то, видит Бог, я буду стоек к подобным сатанинским искушениям! – архиепископ Сент-Эндрюс, казалось, был непреклонен как скала.

– Но послушай, Джон, ведь династия Стюартов стала неспособной управлять страной. Иаков не оставил наследников мужеского пола, по крайней мере, законных. А юная Мария вскоре сочетается браком с дофином и непременно останется во Франции. Быть французской королевой, надо думать, более привлекательно, чем править в Шотландии. Увы, – Шательро вздохнул. – А ведь нашей стране в это тяжёлое время нужен монарх, который сможет примирить враждующих католиков и реформистов, найти компромисс между ними.

– Уж не такой ли как Джеймс Гамильтон, желаешь ты сказать? – с затаённой тревогой спросил шотландский примас, начинавший понимать, куда клонит его брат.

– Отрадно осознавать, что мой братец такой прозорливый. Тебе же ведомо – да и всей стране про то известно, – что я, то есть мы, конечно, – правнуки короля Иакова Второго и что после Марии Стюарт первый наследник шотландского трона – это я, сэр Джеймс Гамильтон, герцог Шательро, шотландский лорд, регент страны, член Тайного совета и так далее…

– То верно, что ты уже два десятка лет являешься первым наследником на шотландский трон. Но видно, Богу не угодно, чтобы ты на него когда-либо взошёл, – серьёзным тоном рассудил архиепископ.

– Может статься, не угодно твоему богу, дорогой Джон, – богу, коего поддерживает римский папа и вся его огромная рать кардиналов и епископов. А реформисты будут рады сместить католическую династию и возвести на трон протестантского короля, коим я мог бы с успехом стать. Поверь мне, брат, мы так сможем преобразовать твою церковь, что и протестантские лидеры будут довольны, и твоя власть как шотландского примаса останется, – уверено говорил регент. – On a menage la chevre et le chou¹⁶, так, кажется, говорят во Франции, хе-хе-хе. Право сказать, я уж немало размышлял, как этого добиться. Мы, кхе, то есть я считаю этот путь наилучшим для шотландского королевства.

– «Мы!» Так я и думал. Ибо всегда знал, что мой брат не обладает качествами для ведения своей независимой политики, а всего-то лишь как фигура на шахматной доске, которую игроки двигают то в одну сторону, то в другую. Ты мнишь, тебе позволят стать самодержавным королём – таким, какими были Роберт Брюс и Стюарты? Нет! Все эти лжедрузья-еретики пользуются твоими раздутыми амбициями за тем, чтобы насадить свою, как ты её называешь «реформистскую» религию, да поживиться церковным добром. К тому же, как вы сможете низложить законную королеву, пусть ещё девочку и вдали от родины? Да и посмеете ли? Как ты сможешь преодолеть влияние королевы-матери Мари де Гиз? Скорее она, с помощью многочисленных своих сторонников как здесь, так и во Франции, отнимет у тебя регентство, нежели позволит тебе и твоим приспешникам-протестантам свергнуть законную королеву.

– Благодарю ваше высокопреосвященство за столь лестный отзыв о моих способностях, – надменно сказал Шательро, пытаясь скрыть свою досаду, – однако, смею заметить, как цветок распускается с пришествием весны, так и дарованья могут расцветать с приходом величия. Если же говорить о смене династии, то для меня спокойствие и умиротворение в королевстве превыше всего, и мы уверены, что открытых вооружённых стычек можно будет избежать, если… лишить армию противника её генерала. Королева-мать, что и говорить, мне давно порядком уже надоела, – продолжал доверительным тоном регент. – Хотя Мари и пытается прятать свою ненависть к твоему брату под личиной холодной вежливости, но как можно трактовать её постоянные дознания про казённые фонды, кои якобы уплыли сквозь мои пальцы, её непрестанные укоры о давнишней неудаче при Пинки? Как?… Да она попросту хочет уничтожить мой авторитет. Мари жаждет подорвать и уничижить моё влияние на лордов и самой захватить регентство. Это же ясно как божий день! Клянусь жизнью, она так же коварна, как её братцы Гизы во Франции! Но мы её опередим и поставим ей мат… А как?

Управитель Шотландии набрал воздуха, сделал паузу и продолжил ещё более приглушённым голосом:

– Последнее время, как тебе ведомо, я как регент, и королева-мать часто вместе разъезжаем по стране, пытаясь уладить многочисленные конфликты между нашей знатью, утихомирить междоусобицы и привнести спокойствие в умонастроения жителей королевства. Так вот и сейчас из Стёрлинга наш путь лежит в далёкий Перт. Знаешь ли, дорога, случается, бывает тяжела и небезопасна. В пути могут произойти всякие прискорбные неприятности, наипаче, если, э… приложить некоторые усилия… – сделал недвусмысленную паузу Шательро. – А при французском дворе, где сейчас лелеют нашу юную королеву, давно вошло в моду подсыпать зелье в пищу монархов. Вспомни, что случилось полтора года назад, в каком ужасе находилась, будучи во Франции, несчастная королева-мать, когда её дочку чуть было не отравили. А какой удар был для бедной женщины, – с лицемерной ноткой в голосе продолжал Джеймс Гамильтон, – когда пару месяцев спустя представился ее первенец Фрэнсис. Несчастная мать… Что ж поделать! C’est la vie, как говорят наши друзья французы.

– Я вижу теперь, что кроется за вашими фарисейскими речами, герцог Шательро, – глухим мрачным голосом молвил архиепископ. – В моём лице вам не найти сообщника!… Не гневи Бога, Джеймс! Замышляя такое злодейство против других, ты навлечёшь возмездие высшего вседержителя на себя самого! Хочется надеяться, что ты не был замешан в той попытке убиения маленькой Марии. Ведь твой сын сам находится в Сент-Жермене в её свите и отвечает за её охрану. Как бы удар, который ты сейчас так нещадно задумываешь для королевы – для этого прелестного ребёнка, – не обрушился на твоего невинного мальчика как божья кара за грехи родителя! Как архиепископ я не дозволяю тебе свершать такие богопротивные гнусности! – гневно воскликнул примас. – Подумай о чести нашего рода!

– Тише-тише, Джон. По крайней мере, я надеюсь, что как брат ты оставишь наш разговор в тайне. Вашему высокопреосвященству следует учесть, что ежели погибну я, то буря настигнет весь род Гамильтонов, включая твою мистрис и её бастардов, – прошипел регент. – Как видишь, ты тоже не такой уж святоша, коим пытаешься казаться. Кажется, кто-то из древних сказал: «Ne sit ancillae tibi amor pudori»¹⁷. Хе-хе-хе… Так что я могу передать лидерам реформистской партии? Имей в виду, что они настроены очень решительно. И ежели ты не пожелаешь договориться с ними, это их не остановит. Джеймс, зачем идти навстречу урагану и плыть против потока? Не лучше ли повернуть руль и развернуть мачты таким образом, чтобы сила течения и наполненные ветром паруса несли твой корабль вперёд к величию, процветанию и могуществу? Готово ли ваше высокопреосвященство обсуждать с нами смену монаршей династии и пути безболезненного переустройства шотландской церкви?…

В комнате наступила мёртвая тишина. Шательро ждал ответа своего брата. Архиепископ Сент-Эндрюс тем временем впал в глубокое раздумье. Религиозный стоицизм боролся в нём с увещаниями и уговорами брата, а душа его находилась в смятении.

– Ах, если бы мой старый мудрый наставник Лазариус слышал эти речи, он наверняка стал бы презирать меня за малодушие и проявление сомнений там, где надо быть твёрдым и непоколебимым, – забывшись, вслух промолвил архиепископ промелькнувшую у него в голове мысль.

– Лазариус? Кто это такой? – тревожно встрепенулся регент. – Джеймс, дорогой, умоляю тебя, помни, что наш сокровенный разговор должен остаться совершенной тайной для непосвящённых, ибо от этого зависят моя и твоя жизни. Узнай Мари, о чём мы разговаривали, у неё будет повод обвинить нас обоих в государственной измене и отправить на эшафот даже, невзирая на твой церковный сан.

Почти целый ещё час ошеломлённый Лазариус сдерживал дыхание, дабы оно не мешало ему расслышать приглушённые голоса братьев, один из которых пытался как будто напрочь разумными доводами склонить на свою сторону строптивого родственника, который, казалось, начинал было прислушиваться к витиеватым речам брата, но затем преданность архиепископа римско-католической церкви снова брала своё. И вновь Джеймс начинал убеждать брата, приводить убедительные аргументы в пользу своих планов, описывать грозящие всем беды, не согласись архиепископ с ними. А Сент-Эндрюс то начинал было прислушиваться к словам регента, то опять победа была на стороне его совести. Одним словом, в душе архиепископа в этот момент шла настоящая война между предложениями брата, кровными узами и своими убеждениями. И, похоже, в ту ночь в этой войне не определился ни победитель, ни побеждённый. Но Джеймс Гамильтон и не рассчитывал так скоро преодолеть неразумное упрямство родственника. Он был доволен тем, что сумел, как ему резонно казалось, заронить семена сомнения в душе архиепископа, и теперь оставалось лишь поливать иногда почву, дабы скорее появились всходы…

Лишь когда тихо скрипнула закрывшаяся за Гамильтонами дверь, старый монах опомнился и смог осознать всё здесь им услышанное, и пришёл в ужас, как от мерзости этого разговора, так и от своего греховного поведения. Он корил себя за малодушие, которое заставило его остаться в своём укрытии и тем самым стать свидетелем чужой беседы и обладателем страшенной тайны, и за излишнее любопытство, не позволившее ему заткнуть уши, дабы не слышать чужих секретов. И в то же время велики были его страдания от осознания или, скорее, от чувствования грядущего низвержения в этой стране католической веры, кою Лазариус считал единственно верной. Из задумчивого оцепенения его вывел монастырский колокол, зовущий к заутрене…

В эту ночь Лазариус лёг спать с тяжёлым сердцем, долго не мог заснуть и решил утром обязательно исповедоваться.

Глава IV

Тучи сгущаются

После второй заутрени, когда утро невидимо перерастало уже в день, во внутреннем дворе монастыря Ронан в простой дорожной одежде ласково поглаживал гриву своего нетерпеливо бьющего копытом скакуна, соскучившегося в монастырской конюшне по вольному ветру пустошей и холмов. Это был резвый испанский жеребец по имени Идальго, давний спутник юношеских забав Ронана. Наверное, не было ни одной мало-мальски проезжей дороги в Стёрлингшире, на которой подковы Идальго не оставили своих отпечатков. Ибо до вступления под кров монастыря, хотя и не в качестве послушника, а как школяра, физические упражнения, занятия с оружием, охота, странствования по холмам и торфяникам в окружности десятков миль вокруг своего замка – как верхом, так и на своих крепких ногах, – были излюбленным занятием Ронана, которые к тому же поощрялись его родителем, бароном Бакьюхейда. За своим конём юноша ухаживал самолично, не доверяя монахам опеку над ним, и иногда, дабы не дать Идальго застояться, выводил жеребца за ворота и галопировал на нём две-три мили, вызывая восхищённые взоры местных девушек и завистливые взгляды их парней. Вдобавок, ещё в остававшееся от занятий время Ронан, несмотря на своё благородное происхождение, не чурался помогать – притом по собственному желанию – монахам-бенедиктинцам в делах их огромного хозяйства, будь то заготовка дров и торфа для топки печей и каминов или починка амбаров для хранения зерна и прочих обильных съестных запасов. Таким манером за время пребывания в аббатстве Пейсли хозяин не давал размякнуть ни своему натренированному телу, ни сильным мышцам своего скакуна. Да и братия относились к нему с подобающим уважением, упрочённому, вдобавок, и благосклонностью к юноше праведного Лазариуса. Такая почтительность лишена была при этом той скрытой неприязни, которую люди низшего сословия зачастую испытывают к тем, кто в силу лишь своего рождения поставлен судьбою выше их, ибо, как мы видели, характер юноши был спокойный и незлобный, без каких-либо признаков чванства своим благородным происхождением…

Ронан стоял и размышлял, какими словами на прощание выразить благодарность своему наставнику и утешить старца, ибо молодой человек сердцем чувствовал, какая грусть накануне пряталась за внешней смиренностью его старого учителя. В этот момент из дверей аббатского собора вышел Лазариус; в лице старца красок было едва ли больше чем в его седой бороде, голова поникла, а потерянный взгляд был направлен в землю.

Едва его завидев, юноша сразу смекнул, что с монахом произошло что-то необычайно неприятное. За все месяцы и годы пребывания в аббатстве он ни разу ещё не видел всегда спокойного и рассудительного Лазариуса таким расстроенным.

– Что случилось, мой дорогой наставник, так что на вас даже лица нет? – с непритворным участием поинтересовался Ронан, искренне обеспокоенный такой резкой переменой в настроении своего учителя.

Старец поднял голову, взглянул на юношу добрыми глазами, тень слабой улыбки промелькнула на его лице, но тут же уступила место так несвойственной ему скорбной суровости, которую он поспешил спрятать под капюшоном.

– Не гоже здесь посреди двора говорить, – удручённо отвечал монах. – Пойдём-ка, провожу я тебя за монастырские ворота, там мы и попрощаемся…

Погружённый в свои тяжёлые мысли Лазариус не проронил более ни слова, пока они не оказались за стенами аббатства. Небо с утра хмурилось плотными облаками, в воздухе зависли мелкие капельки измороси. Монах, не снимая капюшона с головы, кратко промолвил:

– Я благодарю бога за твой скорый отъезд, юноша.

– ?? – Ронан удивлённо поднял брови при мысли, что ещё вечером Лазариус с трудом скрывал грусть расставания с учеником, а сейчас он был этому рад!

– О! Мне понятно твоё удивление, Ронан, – негромко и оглядываясь, как будто боявшись, что их кто-то может услышать, продолжал Лазариус. – Не допусти Господь тебе слышать то, чему я, грешник, не закрыл свои нечестивые уши, кои, ежели и не были таковыми, но теперь они уж точно перепачканы грязью, которой внемли… Страшные, безжалостные и греховные словеса смутили мою душу; а злокозненность того, кого мне следовало бы чтить, и слабодушие того, кого я должен жаловать, родили в моём сердце глубокую печаль. Одолеваемый тяжкими думами провёл я бессонную ночь; и даже покаяние исповеди не сняло тяжкого камня с моей души. Неразъяснимое предчувствие… или даже ожидание неведомой роковой опасности продолжает угнетать мой разум. Я старый человек и уж не боюсь смерти, но страшусь дьявола, который может принимать любые обличия, одно из которых сегодня ночью предстало передо мной в образе… Но нет, ни слова боле… Вот почему я чувствую облегчение оттого, что скоро ты будешь под кровом своего дома, вдали от этого места, которое даже мощи святого Мирина не могут уберечь от происков врага рода человеческого.

– Да что же такое вы услышали, дорогой наставник, что так ужасно смутило ваш разум? – озабоченно спросил юноша. – Может статься, я смогу облегчить ваши душевные муки?

Лазариус помолчал, как будто колеблясь, затем ответил с мрачной торжественностью:

– Ежели лукавый и сумел вложить тлетворные слова в мои уши, то ему не удастся, чтобы отрава та вышла через мои уста!

– И всё же, учитель, – допытывался юноша, – вам не стоит опасаться, что ядовитая желчь разольётся в моей душе. Я скромно надеюсь, что вам это ведомо.

– Увы, я беспокоюсь не за твою молодую душу, кою постарался упрочить так, дабы люцифер не похитил её, а опасаюсь я за твою бренную плоть, защитить каковую не в моих силах… Я внушал тебе непрерывно, что scientia potentia est¹⁸. Однако же днесь скажу по-другому: Pariculum in scienta quoque¹⁹.

Как ни старался Ронан как из желания утешить старика, так и в силу своего природного любопытства допытаться у Лазариуса о сути слышанных им худых слов и о личностях, их произносивших, монах упрямо отказывался сообщить об этом. В конце концов, молодой человек оставил свои попытки что-то выведать и постарался для того, чтобы ободрить старика, сказать ему несколько тёплых и простых фраз. Их незатейливая искренность чуть смягчила умонастроение Лазариуса, на лике которого хмурая угрюмость сменилась печальной улыбкой…

Когда последние прощальные фразы были произнесены, Ронан преклонил колени перед старцем и тот осенил его крестным знамением со словами «Да прибудет с тобой благословение господне!», после чего прошептал неслышно краткую молитву и… отвернулся с поникшей головой.

Ронан вскочил в седло и с тяжёлым сердцем, обеспокоенный происшедшим со своим учителем, направил коня на восток, в сторону города Глазго. Он несколько раз оборачивался, пока аббатство не скрылось из виду. А Лазариус ещё долго стоял и грустно смотрел на дорогу, за неровностями и изгибами которой скрылся юноша…

Оставим, однако, на время унесённого вдаль быстрым скакуном Ронана и опечаленного старого монаха и вернёмся в монастырь, где нам пришло время кратко познакомиться с настоятелем этого почтенного заведения. Все люди не лишены каких-либо недостатков, за всеми водятся те или иные грешки. Мы надеемся, что читатель помнит слова из Евангелие от Иоанна (гл.8, ст.7): «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в неё камень». Так и настоятель аббатства, исповедовавший утром Лазариуса, терзался искусительной мыслию. С покаянных слов старого монаха он понял, что тот так или иначе подслушал ночью беседу двух важных персон, одной из которых был сам архиепископ. Желание завоевать расположение последнего боролось в душе отца-настоятеля с табу о тайне исповеди. Однако душевная борьба прекратилась – и не в пользу хранения печати молчания, – как только настоятель подумал о перспективах стать аббатом где-нибудь в Келсо или Мелроузе²⁰. Приор был человеком среднего возраста, бодрым в движении и расчётливым в мыслях, послушным и даже угодливым перед высшими церковными чинами и требовательным к рядовым монахам; он хорошо ладил с управляющими Гамильтонов, на землях которых стояло аббатство, и был строг к монастырским ленникам-крестьянам. А потому неудивительно, что он чаял свершить восхождение в церковной иерархии. А пока он совершил лишь более простой подъём – по лестнице в апартаменты, где пребывал архиепископ Сент-Эндрюс.

Примас принял настоятеля с тенью улыбки на губах – как настоящий политик он умел прятать свои истинные чувства. Джон Гамильтон, он же аббат Пейсли, он же архиепископ Сент-Эндрюс и примас шотландской церкви был человеком лет сорока, полным жизненных сил, сведущим в богословии и других науках, рассудительным, старавшимся быть добропорядочным и чем-то даже совестливый. Читатель уже имел возможность познакомиться с ним вкратце в предыдущей главе и, должно быть, понял, что от намерения быть безгрешным и незапятнанным до его осуществления разверзается такая огромная пропасть, преодолеть которую могут лишь избранные праведники, среди которых, увы, не было архиепископа Джеймса Гамильтона, как не может быть человека, занимающего важные государственные посты и обладающего значительной властью.

Должность аббата Пейсли он получил в четырнадцать лет из рук молодого шотландского короля Иакова Пятого. Да, в те времена такое было возможно, когда церковные посты раздавались королём так же, как угодья и поместья, хотя, по правде сказать, главным обстоятельством в этом деле было то, что монастырь находился на землях Гамильтонов и так или иначе был подконтролен этой влиятельной шотландской семье. Так что, король и не мог поступить иначе. Джон Гамильтон обучался сначала в университете Глазго, а затем в Сорбонне в Париже, где он и был рукоположен в священнический сан, после чего аббат вернулся в Шотландию. Однако прелаты в те времена занимали ещё и гражданские должности. Так, благодаря протекции своего брата Джеймса Гамильтона, бывшим тогда шотландским регентом, он стал главным казначеем страны и хранителем малой королевской печати, а также лордом – членом шотландского парламента, превратившись в одного из виднейших вельмож и политиков своего времени. Протестанты во главе с Ноксом хотели перетянуть аббата на свою сторону, но Джон Гамильтон оставался верным адептом католичества и сторонником политики кардинала Битона, который благоволил к своему молодому приверженцу. Мы уже упоминали, что именно общение с Лазариусом в те годы укрепляло стойкость его духа. Став близким сподвижником Битона и благодаря своему религиозному стоицизму и мудрой политике, в 1544 году Джон Гамильтон занял вторую по значимости должность в иерархии шотландской церкви, став епископом Данкелда. Управление же аббатством Пейсли постепенно целиком перешло на настоятеля. После захвата дворянами-реформаторами замка в Сент-Эндрюсе в 1546 году и злодейского убийства ими кардинала Битона Джон Гамильтон наследовал его чин и стал архиепископом Шотландии. Главной целью нового примаса было защитить устои католицизма в стране и, несомненно, свои позиции и власть, которые обеспечивали его благосостояние. И если в последнем его устремления совпадали полностью с желаниями его кровного брата Джеймса, то, что касается религии, тут у Гамильтонов нередко возникали разногласия. Будучи по натуре человеком жизнерадостным, не брезговал архиепископ, как свидетельствуют записи, и мирскими утехами. В момент нашего повествования он как никогда был полон сил и стремлений…

Перед приходом монастырского приора архиепископ с видом отрешённости пристально смотрел на догорающие угольки и о чём-то размышлял. Нетрудно догадаться, что мысли его были о тех сложностях, которые неожиданно возникали перед ним из-за честолюбивых замыслов его брата регента.

– Ах, это ты, отец-настоятель! – примас взглянул на втиснувшуюся в неширокую дверь высокую и крепко сложенную фигуру монастырского начальника, на лице которого застыло выражение угодливой почтительности, и подумал: «Удивительно как у этого человека таким странным образом сочетаются характеристики отличного военного командира и свойства лакея».

– Как прошла заутреня? Должен, впрочем, сразу тебе сообщить, что меня сегодня не интересуют твои хозяйственные отчёты. Я полностью доверяю способностям нашего наместника управлять аббатством в моё отсутствие, которое государственные и церковные заботы делают подчас таким продолжительным, – промолвил архиепископ с желанием поскорее избавиться от настоятеля. Ему хотелось побыть одному, чтобы ещё раз продумать в голове разговор с братом и поразмыслить, что ему сулит чудовищный план регента и какие опасности ждут Гамильтонов. А ещё паче архиепископа мучила совесть, что его убеждения и религиозный стоицизм оказались на деле не настолько прочными, чтобы не позволить пагубным сомнениям и искушениям закрасться в его душу. Вот это-то и лишало его спокойствия духа. К тому же примас обещал встретиться в этот день со своим старым учителем Лазариусом и не знал сейчас, как после ночной беседы с братом он будет глядеть в чистые и всеведущие глаза старца.

– С вашего позволения не о делах вверенного мне монастыря я хотел говорить. А есть у меня другое известие, которое, вероятно, может оказаться неприятным для вашего высокопреосвященства, – заискивающе молвил приор.

– Что такое, отец-настоятель? Неужели в моем аббатстве могут быть какие-либо неприятности, которые заслуживают того, чтобы быть упомянутыми высшему прелату королевства? Опять не хватило дров и ты боишься, что мой камин погаснет, или кто-то из монахов провинился, не ночевав в аббатстве? А может у тебя возникли разногласия с управителями Гамильтонов по поводу монастырских угодий или размера податей? Я уверен, что ты, отец-настоятель, можешь самостоятельно без моего вмешательства справиться с этими затруднениями, не так ли?

– Ох, ваше высокопреосвященство! Как я обмолвился, речь идёт не о внутренних делах нашей обители, да храни её святой Мирен²¹. Мне только что исповедовался брат Лазариус и … – настоятель запнулся, не решаясь продолжить.

– А, этот учёнейший старец, который вместе со мной прибыл из Франции и коего я желал сегодня принять у себя, – воскликнул примас. – Ты, надеюсь, не забыл про мою вчерашнюю просьбу сообщить Лазариусу, дабы после мессы он пришёл ко мне? По моему разумению, нам должно гордиться, что в аббатстве Пейсли не гаснет свеча образованности и мудрости!

– Разумеется, я не посмел бы не исполнить повеление вашего высокопреосвященства и передал давеча благочестивому старцу ваше изволение, кое он встретил с почтением и даже, как мне показалось, с радостью, – продолжал раболепным тоном приор. – И он, безусловно, к вам придёт скоро, ежели вы, конечно, соизволите его принять.

– Ну конечно, я с ним встречусь – со своим старым учителем, – сказал с уверенностью архиепископ. – Сколько уж времени я с ним не беседовал tete-a-tete!

– Однако, если бы вашему высокопреосвященству было известно о некоторых последних событиях, вы могли бы поменять своё решение… – сделал паузу настоятель.

– Помилуй бог! Отчего же, интересно, я должен отказываться от встречи с благочестивым Лазариусом? – озадаченно спросил архиепископ и продолжил с раздражением: – Вы говорите какими-то недомолвками, сэр настоятель.

– С позволения вашего высокопреосвященства, нынче утром я исповедовал брата Лазариуса, и то, о чём он мне поведал, сильно касается архиепископа Сент-Эндрюса, – понизил голос приор и продолжал доверительным тоном: – Мне известно, что я нарушаю тайну исповеди – и это очень терзает мою душу, – но совершить этот грех я исключительно могу ради блага вашего высокопреосвященства, а в вашем лице – и ради всей нашей церкви. Надеюсь, что мне это зачтётся, – вкрадчиво, с надеждой в голосе произнёс настоятель.

– Смотри, однако, отец настоятель, ежели это какая-нибудь ахинея из области алхимии – я знаю, что, к примеру, уважаемый синьор Кардано ей очень заражён, может, и Лазариус увлёкся подобными опытами, – или пожилой монах вспомнил, что когда-то давным-давно неправильно перевёл для меня пару фраз с иудейского либо арабского, клянусь святым Миреном, ты рискуешь получить от меня епитимью за беспокойство моей особы такими пустяками, – архиепископ начал уже раздражаться навязчивостью настоятеля.

– Я только хотел сказать – и не более того, – что благочестивый монах был этой ночью в библиотеке и…, – смиренно с опущенной головой произнёс настоятель и замолк, внимательно всматриваясь исподлобья в лицо Сент-Эндрюса, на котором утренний румянец постепенно уступил место мертвенной бледности.

«А дело серьёзнее, чем я предполагал!» – подумал про себя настоятель. Он ждал дальнейшей реакции примаса.

– … и что? что он рассказал про эту беседу? – запинающимся голосом медленно спросил Джон Гамильтон, после чего, спохватившись, поправился: – То есть, я хотел спросить, что же его так смутило в библиотеке нынче ночью?

– По правде говоря, я не придал его словам серьёзного значения, ваше высокопреосвященство. Он лишь сказал, что по своему нерадению подслушал разговор, каковой не имел права слышать, и что упомянутая беседа вызвала в его душе чувства, кои не должно иметь христианину, а тем более монаху…

Архиепископ нахмурился и надолго задумался. Его голова усиленно работала, пытаясь уразуметь, какую угрозу несёт проникновение Лазариуса в тайные планы его брата. Вслед за этим, однако, душу примаса охватило смущение и чувство стыда, когда он осознал, что его старый учитель стал свидетелем малодушных колебаний и в некотором смысле даже отступничества ученика. Теперь примас уж точно был внутренне не в состоянии увидеться с Лазариусом и встретить его суровый проницательный взгляд.

«А вдруг правдивость и прямота старца заставят его поделиться этими сведениями с кем-либо, – подумал архиепископ Сент-Эндрюс. – Сколь мне известно, он никогда не искал выгоду от своих знаний и не продавал собственных убеждений. А посему его прямоте и чистосердечию не станет преградой возможность навлечения вреда – и какого вреда! – клану Гамильтонов, и мне в том числе. Вот уж, право, куда могут привести честолюбивые планы моего братца! И почему вдруг Лазариус оказался посреди ночи в монастырской библиотеке?… Видимо господь таким путем желает воспрепятствовать свершению богопротивных дел и предупредить своего слугу о скверности поведения… Мне сегодня же надо написать Джеймсу, что я наотрез отказываюсь принимать участие в его греховных планах и не собираюсь иметь что-либо общее с еретиками!»

Затем мысли примаса снова вернулись к Лазариусу: «Но как же мне поступить со старцем? Надо бы изъяснить ему, что произошло, и что я буду действовать совсем не так, как убеждал меня Джеймс, что я воспрепятствую его нечестивым помыслам. Я буду просить благочестивого старца сохранить всё в тайне! Да, да! Именно так я и поступлю!… Однако же я не могу встретиться с ним сегодня и посмотреть ему в лицо. Лучше уж мне быть сожжённым на костре как поганый еретик, чем сгореть от стыда перед праведным монахом. Разумеется, Лазариуса после прошедшей ночи обуревают гневные мысли. Ему и мне надобно переждать нынешний всплеск страстей и эмоций. А когда разум его успокоится, я подготовлюсь и встречу его как подобает, и сообщу, что то была мимолетная моя слабость и что мне удалось пресечь злые намерения регента и убедить того в ошибочности его устремлений. Правильно, так оно будет лучше. Но всё-таки, прежде мне надобно урезонить моего брата. А ко всему прочему необходимо быть твёрдо уверенным, что до той поры Лазариус никому ничего не скажет».

Мы не можем утверждать, что именно таковы были порядок мыслей примаса и их формулировка, но суть их могла быть именно таковой. Подобные размышления, будоражившиеся смущённый ум, в действительности заняли у архиепископа гораздо более времени, нежели у читателя для прочтения последней страницы, и потому настоятель решил нарушить тишину:

– Кхе-кхе…

Архиепископ Гамильтон пришёл в себя, его взгляд упал на приора и, пытаясь замаскировать своё волнение, он промолвил с притворной лёгкостью:

– Ах, да, отец-настоятель, мне сегодня же надобно отбыть в Сент-Эндрюс, где на днях собирается немало знатных дворян поупражняться в игре в гоуф²². Стоило мне позволить использовать для этого развлечения обширные зелёные лужайки тамошнего аббатства, как Сент-Эндрюс просто расцвёл, а вместе с городком выросли, как ты понимаешь, и доходы нашей церкви.

– Да неужели ваше высокопреосвященство решили сразиться в эту странную игру с клюками и мячиками? – притворился удивлённым приор.

– Помилуй бог! Подобные забавы привлекают тех, кто не обременяет своё тело тяжёлым физическим трудом, а свою голову ещё более тягостными государственными заботами, – иронично молвил архиепископ. – Мне же надо бы воспользоваться случаем и обсудить насущные вопросы церковного устроения в королевстве и обговорить кой-какие государственные вопросы с иными лордами, коих нынче легче застать на лужайках для гоуфа в Сент-Эндрюсе, чем в парламенте в Эдинбурге… Однако же, я хочу поручить тебе важное дело – раз уж тебе ведомо про провинность Лазариуса, – голос примаса стал серьёзным: – Разумеешь ли, он, верно, узнал некие значимые государственные тайны – будь неладно его любопытство, кое присуще неразумным отрокам, но никак не убелённым сединой старцам… Ах, всё равно я люблю Лазариуса, моего доброго старого учителя. Но право слово, я опасаюсь, что пожилой монах, не ведая, сколь это может быть гибельно для королевства, ненароком разгласит потаённые секреты… Ты меня разумеешь, отец-настоятель?

– Пресвятая богородица, спаси! Вы хотите, чтобы его… – ужаснулся своему предположению приор, его глаза округлились и почти вылезли из орбит.

– Помилуй боже! Вовсе нет. Как только ты смел такое помыслить, нечестивец! – грозно воскликнул архиепископ. – Клянусь своей митрой, Лазариус есть святейший из умнейших и умнейший из святейших человек, каких я когда-либо знавал. Ты должен гордиться пребыванием в Пейсли этого старца, благоволить святому отцу и не сметь причинять ему никакого вреда! Слышишь? Никакого вреда и ущерба!

– Прошу прощения, ваше высокопреосвященство, – смутился приор, – но ведь вы же опасались, что Лазариус невзначай может проговориться, а это несёт в себе опасность для государства.

– Тебе, отец-настоятель, надо было бы военным отрядом предводительствовать, а не божеской обителью управлять, – сердито молвил шотландский примас.

– С позволения вашего высокопреосвященства, к месту сказать пять лет назад я верховодил отрядом наших монахов, который вы распорядились отправить на поддержку королевской армии, и участвовал в битве при Пинки против еретиков-англичан, – не преминул напомнить о своих доблестях приор.

– Ах да, как же, припоминаю. Как раз после тех твоих ратных подвигов я и поставил тебя настоятелем Пейсли… Ну, так вот, а сейчас ты расслабь свои железные мышцы и напряги свою недогадливую голову, да пораскинь своими мозгами, как можно на время ограничить общение старца с другими иноками,… пока я всё не улажу.

После минутного размышления приор ответствовал:

– Я право слово не уверен, ваше высокопреосвященство… А почему собственно не запереть Лазариуса где-нибудь в удалённой келье или монастырской темнице?

– Не забывай только, отец-настоятель, что монастырь сам по себе есть узилище, где иноки затворяют себя вдали от мирской жизни и укрощают свою плоть и помыслы постом и молитвою. А посему мне кажется неблаговидным ещё более ограничивать бытие почтенного Лазариуса… Впрочем, учитывая ту опасность, коя таится в разглашении – пусть даже непреднамеренном – государственной тайны, ради высоких целей мы можем временно разместить старца в отдельной келье. Однако, лишив его общения с иноками, надобно предоставить ему все удобства пребывания в одиночестве, кои потребует его душа и тело, – произнёс архиепископ и тем самым успокоил свою совесть мыслию о том, что Лазариусу не будет большого ущерба провести несколько дней в блаженном одиночестве и, как полагал примас, уютной комнатке.

– Всё будет сделано, как повелевает ваше высокопреосвященство, – с почтительным поклоном ответил приор, собираясь покинуть апартаменты архиепископа.

– Отец-настоятель, поусердствуй также, чтобы эта историю с Лазариусом прошла втайне от монастырской братии насколько это возможно, а также попытайся разузнать, не поведал ли старец кому-либо ещё про этот свой грешок, – дал напоследок наставления шотландский примас и добавил снисходительным тоном: – А в будущем попрошу тебя хранить тайну исповеди более тщательно…

После ухода настоятеля архиепископ Гамильтон велел патеру Фушье сделать приготовления к отъезду, а сам сел писать послание для брата. В нём в частности сообщалось «… с большим сожалением, что аббатство Пейсли более не может быть местом, где глухим каменным стенам можно доверять тайны, ибо эти стены не такие уж глухие и каменные», и что о планах его светлости стало известно постороннему, а посему он, архиепископ Сент-Эндрюс, просит брата оставить свои намерения ради безопасности Гамильтонов и спокойствия всего государства.

Примас запечатал письмо массивной печатью, посмотрел задумчиво на её круглый восковый оттиск. В центре святой Андрей, державшийся за косой крест, на котором он и был, как известно, распят, почему-то напомнил Гамильтону старца Лазариуса, готового пострадать, но не придать своей веры и убеждений. Слева в нише дева Мария прижимала к груди младенца Иисуса. Примасу подумалось, что вот оно – само олицетворение истинной веры и любви. А в нише справа – фигура архиепископа с кардинальским посохом в руке, которая в этот час показалась владельцу печати какой-то согбенной, с поникшей головой – то ли от тяжести возложенного бремени, то ли от гнёта мучивших смятенную душу угрызений, сомнений и беспокойств. Вдоль края печати шёл инскрипт: «JOANNES HAMMILTOUN, ARCHI-EPISCOPUS SANCTI ANDRE?, MISERICORDIA ET PAX», что означало в переводе с латыни «Джон Гамильтон, архиепископ Сент-Эндрюс, благочестие и мир». Примас ещё раз подумал о Лазариусе, тяжело вздохнул и подул в серебряный свисток, дабы справиться у патера Фушье, в полном ли вооружении его телохранители, осёдланы ли лошади и могут ли они уже отправляться в путь…

Настоятель же в это время обдумывал, как выполнить щекотливое поручение архиепископа Гамильтона, кому доверить его осуществление и какие меры предосторожности предпринять.

Касаемо помощника в таком деликатном и потайном деле сомнений больших у приора не было. Он спустился во внутренний двор монастыря, прошёл через опустевшую уже трапезную и очутился в большой поварне, где в одной из огромных печей жарко пылало пламя, над которым в большом котле бурлила вода. У ёмкости колдовал молодой коренастый монах, засученные рукава открывали сильные мускулистые руки. Вокруг него на столиках и подставках находились различных размеров деревянные кадки и ступы, кружки и миски, из которых он время от времени брал то щепотку, то целый кулак их содержимого и отправлял в кипящий котёл. В дымном воздухе витали аппетитные запахи готовящегося варева. С покрытого копотью потолка свисали тушки зайцев и копчённые окорока, предназначавшиеся для стола архиепископа и его прислужников, а также сушённые пучки трав, которыми повар искусно приправлял свои блюда. Рядом c грубым столом, на котором лежали груды овощей и трав, стоял другой монах, постарше, ловко разделывавшийся с помощью большого ножа со всей этой зеленью.

После того, как отец-настоятель с удовольствием понаблюдал мгновение другое за слаженной работой поваров, он обратился к более молодому из них, с которым читатель уже имел возможность вкратце познакомиться в самой первой главе:

– Эй, брат Фергал, оставь-ка пока свою стряпню, да подойди поближе. Важное дело тебе предстоит.

– Да как же, отец-настоятель, я брошу свое занятие? Кстати, обед сегодня обещает быть просто несравненным, – хитрил молодой повар, не желавший, по-видимому, отвлекаться от своего привычного занятия, всецело его устраивавшего и обеспечивавшего ему сытость и почёт.

– И всё-таки, придётся нынче брату Томасу самому справиться со стряпаньем, пускай даже и в ущерб смачности похлёбки, – в голосе приоре звучали приказные нотки.

– Ну, раз вы так настаиваете… Только пеняйте потом на себя, ежели супец не по вкусу окажется. Да и архиепископ сердится будет, коли я не приготовлю ему на обед ароматный куриный бульон и нашпигованного каплуна. Он ведь так любит хорошенько покушать. Уж я-то его знаю, – постарался подчеркнуть свою незаменимость монастырский повар.

– Я так разумею, что трапезничать сегодня архиепископу в лучшем случае придётся в какой-нибудь придорожной таверне. А ты-ка, брат Фергал, заодно заверни в рогожку самый сочный окорок, да захвати несколько хлебцов на дорожку его высокопреосвященству.

– Как велите, отец-настоятель, – покорным голосом сказал монах. – Только позвольте, я оставлю пару указаний брату Томасу о том, как завершить приготовление трапезы.

После того как монастырский повар дал несколько наставлений своему сподручному по кухне и положил в корзину снедь в дорогу для архиепископа, он вышел в большую и пустую трапезную, где с озабоченным выражением на лице его поджидал приор, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, будто конь перед скачкой.

– Брат святой нашей обители, – начал торжественно настоятель, – архиепископ Сент-Эндрюс помнит о твоих заслугах перед его высокопреосвященством, и желает поручить тебе другое важное дело.

– Его высокопреосвященство! Ого! Вам же ведомо, отец-настоятель, я готов душу отдать на благо аббатства и его верховных священнослужителей. А аббат, то есть архиепископ Сент-Эндрюс – первый из них. Но как король есть наместник Бога на земле, так и вы, отец-настоятель, есть наместник аббата в монастыре, – монах подобострастно улыбнулся.

– Верно глаголешь, брат Фергал. Смотри, однако, это есть чрезвычайно секретное дело. Никто о нём не должен проведать.

– Клянусь святым распятием, ежели я и обмолвлюсь хоть словом, так лишь после того, как заблеет зажаренный на вертеле барашек или закукарекает нашпигованный каплун… Так что же мне надо сделать для его преосвященства? – с рвением спросил Фергал, который был не прочь оказать услугу архиепископу, да к тому же прознать про какие-то новые его тайны.

– Похвален твой пыл, брат Галлус. Надеюсь, он не остынет, когда надо будет приступить к делу… Насколько мне ведомо, ты у нас и за повара и за келаря? – поинтересовался приор.

– Приходится трудиться, отец-настоятель, ради блага нашей братии, – смиренно ответил Фергал.

– Хорошо. Значит, ключи от монастырского подвала, где хранятся бочки с вином, есть только у тебя?

– Понятное дело, что я не могу их никому более доверить, – ответил монах. – То ведь известно, как падки наши братья на весёлые возлияния. Вспомните, как давеча в день святого Мирена праздновали и вы распорядились целых три бочонка выкатить!

– Увы, моя щедрость, к сожалению, не пошла братии во благо, – сказал с некоторым смущением настоятель. – К счастью, архиепископ прибыл только через день и не увидел этой бражной вакханалии. Но, клянусь святым распятием, больше такого хмельного разгула в нашей обители я не допущу!

– Вот-вот, и я говорю, отец-настоятель, – вторил ему Фергал. – Поэтому-то я всегда и храню ключи от подвала на моём поясе, чтобы ни у кого из иноков не возникло искушение без спроса в подвал проникнуть, да к винным бочкам приложиться. Вдобавок там у меня и комнатка обустроена, где я травы целительные храню, да снадобья лечебные готовлю во благо вашего здравия, да и прочих братьев. – Рябое лицо молодого монаха расплылось в самой доброй улыбке.

– Это ты правильно делаешь, сын мой… Так вот, надобно тебе также обустроить в подвале одинокую келью с засовом снаружи и поместить туда втайне и со всеми предосторожностями брата Лазариуса… на несколько дней. Да чтобы ни одна живая душа об этом ни прознала! – слова приора прозвучали как приказ полководца.

– Лазариуса? – изумился Фергал. – Да за что же бедного старика в подвал-то? А впрочем, пускай там своим наукам крыс обучает, – беззаботно продолжил молодой монах. – Его высокопреосвященству виднее, где ему место. Только как бы мне туда этого книжника заманить?

– Я полагаюсь на твою смекалку, брат Фергал. Неужели у тебя не появится какой-либо хитрой мысли, как это обделать? Но это первая часть твоего задания, – сказал приор и продолжил далее: – Как только Лазариус будет уютно устроен в своей темнице, то есть я хотел сказать – келье, тебе надобно будет напрячься и выпытать у старца, кому он поведал про подслушанный им давеча разговор.

– Ага! – смекнул по-другому монах. – Вот куда желание ведать всё на свете и учить других заводит даже праведников. А ведь все его таким и считают. Верно, архиепископу Гамильтону не по душе, что любопытный старец услыхал некий сокровенный разговор. Так ведь?

– А ты смышлёней, чем кажешься, брат Фергал, – не удержался от похвалы приор, после чего, однако, сурово добавил: – Впрочем, советую тебе свои мысли и догадки держать при себе, а язык развязывать только когда тебя об этом вопрошают, а иначе тебя ждут ещё большие неприятности, чем брата Лазариуса. Ну всё, монах, ступай с Богом, ты знаешь, что делать. Оповещай меня обо всём.

Дав такие указания Фергалу и взяв у него корзинку с закуской, приор приблизился к воротам аббатства, около которых наготове стояла маленькая кавалькада во главе с архиепископом Гамильтоном.

– Отец-настоятель, у вас есть монахи, могущие неплохо сидеть в седле, чтобы преодолеть путь, скажем, до Стёрлинга и обратно, и на которых можно положиться? – спросил примас. – Видишь ли, я вынужден с обоими моими телохранителями и патером Фушье скакать в Сент-Эндрюс, и у меня нет под рукой другого гонца, ибо пешим охранникам доверия мало.

– Право слово, ваше высокопреосвященство, все наши бенедиктинцы так или иначе могут взобраться на мула или пони, хоть хорошими наездниками это их и не делает. Братьям ведь пристало на свои ноги рассчитывать, ибо издревле монахи-паломники пешком путешествовали, – ответил приор. – Впрочем, один из здешних монахов уж точно хорошо управляется с лошадью, ибо уж дважды проделал путь отсюда до самого Эдинбурга и обратно. Да ваше высокопреосвященство можете его помнить.

– Постой-ка, уж не о монахе ли по имени брат Галлус ты говоришь? – спросил архиепископ.- Как же, памятую, ты присылал мне его пару раз в прошлом году в Эдинбург, дабы он облегчил мои мучения во время сильнейших приступов проклятой хвори. Он мне давал глотать какие-то тошнотворные отвары и заставлял дышать над кипящими сосудами. По правде говоря, мне то было очень уж тягостно. Но ведь помогало его знахарство! Хотя и не смогло излечить полностью, как то милостью божьей получилось у великого Кардано.

– Точно так. Вы совершено правы, ваше высокопреосвященство. Именно брата Галлуса, я как раз и подразумевал, – вторя архиепископу, похвалил монаха приор. – Хотя здесь мы чаще называем его брат Фергал, что означает то же самое на его гэлльском наречии… Молодой инок зарекомендовал себя как искусный знахарь и травник. Я поручил ему заведовать также монастырской поварней с тех пор, как отец Николас ввиду уж преклонного возраста и слабости тела ненароком ошпарил руку. И надо признать, наши трапезы стали заметно вкуснее и пряней, что братия приписывает добавляемым поваром одному ему ведомым смесям трав и кореньев. А раз вы доверили Фергалу когда-то врачевать ваше тело, то, пожалуй, можете доверить и другое задание.

– Очень хорошо! Ну, вот и поручи ему завтра же утром отвезти вот это послание моему брату Джеймсу в крепость Стёрлинга, – архиепископ протянул настоятелю написанное им недавно письмо и крикнул своим компаньонам: – А вы, патер Фушье, теперь прочитайте Ave Maria и с божьей помощью в путь!

После заключительного слова молитвы «Amen» вся кавалькада тронулась вперёд: во главе два облачённых в доспехи и вооружённые длинными мечами стражника на крепких крутобоких лошадях, и далее, в окружении пеших ратников с пиками и аркебузами, дородный архиепископ Сент-Эндрюс и щуплый патер Фушье, восседавшие на ухоженных пони. Причём лошадке под французским капелланом было явно веселее, нежели её напарнице, вёзшей шотландского примаса.

Здесь мы должны ненадолго прервать развитие сюжета, чтобы поведать о человеке, который уже не раз упоминался на последних страницах, и которому предстоит сыграть немаловажную роль во всём дальнейшем повествовании. Речь идёт, как уже должно было стать понятным, о молодом монахе по имени Фергал или, если говорить на латыни, как то было принято среди монашеской братии, – frater Gallus. Рассказ о нём ждёт читателя в следующей главе.

Глава V

Frater Gallus

Фергал появился в монастыре около пяти-шести лет назад до начала нашего рассказа. Перед этим один из старших и уважаемых братьев обители, серьёзно нарушивший одно из правил монашеского бытия – не будем называть его проступок, который не имеет значения для настоящего повествования, – находился под угрозой постыдного изгнания из обители. Однако, отец-настоятель, принимая во внимание прежние добродетели монаха и его почтенный возраст, решил ограничиться наложением на него суровой епитимьи в виде обязательства посетить святые реликвии на острове Айона на западной окраине страны²³, совершив туда пешее паломничество.

Неискушённому читателю может подуматься, что монах с лёгким сердцем принял подобное наказание, кажущееся на первый взгляд лёгкой прогулкой по живописным местам. Но не стоит забывать, что события нашей истории происходили в шестнадцатом веке, когда горные районы на западе и севере Шотландии были населены почти сплошь кельтскими племенами. Объединённые в кланы они оставались весьма обособленными от остальной части страны, старались сохранить традиционный свой уклад жизни и подчинялись лишь вождю племени. Среди жителей южной Шотландии обитатели Горной страны считались гордым, мстительным и воинственным народом. Казалось, весь смысл их существования заключался в резне и побоищах, причём неважно с кем и во имя чего – то могла быть война между кланами или участие в феодальных междоусобицах, а то и просто грабёж соседних баронов и фермеров и угон их скота.

Именно через эти дикие и суровые гористые земли, заросшие густой тогда ещё северной растительностью, лишённые каких-либо приметных дорог и населённые угрожающе воинственными людьми, предстояло проделать путь монаху-ослушнику.

Упустим все подробностях его нелёгкого и полного опасностей паломничества, путь которого пролегал изначала по холмистым склонам гор вдоль озера Лох-Ломонд, затем через лабиринт узких и тёмных межгорных долин Аргайла, по пустынным торфяникам и топям острова Малл и через два нешироких морских пролива. Упомянем лишь, что пилигрим счастливо избежал всех возможных несчастий, которыми грозила ему дикая природа: не упал в пропасть с крутого скалистого обрыва, не оступился и не увяз в засасывающем торфяном болоте, не стал добычей диких животных, не утонул в бурных волнах морских стремнин. Можно было бы предположить, что самая большая опасность могла подстерегать паломника во встречах с полудикими воинственными обитателями тех мест. Однако как ни странно, ни одного сколь-нибудь серьёзного происшествия в общении с горскими племенами у паломника не случилось. Верно, потому что к монашеской рясе горцы относились с небывалым почтением; надо заметить, что, христианство пришло к гэльским племенам Горной страны едва ли не раньше, чем к населявшим южную часть страны бриттам и англо-саксам, ибо распространению христианства в Шотландии ещё в пятом и шестом веках способствовали по большей части миссионеры, прибывавшие на западный берег страны из Ирландии, где проживали близкие им по этническим корням кельтские племена… Более того, скромная трапеза, которой эти люди угощали монаха, была, можно сказать, единственным способом его пропитания. Зачастую горцы делились с пилигримом последними жалкими крохами, хотя чаще, сказать по правде, их стол (или то, что его замещало) ломился от простой, но обильной пищи, ибо места те изобиловали в то время всевозможной дичью, а многочисленные озёра и речки снабжали кельтов рыбой. Правда, несколько раз в дороге монаха задерживали отряды голоногих воинов, вооружённых острыми мечами, луками со стрелами и страшными боевыми топорами, не говоря уже про разного рода кинжалы и ножи, и начинали о чём-то оживлённо его спрашивать на совершенно непостижимом наречии, энергично размахивая при этом оружием, как будто угрожая ему. Но, увидав, что перед ними всего лишь дрожащий от страха пожилой человек с нескладной фигурой, всё время крестившийся и умолявший о чём-то на малопонятном им южном языке, они оставляли его в покое и быстро вновь исчезали на поросших вереском склонах гор…

Уже на обратном пути своего обременительного и опасного путешествия инок в поисках жилища в преддверии быстро опускавшейся ночи наткнулся на одинокую хижину на горном склоне, по которому пролегала тропа. Осторожно толкнув незапертую дверь убогой лачуги, монах вошёл в тёмное помещение.

– Ойхе ва, – произнес он одну из немногих фраз из языка горцев, запомнившихся ему за время своего паломничества, и означавшую вечернее приветствие.

Никто ему не ответил внутри этого неказистого жилища. В углу еле теплилась лучина. В её слабом свете монах различил склонившегося над кроватью юношу, который в состоянии полной отстранённости и безразличия даже не поднял головы и не произнёс ни звука в ответ на приветствие вошедшего. Наш пилигрим приблизился к лежанке и увидел на ней неподвижно распростёртое тело, накрытое шерстяным пледом. На служившей подушкой травяной подкладке покоилась голова старой женщины с закрытыми глазами и размётанными длинными седыми волосами. Сухое и сморщенное лицо её покрывала восковая бледность. Полумрак и гробовая тишина ещё более усугубляли жуткость обстановки.

– Да сохранит меня Матерь Божья! – прошептал бенедиктинец, осенил себя крестным знамением и приблизился к лежанке. Приложив руку к губам старухи, монах догадался, что та испустила дух уже, по крайней мере, несколько часов назад. Потрясся юношу за плечо, пилигриму удалось вывести того из состояния скорбной отрешённости и, перемежая слова и жесты, монах попытался втолковать, что старой женщине уже не поможешь и необходимо по-христиански предать земле её тело.

Молодой кельт, который, по всей видимости, являлся родственником почившей, понял монаха, и с помощью мотыги и ножа, на ровной площадке у подножия холма они вместе выкопали неглубокую могилу, перенесли и опустили туда покойную и в то время, как бенедиктинец читал заупокойные молитвы, юноша забрасывал землёй закутанное в шерстяную ткань тело. Ночь была на редкость ясная и серп луны временами освещал склон холма до самого его подножья. Когда монах и его новый знакомый закончили погребальную процедуру и вернулись в хижину, на небе начинали появляться бледно-розовые сполохи приближающегося рассвета.

По окончании молчаливой траурной трапезы, состоявших из скудных припасов, которые нашлись в убогом жилище, добродетельный монах, коему не чуждо было чувство сострадания, с помощью жестов и увещевательного тона предложил юноше отправиться с ним. После недолгого раздумья молодой горец утвердительно закивал головой и что-то горячо затараторил на своём нечленораздельном языке. Завязав в огромный узел скромные пожитки, которые, как с удивлением заметил монах, по большей части состояли из разложенных по небольшим мешочкам пучков сухой травы и всевозможных корешков, молодой человек присоединился к паломнику, и через несколько мгновений они шагали рядом по вьющейся вдоль подножья крутых холмов и еле заметной среди увядающего вереска тропинке.

В утренних лучах монаху удалось тщательнее рассмотреть нового своего знакомого. На вид тому было не больше восемнадцати-девятнадцати лет. На рябом лице его вместо печально-траурного выражения, которое ожидал увидеть монах, застыла странная мрачная улыбка. Из-под горской шапочки во все стороны упрямо топорщились кипы ярко-рыжих волос, которые так не шли к выражению лица юноши. Коренастая невысокая фигура, по горской манере того времени закутанная до колен в шафрановую шерстяную ткань, являла признаки силы и проворства, присущих большинству жителей тех мест; об этом же свидетельствовали и плотно обмотанные мускулистые икры ног.

«Какую мы, должно быть, составляем разительную пару, – думал про себя бенедиктинец, – старый монах в долгополой рясе и юный дикарь с голыми ногами… Вот, веду его к свету божественной истины подобно тому, как Моисей вёл свой народ через пустыню синайскую к земле обетованной… Ну что ж, как добредём до монастыря, обучит его братия и будет у нас новый инок. Может и зачтётся мне и перед Господом Богом и перед отцом-настоятелем, что не оставил я юную душу в диких горах прозябать среди кровожадных племён, а приобщил к божественному служению».

Забегая немного вперёд, мы с прискорбием должны сообщить, что через несколько дней после благополучного возвращения в монастырь силы старого монаха-паломника, истощённого долгим тяжёлым странствием, вконец оставили его и инок быстро угас, отдав Богу умиротворённую выполненным долгом и заслужившую прощения душу. И вышло, что это нескромное сравнение себя с избранником Божиим оказалось для паломника, можно сказать, пророческим, ибо, как и избавитель народа израильского умер перед самым входом в землю обетованную, так и наш пилигрим более не вкусил благ тихой жизни в обители…

Но вернёмся же снова к нашим путникам. За оставшиеся дни путешествия истосковавшийся по общению монах немало разговаривал с юным кельтом или, правильнее будет сказать, пытался изъясняться. Молодой горец на удивление настолько быстро схватывал новые слова, значение которых ему разъяснял бенедиктинец, что вскоре паломник уже мог составить краткую биографию Фергала – так звали его нового знакомца. Из нестройного рассказа, зачастую подкреплявшегося жестами вместо неизвестных ещё горцу слов из языка южан, монах уразумел, что юноша приходился внуком умершей женщины. Родителей своих он не помнил, и ближайших родственников у него не осталось. С раннего детства он жил уединённо со своей бабкой, прослывшей большой знахаркой среди местных кланов. Старуха-отшельница, которую некоторые суеверные горцы считали колдуньей, славилась умением лечить раны и болезни людей и животных, ей были ведомы всевозможные заговоры, а также свойства всех трав, покрывавших холмы и долины Горной страны. Всю жизнь, насколько он помнил, прожил Фергал со старухой – до того самого дня, как в хижину зашёл монах, чтобы обнаружить там мёртвое тело старой знахарки и горевавшего рядом юношу.

То, что юный кельт намеренно не поведал монаху или не умел пока рассказать, так это то, что перед смертью поведала ему старуха и над чем он так сосредоточенно размышлял, сидя над мёртвым телом и обуреваемый мятежными чувствами, в тот самый момент, когда в жилище вошёл монах. Проведший всё время в стенах обители, бенедиктинец был далёк от понимания мирской жизни и от овладевавших душами людей страстей. Он думал о своём новом знакомом лишь как о несчастном одиноком сироте из Горной страны, каковому долженствует быть благодарным за возможность стать послушником, а потом, даст Бог, и иноком в их аббатстве, где у него всегда будет кров и пища – духовная и земная…

Первое время монастырская братия встретила молодого горца насмешками, хотя и добродушными, вызванными тем полудикарским обличием, в котором поначалу предстал перед ними кельт, и его неспособностью понимать всё то, о чём ему толковали. В ответ на ухмылки и зубоскальство монахов – хоть он их и не понимал, но смысл коих был очевиден, – Фергал только гневно сверкал глазами и бросал злые взгляды, готовый как дикая кошка вцепиться в обидчика. Два или три инока не самого крепкого телосложения, неблагоразумно не сумев скрыть свой явно насмешливый тон, даже несколько пострадали, награждённые увесистыми тумаками от объекта своих шуток. Вскорости монахи, уразумев дикий норов кельта, более уже не пытались потешить своё бытие в суровых монастырских пределах насмешливыми шуточками над новым послушником и оставили его в покое.

Способствовало этому ещё и то обстоятельство, что на удивление быстро молодой кельт из дикого горца, не разумеющего даже обычной речи монахов, преобразился внешне в смиренного новиция, терпеливо несущего свои послушания и постигающего правила монашеского бытия. Каким-то непостижимым образом он перенимал поведение, движения, взгляды и даже интонации голоса прочих монахов, порой даже ещё не понимая их речи. И через три-четыре месяца пребывания в обители никто не узнал бы в молодом послушнике дикого горца, если б не стал донимать его глупыми шутками и презрительно на него глядеть. Фергал достаточно бойко научился разговаривать на непонятном ему совсем недавно языке южных шотландцев, и что самое удивительное – почти без свойственного горцам акцента, и даже знал уже некоторые, наиболее часто звучавшие фразы и названия на латыни – и это несмотря на то, что он не сразу научился читать. Молодой кельт быстро перенял монастырские манеры, и по поведению его никак нельзя было отличить от остальных монахов и новициев. Даже выражение его рыжего лица ничем не отличалось от взглядов другой братии: кроткое во время молитв, возвышенное на богослужениях и легкомысленно-вальяжное после обеденной трапезы. Он также держался чрезвычайно почтительно к отцу-настоятелю и старшим монастырским чинам, от которых зависело его благоденствие: ризничему, келарю и повару, – и старался при любой возможности выказывать перед ними своё благоговение. Но вот с другими монахами послушник с некоторых пор вёл себя несколько снисходительно и подчас даже высокомерно, что никак уж не вязалось с его молодым возрастом и естественно вызывало у братии недоумение. Кто-то обратил внимание, что тень надменности появилась у новиция после того, как он выучился, в конце концов, читать на латыни. Неужели это могло быть поводом для гордыни, недоумевали монахи. Но как бы то ни было, ссориться с послушником никто не хотел: ещё свежи были в памяти его дерзостные выходки в ответ на добродушные шутки монахов.

Через пару месяцев отношение монастырской братии к Фергалу претерпело изменение в пользу последнего. Читатель, наверное, помнит, что юный кельт долгое время был учеником старой сивиллы, которую он называл своей бабкой, и смерть которой по странному стечению обстоятельств совпала с появлением в горской лачуге монаха-бенедиктинца, а также не забыл содержимое того большого вьюка, собранного отроком при покидании своего убогого жилища в горах. Однажды новиций с помощью своих снадобий помог брату-инфирмарию за один день и ночь поставить на ноги ризничего, на которого напала сильная лихорадка. После эдакого «чуда» и настоятель, которого часто мучили колики в животе и боли в спине, осмелился отдать свои телеса в руки юного знахаря. Вскоре, после всех мазей, растираний и отваров Фергала приор почувствовал себя лет на десять моложе. И как ни сильно было предубеждение монахов, что физические страдания насылаются по Божьему промыслу во искупление земных грехов, однако же подчас страдания эти бывали так велики, что большинство из иноков были не прочь ещё как угодно согрешить, лишь бы избавиться от телесных мучений. А посему, несмотря на неприветливость Фергала, они видели в нём человека, могущего по своему изволению избавить их от мучительных недугов. Вследствие этого многие иноки, наипаче уже немолодые, стали выказывать признаки благоприязни к молодому знахарю, причиной чему являлось отнюдь не искреннее уважением, а льстивое заискивание. Надо признать, однако, что если уж Фергал брался кого-то лечить, то делал это весьма добросовестно, ибо занятие это, по всей видимости, доставляло ему немалое удовольствие.

Вслед за этими событиями послушник стал пользоваться особым благоволением отца-настоятеля. Новицию было дозволено надолго покидать стены монастыря для пополнения запасов лекарственных трав и кореньев. Молодой кельт отличался необыкновенной выносливостью и неприхотливостью – так необходимыми для горца качествами; он мог сутками не спать и пройти за раз не один десяток миль. А потому у Фергала всегда был большой запас трав и кореньев, собираемых им по окрестным горам и долам.

Приор сквозь пальцы смотрел на неприязненность послушника к рядовым инокам, хотя поведение Фергала не выходило в своём проявлении за рамки принятых в обители правил. Срок послушничества новиция был сокращён, и менее чем через два года после появления в монастыре он дал святой обет и был подстрижен в монахи под именем брат Галлус. Стоит упомянуть, что настоятель, по всей видимости, не зря нарёк новоиспечённого монаха этим именем кельтского святого, которое на латыни значило галл , ибо на гэльском языке имя Фергал также значило муж галл . Впрочем, все монахи привыкли называть его Фергал и продолжали по-прежнему зачастую именовать его именно так.

Через три-четыре месяца после пострига Фергала в монахи в аббатстве Пейсли появился Ронан Лангдэйл – юноша из благородной семьи, хоть и не очень знатной и богатой. На вид он был лет на пять моложе Фергала.

Но кроме возраста, как можно было уже заметить, между этими молодыми людьми существовало большое различие – как во внешности, так и в характере и манере держать себя. Молодой монах, несмотря на тёмное происхождение, тщился, то ли нарочито, то ли непритворно, смотреть свысока на остальную братию, что ему, в общем-то, удавалось вопреки невысокому росту, ибо искусство врачевания, ценящееся во все времена, не только заставляло монахов при общении с Фергалом, особенно немолодых, делать вид радушия, но и вызывало благоволение к нему со стороны отца-настоятеля.

В отличие же от новиция Ронан, будучи вправе гордиться своей родословной, наоборот вёл себя со всеми иноками с подобающим уважением к их священному сану, был прост в общении и доброжелателен, хотя и не допускал панибратства. Если видимую благоприязнь монахов к Фергалу нельзя было назвать чистосердечной, то молодой дворянин, не стремясь к тому сознательно, заслужил уважение как своим открытым и некичливым характером, так и дружбой с Лазариусом, безмерно почитавшимся братией.

С появлением Ронана в монастыре поведение Фергала странным образом изменилось. Хотя в его манере держаться с монахами и не исчезло до конца чувство своего превосходства, тем не менее, он стал более приветливым и мягким с иноками, интересовался, не требуется ли им его целительская помощь, даже стал принимать участие в их досужих беседах. Казалось, что Фергал старался заручиться их искренним уважением, как будто соперничая в том с молодым дворянином.

Как скоро обнаружилось, брат Галлус питал странную неприязнь к Ронану. Хотя им и нечасто доводилось встречаться за пределами трапезной, но при их редких встречах в монастырских переходах или во дворе Фергал бросал на Ронана взгляды, полные беспричинной злости, которую он даже и не считал нужным скрывать, а весь вид монаха выражал антипатию и какой-то мрачный вызов. Ученик же Лазариуса только недоуменно пожимал плечами, простосердечно удивляясь этой нелепой злобности молодого инока. К тому же, странная неприязнь к ученику переросла у Фергала и в недоброжелательность к его учителю. В то время, как все монахи преклонялись перед старцем за боголюбие и мудрость, смиренность и праведность, брат Галлус в беседах бенедиктинцев отзывался о Лазариусе со скрытым презрением: от учёности и набожности старого монаха, дескать, никому нет пользы, – намекая на его, Фергала, способность к целительству. Такие речи монаха-знахаря не могли не заронить семена сомнения в души иноков, вызывая подчас у них между собой споры о том, что важнее – лечить тело или душу.

Однако, как оказалось, не только лишь в области знахарства крылись таланты брата Галлуса. Как-то раз в один пасмурный день, зачем-то заглянув на монастырскую кухню, молодой инок посоветовал монаху-повару добавить в похлёбку, предварительно растерев в порошок, какие-то корешки и высушенные травы, которых у Фергала был огромный запас. И после того, как тем вечером по окончании трапезы братия узнала благодаря кому простая вроде бы похлёбка обладала столь необычайным вкусом и ароматом, начала расти кулинарская слава брата Галлуса; повар стал всё чаще и чаще с ним советоваться, как приготовить или чем лучше приправить то или иное блюдо.

Когда через некоторое время старый монах-повар брат Николас обварил невзначай руку, он прибрёл к настоятелю и, ссылаясь на свой возраст, слабость в конечностях и демонстрируя покрывшуюся волдырями красную руку, взмолился освободить его от сей тяжкой повинности и назначить на должность главного монастырского повара брата Галлуса, уже проявившего немалую способность к кулинарному искусству. Фергала такое положение вполне устраивало, ибо избавляло его от скучного пения псалмов и бревиариев и чтения однообразных нудных молитв, и в то же время повышало его статус в аббатстве. Дабы не лишаться врачевательской помощи брата Галлуса, ему разрешалось брать стольких помощников-кухарей из числа монахов, сколько было необходимо ему для возможности выполнения других своих повинностей, а именно помощи брату-инфирмарию в поддержании в добром здравии монахов, и прежде всего отца-настоятеля и других важных монастырских чинов.

Таким образом, очень скоро, оказывая всевозможные услуги отцу-настоятелю – будь то связано с каким-нибудь прыщиком на лбу или же более скрытых местах последнего или желанием побаловать своё чревоугодие желе из оленьих рогов, – Фергал превратился по существу в доверенное лицо приора, чему немало способствовало и стремление самого молодого инока войти в милость к отцу-настоятелю.

Как видно, брат Галлус прекрасно усваивал непростую науку преуспевания в обители, что для него было много интереснее, чем учить чересчур мудрёный латинский язык, запоминать нудные молитвы и заниматься католическими песнопениями. Надо полагать, что в наши дни такой молодой человек сделал бы блестящую карьеру. Благодаря близости к настоятелю Фергал не упускал случая принизить достоинства отца Лазариуса, от коих, по его мнению, мало было проку, и в то же время превознести собственные заслуги. Причём делал он это с видом смиренного воздыхания. Приор, похоже, догадывался о нелюбви брата Галлуса к мудрому старцу, но приписывал её ревности молодого монаха за свое искусство и закрывал на то глаза. Мало найдётся начальников, в том числе и среди игуменов церкви, которые отказались бы от выгоды иметь под рукой таких полезных и одновременно преданных и подобострастных слуг, каким норовил казаться брат Галлус. Не был исключением и настоятель аббатства Пейсли.

Вдобавок, не только отец-настоятель пользовался услугами Фергала. Но был и некто больший, кому знахарские способности брата Галлуса оказались очень кстати. Сам архиепископ Гамильтон, узнав из переписки с настоятелем (поскольку сам его преосвященство долгое время уже не посещал аббатство по причине загруженности государственными заботами) о появлении в монастыре монаха-врачевателя, уже выказавшего своё умение, чрезвычайно этим заинтересовался, ибо Джон Гамильтон много лет страдал болезнью, которую мы сегодня зовём астмой. И вот, когда у архиепископа случился очередной пароксизм, то он повелел послать за монахом-лекарем в Пейсли. Фергал провёл неделю в эдинбургском доме Гамильтона и за это время во многом облегчил страдания архиепископа с помощью неких пахучих трав, странного цвета порошков, горьких отваров и других зелий. И неудивительно, что в следующий раз, когда нещадный недуг опять атаковал Сент-Эндрюса, он вновь послал за братом Галлусом и остался весьма доволен его знахарским искусством. Многих известных врачевателей приглашали к архиепископу Гамильтону, но никто из них не в силах был облегчить сколь ни будь заметно страдания примаса, и лишь брат Галлус преуспел в сем благородном и прибыльном деле.

Однако Фергал был не всесилен и не мог с помощью перенятого от старой знахарки мастерства целиком излечить архиепископа, что, чуть позже практически удалось, как мы уже знаем из подслушанного разговора братьев, знаменитому итальянцу Джироламо Кардано. Брат Галлус как раз находился в доме архиепископа в Эдинбурге, когда туда прибыл итальянец, после чего монаху было велено возвращаться в Пейсли и врачевать монастырскую братию, а лечение его высокопреосвященства предоставить более опытному лекарю. Затаив обиду на Кардано и питая к нему зависть, Фергалу пришлось вернуться в аббатство.

Как бы то ни было, молодому монаху явно пошло на пользу посещение столицы страны, и её примаса. Он пересёк центральную часть Шотландии, научился неплохо управлять лошадью и много повидал. Своим острым глазом и чутким слухом Фергал подмечал всё: кто как говорит, какую мимику, жесты и фразы использует. Он научился различать на глаз – как по одеянию, так и по особенности речи и манере держать себя – ремесленников и разномастных торговцев от дворян и прислуги богатых вельмож, крестьянского сына от пажа знатного человека, простую девицу от фрейлины именитой дамы. Он выучился укрощать свои чувства и разговаривать подобающим тоном – в зависимости от своего визави: с архиепископом он был учтиво почтителен и раболепен, с челядью его дома – вежлив и приветлив, а со всеми остальными, кого Фергал встречал на улицах города, сельских дорогах и трактирах, он держал строгий и задумчивый вид, как то подобает благочестивому монаху.

Стоит упомянуть и о встрече Фергала в столичном доме архиепископа с Фулартоном из Дрегхорна. Ординарец регента быстро разглядел лицедейские склонности монаха и с помощью посулов хорошей мзды и будущих благ уговорил того стать соглядатаем регента в аббатстве Пейсли. Молодой инок оказался не прочь оказывать услуги ещё и брату архиепископа – регенту Джеймсу Гамильтону, в надежде не только на сиюминутное вознаграждение, но и на извлечение пользы из этой службы в последующем. А посему он, сделав вид, что якобы борется с угрызениями совести, поломался для видимости и в итоге согласился на предложение ординарца. Тот принял такое криводушие будущего наймита за благо для своих целей и остался доволен приобретением такого ценного шпиона в родовом аббатстве Гамильтонов.

Примечательно, что после посещения Эдинбурга речь, манеры и поведение брата Галлуса заметно изменились: без следа исчезли остатки его прежних диких черт характера; пропал злой блеск в очах при встречах с Ронаном, и, наоборот, во время оных лицо его стала озарять приветливая улыбка; напрочь исчез вид надменности и превосходства по отношению к братии; да и во всём остальном нрав его стал более кротким и доброжелательным. Трудно сказать, что было тому причиной. Возможно, Фергал намеревался когда-нибудь занять более высокое положение в обществе, требовавшее соответствующего воспитания и поведения, а благовоспитанность челяди в доме архиепископа и манера держаться прочих столичных жителей послужили ему отличным примером. Хотя нельзя исключать, что он просто-напросто научился умело скрывать когда надо свои настоящие чувства, как хороший комедиант показывает публике только лишь эмоции, которые ему предписывает пьеса, а не то, что он, быть может, чувствует на самом деле.

Вместе с тем возросло почтение к брату Галлусу со стороны иноков обители, которые стали даже побаиваться приближенного к высшим церковным игуменам монаха, и были уже не так откровенны в беседах в его присутствии. Но Фергала такое уважительно-сдержанное отношение к себе ничуть не смущало, а даже, напротив, доставляло удовольствие, ибо подчёркивало его важность и значительность. По правде говоря, на праздные беседы у Фергала и времени-то не было: настолько он был активен и деятелен. Если он не пропадал в холмах или на пустошах и болотах, собирая травы и коренья, то брат Галлус либо командовал на монастырской кухне, понукая своих помощников, либо закрывался в маленькой лаборатории, которую он обустроил в одной из комнат подвала и где он готовил свои снадобья и зелья.

Примерно так однообразно и неприметно протёк последний год в монастыре. Но стоит, однако, упомянуть одно событие, сильно удручившее всех монахов обители, а именно раннюю и неожиданную кончину одного из иноков по имени Эмилиан. В ней не было бы ничего странного, если бы брат Эмилиан был старым или болезненным монахом. Но он был здоровым, сильным и весёлым человеком в расцвете сил, благоденствующий вид которого и розоватые щёки были неподвластны никаким самым строгим постам. Брат Эмилиан был очень хорошо знаком Ронану, ибо его место за столом в трапезной было рядом с юношей, и он не упускал случая шёпотом отпустить какую-нибудь хохму или каламбур своему юному соседу. Ученик Лазариуса хорошо запомнил тот день, ибо ему нездоровилось и, оказавшись за столом в трапезной, он, сославшись на отсутствие аппетита, отдал миску со своей похлёбкой никогда не страдавшему подобными «несчастьями» здоровяку брату Эмилиану, сам ограничившись лишь куском хлеба и кружкой воды. Ночью спавших в общей спальне монахов разбудили дикие выкрики, перемежавшиеся с мучительными стенаниями, исходившими от тюфяка, на котором спал, а точнее, уже корчился от боли брат Эмилиан. Ни брат-инфирмарий, ни брат Галлус не смогли спасти монаха, разве что предложенное Фергалом питьё успокоило боль умирающего и позволило ему избежать мучительной агонии последних минут и оставить земное бытие в мирном забытье… Никто так и не смог объяснить толком, что же случилось с братом Эмилианом. Удручённый брат-инфирмарий высказал предположение, что в воздухе и воде витают разного рода миазмы, кои могут проникнуть в человека и погубить его тело. Непохожий сам на себя Фергал с лицом, на котором побледнели даже рыжие щербинки, только недоумённо разводил руками, не в силах вымолвить ни слова дрожащими губами. А отец-настоятель, обведя взглядом братию, глубокомысленно намекнул, что балагурство брата Эмилиана подчас отдавало непочтительностью к святым реликвиям и божественным символам, и что за такое пустословие и еретическое кощунство он, возможно, и был наказан всевышним. Остальные же монахи только воздыхали и крестились.

Глава VI

Подвал

В эту ночь Лазариус, как и обычно, направился в монастырскую библиотеку – на сей раз, чтобы чтением мудрой книги заглушить огорчения последнего дня и предыдущей ночи. Однако, умные слова манускрипта никак не хотели складываться во фразы, а в голову монаха возвращались скорбные мысли о коварстве и фарисействе правителей и сановников, и о той печальной участи, которая по предчувствию Лазариуса ожидала святую церковь в этой несчастной стране.

Другая беспокойная мысль не давала ему сосредоточиться на книге. «Отчего же архиепископ покинул обитель, не повидавшись со мной? – вопрошал себя старец. – Никогда дотоле, во времена более частых наших встреч, он не нарушал своих обещаний. Чем же могло быть вызвано столь поспешное отбытие примаса и что нарушило его намерения? Неужто желание поскорей обтолковать с еретиками условия соглашения с ними? А может, потому он и не захотел принять меня, что опасался укоров в отступничестве и сомневался в стойкости своей к доводам и суждениям, коими я, несомненно, не преминул бы переубедить его?»

В конце концов, не в силах сосредоточиться на чтении, да к тому же утомлённый предыдущей бессонной ночью старик отложил книгу и собрался уже отправиться в монашескую опочивальню. Неожиданно дверь погружённой во мрак залы приотворилась, и в неё к удивлению старого монаха проскользнул, освещая себе дорогу тусклой свечой, тот, кого Лазариус менее всего ожидал бы здесь увидеть – брат Фергал. Заприметив старца, монах радушно заулыбался и сказал:

– Ох, отец Лазариус, вы здесь! А я вас везде ищу. Спасибо, братья подсказали, что вы по своему обыкновению в библиотеку направились.

– А, брат Фергал, это ты! Что же заставило тебя искать меня в столь поздний час? – спросил потревоженный Лазариус.

– Вы можете не поверить бедному иноку, святой отец, но я давно уже хотел потолковать с вами, – задушевным тоном ответил Фергал. – Но рядом с вами всё время вертелся этот мальчишка Ронан…

– Несчастный! – молвил старец. – Не упоминай с таким пренебрежением о том, кто был и остаётся моим любимым учеником, и коего ты не стоишь ни на йоту. Я давно подмечал твои недобрые взгляды, бросаемые на него, брат Фергал, хотя причина их воистину есть непостижимая тайна для меня.

– Ох! Вот вы и рассерчали на меня… Видит Бог, отец Лазариус, должен я вам покаяться! – пылко воскликнул молодой монах. – Лишь только зависть заставляла меня глядеть на вашего ученика подобным взором… Ибо ему всевышним дозволено было приобщиться к тайнам наук, испив из такого источника познаний, как ваша учёность и мудрость, святой отец. Моей же наставницей была всего лишь полупомешанная неграмотная знахарка, которую люди в наших краях принимали за колдунью и боялись, хотя и пользовались её услугами. Чему я мог от неё научиться-то? Всего-навсего распознавать травы и корешки, да приготовлять из них смеси для излечивания всяких пустячных болячек.

– Тем не менее, врачевать людей – тоже великое искусство, – рассудил старый монах. – Это мастерство Богу угодно, ибо исходит из любви к ближнему своему, коя есть важнейшая заповедь Божья.

– Отец Лазариус, всем ведомо, что вы тоже можете людей излечивать, – добродушным тоном продолжил Фергал. – Наши монахи говорят, что вы совершаете это с помощью усердных молений и просьб к Богу, святым угодникам и Матери Божьей. Верно ли это?

Старец строго взглянул на тёмный силуэт монаха и ответил:

– Каждому Господь даёт разные средства приносить пользу другим. Всяк человек, ежели в душе его живёт божественная любовь, может вершить благие деяния.

– О, святейший отец, я преклоняюсь перед вашей набожной праведностью и вселенской учёностью, – с благоговением произнёс молодой инок. – Хотел бы я хоть чуть толику стать похожим на вас. Представьте, ежели бы я соединил мои умения с вашими знаниями и благочестием, каким бы лекарем я мог бы стать и скольким бы людям смог бы облегчить страдания!

– Не тешь себя бесплодными мечтами, брат Галлус, – возразил Лазариус слегка назидательным тоном, простодушно принимая за чистую монету душевные излияния монаха, – а пользуйся тем, что тебе уже дано, и неси это во благо людей и во имя Господне. И да поможет тебе Бог!

– Ну что ж, – огорчённо вздохнул Фергал. – Пускай я не достоин учиться у вас наукам, как это делал счастливчик Ронан. Пусть вы полагаете, что я не в состоянии стать таким же благочестивым как вы. И всё же, могу я хотя бы испросить у вас, праведный отец Лазариус, освятить вашей благословенной молитвой то место, где я приготовляю мои целительные снадобья? Без сомнения, тогда мои лекарства будут ещё более действенны.

При этих словах неспокойное предчувствие, не покидавшее старца с самого утра и почти затихшее к ночи, снова тревожно проснулось. Тень от свечи делала лик Фергала зловещим, а его глаза светились во мраке двумя жутковатыми огоньками. Но отказать в столь благочестивой просьбе Лазариус, несмотря на свои смутные и возможно беспочвенные предчувствия, был не в силах.

– Ну, так тому и быть, брат Фергал, – согласился старый монах. – Ради болящих, коих вылечит твоё умение, завтра при первых же лучах солнца я готов спуститься с тобой вместе в твою мастерскую.

– Как же завтра, святой отец? – расстроено произнёс молодой инок. – Дело в том, что мне надобно выполнить одно архиважное поручение отца-настоятеля, я буду отсутствовать пару дней и отбываю рано утром. Было бы в самый раз взять с собой в путь снадобья, уже освящённые вашими молитвами. Умоляю вас, отец Лазариус, во имя Бога и всех святых угодников!

Тревожное беспокойство в груди старика усилилось до крайности, но показать своё малодушие перед молодым монахом он никак не желал.

– Что ж, брат Фергал, показывай путь в твои подземные чертоги, – после некоторого колебания твёрдо произнёс старец и осенил себя крестным знамением, сказав в душе: «Во имя Бога свершаю я это нисхождение во мрак подземелья в столь неурочный час! Да хранит меня Господь и Матерь Божия!»

В подвале Фергал зажёг лампу, которой удалось лишь слегка осветить большое помещение с тёмными углами, мрачными холодными стенами и низким потолком, поддерживаемым массивными каменными пилонами. В стоячем воздухе пахло плесенью. Было прохладно и мерзостно. Только еле слышные звуки разбивающихся о камень капель воды где-то в тёмной глубине подвала оживляли атмосферу этого мрачного, похожего на склеп подземелья. Вдоль стен в два-три яруса лежали разнообразных размеров и форм бочки и бочонки с начертанными на них мелом названиями содержавшихся в них горячительных напитков. В одной из стен подвала выделялась пара внушительных дубовых дверей с тяжёлыми железными засовами.

Молодой монах с нерешительностью, как будто сомневаясь в правильности своего выбора, подошёл к левой двери, отодвинул засов и вошёл внутрь. Лазариус осторожно последовал за ним и оказался в мастерской Фергала. Лекарственные травы, частью связанные в пучки, частью разбросанные для просушки, источали необычную смесь всевозможных как тошнотворных, так и благовонных запахов, к которым подмешивались оттенки уже готовых зелий. На столике и подставках вокруг расположилось множество разнообразных склянок, колб, бутылей, ступ и мисок. Около печи были разбросаны тигли, сита, и другие реквизиты знахарской лаборатории.

– Вот здесь я и приготовляю мои лечебные снадобья, – с оттенком гордости произнёс Фергал.

Лазариус подивился, не увидев нигде ни святого распятия, ни других божественных символов, как то подобало монастырским притворам. Комната больше напоминала вертеп ворожеи, чем аптекарскую мастерскую или монастырскую комнату. Он укоризненно покачал головой и, тем не менее, встал посреди мастерской и благоговейно сложил ладони. Затем старый монах совершил упрощённый ритуал освящения помещения, состоявший из чтения пяти-шести латинских молитв и осенения висевшим у него на груде старинным серебряным крестом всех стен и углов.

– Благодарствую за вашу милость, отец Лазариус, – сказал молодой монах по окончании обряда и продолжил: – А теперь, умоляю вас, проделайте то же самое в сопредельной с этой комнатке моего хозяйства…

Что-то дрогнуло в голосе молодого монаха, это не укрылось от старца и насторожило его. Однако, он с присущей ему кротостью при свершении благих дел проследовал за Фергалом во вторую комнату. Убранство этого помещения странным образом сильно отличалось от предыдущего и не напоминало ничем лабораторию врачевателя. Соломенный тюфяк на голом полу, кривоногий табурет рядом и бесформенное нагромождение верёвок в углу – вот и всё, что удивлённый Лазариус смог различить при тусклом свете лампы.

– Зачем ты привёл меня сюда, брат Фергал? – хмуро вопросил старец. – Ибо в этой комнате нет и намёка на её благодетельное предназначение. И почему в твоих мрачных чертогах не видно ни святого распятия, ни сакральных образов?

– О, не беспокойтесь по этому поводу, святой отец! В этой келье есть всё, что вам будет надобно в грядущие дни и ночи, – ответил молодой инок изменившимся голосом, не в силах скрыть саркастической улыбки, и сбрасывая порядком надоевшую ему маску благочестия. – А святым изображениям не стоит быть свидетелями не совсем благовидных деяний, коим исполнителем я, увы, избран – правда, видит Бог, не по своей воле.

– Что это значит, низкодушный обманщик? – голос Лазариуса оставался глухим и мрачным. Старец сделал шаг назад к двери.

– Эй, не спешите, отец Лазариус, – произнёс Фергал, преграждая старцу путь к выходу, и тут же не без злорадства выпалил: – Пришло вам время, учёнейший из монахов, расплачиваться за вашу тягу к всезнайству! Как это не прискорбно.

– Думается мне, монах, что ты бредишь, ибо злоба помутила твой рассудок, – огорчённо промолвил старец.

– Ой-ла-ла! – недобро засмеялся молодой инок и уверенно заявил: – Можете быть уверены, мои мысли так же трезвы, как и наш настоятель во время мессы.

– Ежели бы твоё здравомыслие не пострадало, несчастный, ты бы не забыл о последствиях твоего богомерзкого обмана, – продолжил Лазариус. – Ты не разумеешь, что случится, когда братия во главе с отцом-настоятелем узнает о твоём безрассудном поступке.

– Ошибаетесь, праведный отец, – ничуть не смутившись, заметил Фергал. – Вы здесь очутились-то в аккурат по велению церковных властителей. Эх, бедный отец Лазариус, как мне вас жаль. Коли б не ваша безмерная любопытность да желание совать нос в чужие дела, разве я осмелился бы пригласить вас в мои подземные владения! Да вы самый праведный человек, которого я когда-либо встречал!

– Что ты хочешь от меня, подлая душа? – хмуро спросил старый монах, в голове которого промелькнула неожиданная догадка, сильно его огорчившая.

– Как странно! То вы меня называете безумцем, то непочтительно отзываетесь о моей душе, святой отец, – продолжил Фергал. – Ну да ладно, не пристало мне сердиться на святителя моего подвала… А мои намерения просты как вечерняя трапеза в постный день. Если вы позволите, обойдёмся без предисловий. Поведайте-ка лишь, кому из братии вы проговорились о давешнем разговоре, так неразумно вами подслушанном… и, клянусь всеми моими снадобьями, вы будете наслаждаться хорошим обхождением во время, надеюсь, недолгого пребывания в этой уединённой келье и, может даже, не будете серчать на бедного монаха, который лишь добросовестно выполняет поручения.

Наступила мёртвая тишина. Фергал терпеливо ждал ответа старца, который впал в глубокую задумчивость…

«Так вот в чём дело… Я покаялся настоятелю в том, что согрешил против моей воли, а кому будет каяться он – в том, что умышленно не уберёг тайну исповеди?… Тому, кому он её же и раскрыл? – размышлял огорчённо Лазариус. – Ибо только Гамильтоны могли опасаться – ежели бы прознали, – что кто-то услыхал их разговор. И, верно, с согласия архиепископа, а может, и прямого повеления его приор приказал этому злому монаху заключить меня в холодный подвал… Ох, с превеликим трудом могу я поверить, что архиепископ Сент-Эндрюс – такой ревнитель нашей веры, преданность которой он доказывал многие годы, благочестивый иерарх шотландской церкви, которого уважает сам папа, – что он может положить на жертвенный алтарь еретиков своего старого наставника… Ну что ж, теперь ясна причина, по которой примас не пожелал меня видеть и так быстро покинул монастырь: подтверждаются мои утренние думы и мрачные предположения. Увы, видно, недостаточна была сила моих убеждений, раз архиепископ поддался искушению врага рода человеческого… Они, поди, хотят теперь прознать, не поведал ли я кому-либо о содержании услышанного, и поручили сие задание этому негодяю. Что ж, мне нечего таить, ибо ни одной душе я не пересказывал чужих тайн, и я могу сказать правду двоедушному Фергалу. Хотя, кажется, я вскользь упомянул Ронану о некоем услышанном мною разговоре. Но как не пытался он, добрая душа, выведать подробности – скорее из чистых побуждений, нежели из праздного любопытства, – я уберёг его от познания нечестивых секретов. Ибо я сам уже, ой как запачкался, прикоснувшись к этой мерзости, за что всевышним и наказан. И избави Бог чистого юношу от соприкосновения с этой скверной!»

Фергал, по-видимому, воспринял долгое мрачное молчание старца как обмозговывание им способов уклониться от правды и не выдавать тех, кому он уже наверняка проболтался в желании поделиться своим менторским недовольством.

– Отец Лазариус, слышите, как там наверху бьёт колокол к заутрене? Неужели вы не желаете растянуться на этом скромном ложе и в блаженном одиночестве предаться мирному сну, который не будет потревожен несносным храпеньем братьев в дормитории?

Старый монах глянул спокойным взором на своего тюремщика и молвил:

– Почему я должен держать ответ перед желторотым иноком, который и Pater Noster не знает-то? И даже ежели бы я в гневе своём и поведал кому о сути потаённого разговора, который Господь попустил мне услышать, разве смог бы я предать того человека? Сказано в писании: «non loqueris falsum testimonium»²⁴. И коли уж архиепископу хочется знать, не выдал ли я его тайн, то можешь передать, что я слишком уж стар, чтоб бояться смерти, и что тем паче на пороге вечности не хочу отягощать душу грехами – ни большими, ни малыми, – а посему не стану ни лжесвидетельствовать, ни превращаться в доносчика. И в мыслях не держу я предавать людей, которых любил и которым верил… даже ежели они изменили моей вере, да простит их Господь.

– Фу, как-то вы слишком уж мудрёно и запутанно толкуете, святой отец, – несколько озадаченно сказал Фергал, которого уже предложение на латыни, знаемой им не слишком хорошо, могло поставить в тупик. – Мне думается, однако, что вы с помощью замысловатых фраз пытаетесь вывернуться и избежать прямого ответа на мой простенький вопрос. А? Умоляю вас, праведный отец, скажите же, кому из иноков вы обмолвились про эту злосчастную беседу, и я оставлю вас в покое. Клянусь святым распятием!

– Распятием! Ханжа несчастный… В твоём подвале ни одного креста нет! – глухо молвил Лазариус и продолжил сочувствующим и усталым голосом: – Ежели ты этакий скудоумный, что не разумеешь мою речь, – ну что ж, скажу безыскусно: о сути той злополучной беседы никто не услыхал от меня ни слова… Ну, что ещё от меня надобно тебе и тем, кто послал тебя? Я разумею, что твои намерения – оставить старого человека в этом холодном и тёмном подвале. Что ж, запирай дверь и избави меня от твоего мерзкого присутствия. В молитве я найду умиротворение души моей.

– О-ла-ла! Не спешите от меня избавиться, святой отец. А так ли то, в чём вы желаете меня убедить? – усомнился Фергал. – Почему же я должен вам верить?… А ну-ка поклянитесь на вашем кресте, что вы, и впрямь никому не обмолвились ни единым словом. Тогда поверю вам.

– Ты вопрошаешь-то подобно тем фарисеям, которые от сына Божьего чудес требовали, дабы уверовать, – сострадательным тоном молвил Лазариус, вздохнул и сказал: – В жизни я не клялся ничем перед людьми, лишь Господу обеты давал.

– Так-так-так! – произнёс Фергал, прищурив глаза. – Похоже, правильно я сделал, что не доверился вашим словам, благочестивый Лазариус. Коли вы не желаете ваши уверения подкрепить клятвой, то, мнится мне, вы надеетесь обвести меня вокруг пальца… Ну, конечно же!… Эх, и как вам, право, не стыдно, святой отец – я ж ведь вас просто боготворю! А вы вон как. Но не нашлось доколь такой лисы, которой удалось бы меня перехитрить.

Лазариус, всё более удивляясь бесстыдству молодого инока и оставив попытки вразумить того, сложил руки на груди и твёрдо произнёс:

– Делай, что хочешь, нечестивец. От меня ты более ни услышишь ни слова.

А молодой монах и в самом деле был уверен, что старец что-то скрывает.

«Чего-то он не договаривает, – размышлял Фергал. – Иначе, почему этот святоша не хочет божиться?… Видать, придётся прибегнуть к более суровым мерам, как бы мне не хотелось этого избежать. Ну что ж, как-никак он сам со своим глупым упрямством в этом виноват… Но одобрит ли такие мои действия отец-настоятель? Впрочем, ежели я добьюсь от старика правды, то это искупит моё чрезмерное усердие. К тому же, можно вообще не говорить, каким способом я заставил Лазариуса развязать язык. И вряд ли он будет жаловаться кому бы то ни было, устрашённый недовольством архиепископа и настоятеля касательно его чрезмерного любопытства… А ежели он ненароком отдаст Богу душу – а это было бы не так уж и плохо для всех, – можно будет отнести это несчастье на почтенный уже возраст старика. В любом случае я войду в ещё большее доверие к архиепископу и его прислужнику настоятелю, из чего уж я-то найду возможность извлечь выгоду для себя. Но откуда в этом слабом тщедушном теле столько упрямства? Ну что ж, для строптивцев я знаю одно верное средство. Эх, бедный Лазариус».

Фергал выбрал из кучи верёвок в углу одну из самых прочных и крепко накрепко связал руки не оказывавшему никакого сопротивления старцу, который, продолжая хранить молчание и закрыв глаза, равнодушно и безропотно отнёсся к действиям своего мучителя. А тот перекинул верёвку через торчавшие из стены поржавелые крючья, и натянул её таким образом, что старый монах оказался подвешенным как туша подстреленной на охоте лани (наверное, крюки в стене для этого когда-то и предназначались). Руки старика вытянулись вверх, натянутые крепкой верёвкой, а ноги едва касались земли. Рукава рясы упали вниз, обнажив худые руки старца, в то время, как из под её подола показались такие же худые старческие ноги, обутые в поношенные сандалии.

– Заклинаю вас, отец Лазариус, облегчите мои душевные страдания. При виде ваших физических мук, кои я вынужден вам причинять, ей богу, у меня просто сердце кровью обливается, – взмолился Фергал.

Старец приоткрыл глаза, в которых не было страха, а только глубокая печаль, и произнёс еле слышно:

– Отдаю себя в руки Господа! Как ты распорядишься, отче наш, так и будет. Безропотно приму волю твою.

Поскольку произнесено это было на латыни, Фергал мало что понял и от этого только разозлился:

– Вы даже на дыбе, святой отец, считаете себя умнее других и желаете свою учёность показать! Не видите разве, куда она вас привела-то? Ну, говорите же!

Не обращая внимания на своего мучителя, Лазариус снова закрыл глаза и принялся читать про себя святые тексты из писания, пытаясь сосредоточиться на молитве и отрешиться от всего внешнего.

– Ах, так! Молчите! – всё более распаляясь, воскликнул Фергал и потянул за верёвку.

Ноги старца оторвались от земли, сухожилия рук натянулись, готовые разорваться, а в суставах плеч раздался зловещий хруст. Продержав Лазариуса в таком положении несколько мгновений, цербер ослабил верёвку, и сандалии старца снова коснулись пола. Молодой монах взглянул на лицо своей жертвы и крайне удивился, ибо ни одна чёрточка его не исказилась гримасой боли, как того следовало бы ожидать, хотя Лазариус и был в сознании, судя по напряженным мышцам его шеи и поднятой голове.

– Вам, видать, сам дьявол помогает: в ваших-то летах такие муки терпеть, – изумился Фергал. – Но посмотрим, как долго вы сможете выносить эти страдания. Помнится, у нас в селении таким манером пытали захваченного вора из разбойного племени Детей тумана. Так у него-то быстро язык развязался, и он рассказал и со всеми подробностями про намерения своих сообщников и куда они скот упрятали.

Тут истязатель снова натянул верёвку и поднял старца над полом на несколько дюймов и держал уже дольше – до тех пор, пока волна судорог не пробежала по лицу Лазариуса.

– Ага! – довольно воскликнул Фергал, ослабляя верёвку. – Проняла вас боль наконец-то, святой отец. Ну, что же вы молчите как изваяния святых у меня в трапезной? Иль ещё разок желаете поближе к небесам взлететь?

Однако, Лазариус уже его не слышал. Голова его поникла, тело бесчувственно обмякло и не упало лишь благодаря удерживавшей его верёвке.

– Эй, отец Лазариус! Такового уговора у нас не было, – встревожился Фергал, опуская тело своей жертвы полностью на пол.

Проверив сердцебиение у старика и убедившись, что тот жив, его истязатель облегчённо вздохнул и сказал сам себе:

– Похоже, упрямый святоша вознамерился скорее на небеса отправиться, чем вымолвить хоть слово. Да ведь так оно и будет, не вынесёт долго его дряхлое сердце телесных мук. А говоря начистоту, не хотел бы я, чтоб он от моей руки помер. Но что же придумать?… Постой-ка, брат Галлус (и чудно же меня настоятель прозвал!) Так ведь был у меня один порошок. Старуха научила меня из ржаных колосьев его делать; но только в тот год можно его приготовлять, когда антониев огонь среди людей распространяется. Где-то у меня запасец оставался. Впрочем, впору его и пополнить. Узнать бы только в каком местечке ведьмина корча появилась.

Фергал чуть подтянул верёвку, снова поместив бесчувственного старика в вертикальное положение, закрепил её и покинул темницу…

Было уже далеко за полночь, когда молодой монах вернулся в узилище Лазариуса. Старец также бесчувственно свисал вдоль стены. Фергал растёр ладонями какую-то травку и поднёс резко пахнувшие руки к ноздрям своей жертвы и, когда через некоторое время увидел, что узник приходит в себя, сказал умоляюще:

– Отец Лазариус, очнитесь. Моя душа не может безучастно созерцать ваши мучения. Сострадание переполняет моё сердце. Я даже ослаблю верёвку, чтобы вы могли вытянуть ноги на полу… Вот так… А теперь глотните живительной воды, которую я приправил рябиновым сиропом.

С этими словами Фергал приложил к иссохшим губам старика кувшин с водой, который измученный Лазариус, будучи в полубесчувственном сознании, безотчётно опорожнил почти наполовину. Глаза старца медленно открылись. Он обвёл недоумённым взглядом помещение, силясь вспомнить, что с ним приключилось и как он здесь оказался, попытался пошевелить онемевшими руками. Резкая боль в измученных старческих суставах окончательно привела Лазариуса в сознание, что подтвердил непроизвольно вырвавшийся у него стон.

– А теперь я позволю вам, святой отец, отдохнуть часик, пока мой чудесный эликсир благотворно не подействует на вашу утомлённую память и способность к речи, – сказал знахарь, довольно потирая руки.

Фергал не покинул темницу на этот раз, а остался напряжённо ждать, наблюдая за Лазариусом и силясь определить, когда проявится действие зелья. Тем временем полулежащий на полу старый монах сомкнул глаза и, казалось, вновь впал в полуобморочное забытье…

Прошло довольно много времени, ничего не менялось: в каземате слабо мерцала лампа и стояла мёртвая тишина; старец с поникшей головой бесчувственно сидел на каменном полу, вытянув ноги и привалившись к стене, а верёвка удерживала вверху его связанные руки; молодой инок же, подогреваемый давней нелюбовью к Лазариусу, не спускал глаз с лика своей жертвы. «Боюсь, кабы не слишком большую дозу я дал старику, – подумал Фергал. – Уж больно долго ничего не происходит. Как бы не помер, прежде чем я из него правду вытяну. Что я тогда отцу-настоятелю скажу?»

Знахарь поднялся с табурета и подошёл к старцу с намерением попробовать его пульс. И в это мгновение по лицу Лазариуса пробежал судорога. «Ага, действует!» – обрадовался Фергал. Он снова с помощью проверенного средства – травы с неприятным резким запахом – привёл в чувство старого монаха. Лик жертвы претерпел странные изменения: зрачки глаз беспорядочно блуждали по своим орбитам; взгляд ни на чём не задерживался; на лбу, несмотря на подвальную прохладу, выступила лёгкая испарина. Но ещё бо льшие метаморфозы претерпело выражение лица Лазариуса: вместо скорбной суровости, усугублённой душевными муками и физическими страданиями, на нём гуляла странная глуповатая улыбка.

Фергал нагнулся поближе к старому монаху и спросил:

– Что же вы сейчас ощущаете, отец Лазариус?

– О, горний ангел, ужели я на небесах? Ибо такое райское блаженство возможно только там, – с упоением в голосе ответил старец.

– Можете считать, святой отец, что вы уже в эдеме, – уверил его Фергал. – Здесь, правда, ещё темно, потому что ночь. Но скоро взойдёт солнышко и запоют райские птички. А с ними заодно и вы будете голосить. Ведь, правда?

– О, да, благостный херувим, – вторил одурманенный зельем старец. – Мой глас присоединится к восхвалениям всевышнего.

– А там, на грешной земле, кого вы пуще всех чтили, святой отец? – знахарь попытался разбудить память старика. – Кого более любили и уважали?

– Я всегда чтил только Господа Бога нашего, Матерь Божию, всех святых угодников и Сына Божьего, – послушно отвечал старый монах.

– А из людей к кому вы более всего благоволили, с кем делились сокровенными думами? – продолжал гнуть своё Фергал.

– Ах, люди… – блаженным голосом тянул Лазариус. – Они там, далеко, погружённые в свои печали и тревоги. О, ежели бы только они ведали, какое наслаждение обретут здесь на небесах! Тогда оставили бы всё грязные дела и помыслы свои, чтобы унаследовать царство небесное и обресть вечную благодать.

«Тьфу, мерзкий старик, – думал Фергал, теряя терпение. – О божественном всё мысли его. Возомнил, что уже в рай попал. Разумеется, очень хорошо, что моё снадобье сработало. Однако ж, надобно его мысли к земному вернуть. Что ж, попробую по-другому».

– Внемли мне, Лазариус! – играя роль серафима, громко и торжественно провозгласил молодой монах. – В последний день земного бытия ты влил отравленное знание о подслушанной беседе в уши своих братьев! Назови имя их и да простится грех твой!

Старец растерянно заморгал глазами и на его безвольном лице промелькнула тень испуга.

– О, горний ангел! – запинаясь, проговорил он. – Никому не излагал я тех крамольных слов. Лишь мельком, малую толику упомянул юному Ронану, желая избавить его душу от отравы ядовитых словес, но не пересказал ему ни звука. Ужели, небесный херувим, согрешил я этим?

– Ронану! – изумлённо воскликнул Фергал и подумал про себя: «Как же я сразу об этом не подумал! Он-то ведь покинул монастырь вчера утром и, конечно же, встречался с Лазариусом перед отъездом. Но он уж далеко и ничто ему, к сожалению, не угрожает. Ну да не всё ещё потеряно… До рассвета ещё пара часов. Вздремну чуток и к настоятелю за письмом…

После второй заутрени, когда монахи дружно собирались в трапезной к завтраку, а приор монастыря Пейсли менял облачение в своих покоях, перед ним вдруг вынырнула фигура Фергала.

– Отец-настоятель, моя лошадка уже осёдлана и я зашёл получить письмо для герцога Шательро, про которое вы давеча говорили, – улыбаясь, сказал молодой монах.

– Ах, брат Фергал, это ты! Я право и не слышал, как ты вошёл, – удивился приор.

– Секретные дела надобно делать тихо и незаметно, – рассудил молодой монах. – Вот я и стараюсь быть невидимым сродни приправе к похлёбке, которую приметить невозможно, а вкуса она прибавляет, или же подобно ветру в пустоши, которого не видать, а траву он гнёт и идти мешает. Мне думается, такое умение полезно для выполнения тех поручений, кои вы доверили мне выполнить.

– Может оно и так, может и так, – продолжал приор. – Как поживает брат Лазариус? Не обеспокоены ли братья его исчезновением?

– О, отец-настоятель, – ответил Фергал, – святой отец устроен с полными удобствами, насколько это позволяет мой подвал, хе-хе. А братии я намекнул, что вероятно Лазариус отбыл на несколько дней в Глазго по приглашению тамошнего епископа. И, кажется, это усыпило их беспокойство.

– Ну, слава богу! – облегчённо вздохнул приор. – Мы избежим, таким образом, ненужного роптания наших монахов, кое, несомненно, возникло бы, узнай они, где на самом деле находится старец… А скажи-ка, брат Фергал, не поведал ли тебе брат Лазариус кому он рассказал о…, ну, в общем, знаешь о чём?

– Поверьте, отец-настоятель, разными хитрыми способами я пытался выведать это у старика. И я таки уразумел, что никому из братии отец Лазариус об этом ни проговорился.

– Ну что ж, может, оно и к лучшему, – молвил монастырский начальник, которому явно полегчало от этой вести. – Вот тебе письмо к регенту. Путь тебе предстоит не близкий, но до заката до Стёрлинга доберёшься, ежели ничто по дороге не задержит. Ступай, брат Фергал. Да поможет тебе святой Мирен!

Глава VII

В покоях регента

Как и говорил отец-настоятель, путешествие в Стёрлинг заняло у Фергала целый день и даже маленькую толику ночи, ибо дорога была молодому монаху незнакома и он вынужден был часто останавливаться и добродушно спрашивать у местных жителей, правильно ли он движется. Ни у кого из встречных, будь то крестьянка или ремесленник, бродячий торговец или возвращавшийся домой ратник, не возникало желания отказаться помочь доброму иноку. Брат Галлус благословлял в ответ своих проводников, что монахи умели делать мастерски во все времена.

Стоит заметить что в это время простой люд ещё сохранял видимость благочестия к представителям католической веры, но внутри шотландского народа уже давно зрело недовольство богатством монастырей и, как ему небезосновательно казалось, праздным образом жизни самих каноников. Алчность одних, завистливость других и фанатичность третьих предоставляли лишь недолгую отсрочку благополучному монашескому бытию. А пока что инок мог безбоязненно путешествовать по стране. Хоть к седлу Фергала и была прикреплена для видимости деревянная дубинка, но она ему так и не понадобилась.

В дороге у монаха было достаточно времени, чтобы поразмыслить над последними событиями в монастыре Пейсли, в которые он оказался вовлечён. Фергал не был столь наивен, чтобы не догадаться, что услышанный Лазариусом тайный разговор касался архиепископа Сент-Эндрюса, и, вероятнее всего, он и был одним из его участников; а разглашение того, что услышал старый монах, несло в себе большую опасность для примаса шотландской церкви. Но кто мог быть другим участником беседы, этого Фергал не знал и только строил догадки.

«Можно было бы предположить, что то был сам Шательро, – размышлял монах, – ежели бы он каким чудом перенёсся из Стёрлинга в Пейсли и обратно, чтоб обтолковать с братцем их политические делишки. Однако, сколь мне ведомо, никто намедни в монастырь не приезжал, окромя самого архиепископа со скромной свитой. И сразу же, как мне было поручено запрятать Лазариуса в подвал, Сент-Эндрюс тотчас отбыл, не проведя в обители и суток… А впрочем, появлялся ведь в монастыре ещё приспешник регента, этот Фулартон, который мнит себя моим благодетелем. Его приезд, должно быть, не случайно совпал с прибытием Сент-Эндрюса. Значит, есть некая связь между событиями прошлой ночи и обоими братьями Гамильтонами. По крайней мере, Шательро, к коему я направляюсь с письмом от его братца архиепископа, в них каким-то образом вовлечён… Эгей, дружище Фергал! Постой-ка. Но тебе-то ведь ведомо, как к регенту подобраться! Ой-ла-ла! Да к тому же, я и сам в накладе не останусь. Разумно же я сделал, что настоятелю ничего не поведал. Он, простак, всего лишь мелкая рыбёшка – форель, которая себя акулой мнит. Форель-то я по-разному готовить умею: и в углях запекать, и над огнём кусочки поджаривать, и коптить ароматно и солить с пряностями, а вот с акулами дела иметь не доводилось. С ними себя надо поосторожней вести, чтоб от острых зубов уберечься».

Такими мыслями и им подобными развлекал себя Фергал всю дорогу, готовясь к встрече с регентом. Уж когда солнце опустилось за горизонт, оставив после себя лишь слабые блики ушедшего дня в западной части небосклона, посланец поднялся на огромную высокую скалу, у подножья которой раскинулся сам город и на которой высилась тёмная громада крепости Стёрлинга, и подъехал к воротам королевского замка. Поначалу стража не хотела пускать подозрительного монаха, путешествующего в ночи и утверждающего, что несёт послание его сиятельству герцогу Шательро. На все уверения Фергала привратники отвечали смехом и издёвками.

– Давай сюда твоё письмецо, – потребовал один из стражников. – Я сам отнесу его регенту. Нечего такому неприметному монашку в роскошном дворце делать и вельможам глаза мозолить!

– Э нет, сэр зубоскал, – возразил посланец и заявил никак не шедшим иноку тоном: – На этом письме печать самого архиепископа Сент-Эндрюса! И посмотрел бы я на твою жалкую физиономию, когда его брат регент узнает, какие вы мне тут препоны чинили, да прикажет тебя в лучшем случае в подметальщики перевести, а то и вовсе за ворота выставить или в темницу бросить.

Охранник, не ожидавший такого ухарства от неприметного, совсем молодого монаха, поворчал, покряхтел и отправился во дворец с докладом. Через некоторое время он вернулся и с большой неохотой отвёл монаха в покои, занимаемые в те дни регентом…

Джеймс Гамильтон только что вернулся от королевы-матери и по своему обыкновению держал совет с сэром Фулартоном из Дрегхорна, который всегда старался оказаться рядом, когда в нём была необходимость.

– Какая жалость, что эта женщина после смерти короля Иакова не вернулась во Францию, где её с радостью бы встретили братья Гизы, – сетовал регент. – Ведь в её брачном соглашении с Иаковом так и было обговорено, что в случае смерти короля она должна вернуться на свою родину.

– Так-то так, мой лорд, – сказал в ответ Фулартон. – Однако же, в том договоре было обусловлено, что ежели останется наследник трона, то ей надлежало бы стать регентшей. И коли бы не блестящая идея обвинить Битона в подделке завещания Иакова Пятого, то так бы оно и случилось.

– Любопытно, откуда ты всё знаешь, всеведующий Фулартон? Ты в то время, надо полагать, был ведь совсем юнцом.

– Ну, знаете ли, мой господин, я чай учился не только грамоте и воинскому мастерству, – отвечал ординарец. – А история прошлого меня завсегда интересовала: как недалёкие времёна, когда я был ещё ребёнком, так и стародавние, особенно период правления Роберта Первого, когда мой предок и был назначен королевским ловчим и наш род приблизился к высотам власти.

– Вновь ты про своего предка-ловчего, сэр ординарец! Сколько же можно?… Лучше ответь, почему ты полагаешь, что кардинал на самом деле не изготовил фальшивое завещание?… Ну да ладно, что толку говорить о давно минувших днях. Не лучше ли предать их забвению, а? – Шательро решил уклониться от скользкой темы. – Меня более беспокоит мой брат Сент-Эндрюс. Я использовал всё своё красноречие, чтобы убедить его пойти на переговоры с реформистами, но не чувствую себя уверенным, что мои доводы подействовали в полной мере.

– Время покажет, ваше сиятельство, – рассудил ординарец. – Выждите немного… Между прочим, я встретил вечером во дворе ратников лорда Эрскина. Их нетрудно было узнать по белому гербу с чёрной полосой посредине. Верно, сэр Джон пожаловал ко двору. Интересно, с какой стати? Уж не хочет ли он за вашей спиной вести переговоры с королевой-матерью?

– Не думаю. Полагаю, что причиной является не гаснущее извечное желание Эрскинов получить графство Мар, – ответил регент. – Странно, что Мари к нему так благоволит, хотя лорд Эрскин и придерживается других религиозных воззрений.

– О, сэр Джон это хитрая лисица и ведёт себя выжидающе, открыто не заявляя о своих протестантских убеждениях, – заметил ординарец. – Надо думать, пока королева-мать обладает значительной властью, он будет вести умеренную политику, чтобы попытаться добиться от неё того, чего Эрскины вожделеют уже полтора столетия…

В таком духе протекала беседа между уставшим от дневных забот Джеймсом Гамильтоном и его неутомимым ординарцем, когда в покои вошёл паж и доложил, что стражник привёл монаха, посланника от архиепископа Сент-Эндрюса.

– Пусть его впустят, только предварительно обыщут, нет ли при нём оружия, – приказал регент и, когда паж удалился, добавил, обращаясь к ординарцу: – Осторожность превыше всего. А ты, сэр Фулартон, укройся-ка лучше за портьерой. Надеюсь, архиепископ внял доводам разума…

Вскоре дверь открылась и в комнату тихо и как будто робко вошёл Фергал. Он почтительно поклонился регенту, хотя по обычаю монахи не должны были кланяться перед мирянами, какое бы высокое положение они не занимали, за исключением разве что коронованных особ.

– Подойти ко мне, святой отец, и подними свой капюшон, чтобы я мог увидеть лицо благочестивого монаха из аббатства Пейсли, – произнёс регент.

– Ваша светлость, – отвечал инок, открывая рябое лицо и опуская глаза долу, – позвольте мне отдать должное вашей проницательности, раз вам наперёд ведомо, что я прибыл из Пейсли, а не из Сент-Эндрюса или же Эдинбурга, где мог бы пребывать его преосвященство.

Регент закусил губу, поняв, что допустил промах, но потом подумал, что перед ним всего лишь какой-то монашек. Он внимательней взглянул на посланца, на его подобострастную улыбку, на избегавшие взгляда регента глаза, нахмурил брови и произнёс:

– Ты очень молодо выглядишь, святой отец. Как тебя зовут и чем ты докажешь, что прибыл от его высокопреосвященства архиепископа Сент-Эндрюса?

Посланник смиренно улыбнулся и ответил:

– А звать меня брат Галлус, с вашего позволения. Правда, чаще меня называют брат Фергал, или же просто Фергал. А истинность моего поручения подтвердит вот это письмо.

Инок извлёк из широких складок своей рясы документ и передал его регенту. Шательро взглянул на печать архиепископа, сорвал её и пробежал послание глазами. По мере чтения письма на лице Джеймса Гамильтона попеременно выражались разнообразные чувства, которые он не считал нужным прятать от какого-то там жалкого монаха. Сначала на нём появились признаки беспокойства и тревоги, на смену которым пришли досада и разочарование. В конце же чтения его неожиданно ставшие злыми глаза метали гневные молнии. Вспомнив о присутствии брата Галлуса, регент сказал тому надменно:

– Если архиепископ ничего более не велел передать, то я тебя более не задерживаю, монах. Дворцовая челядь о тебе позаботится.

– Ваша светлость, – сказал Фергал, даже не сделав вида, что хочет уйти, – хоть мне, скромному иноку не ведомо, о чём написали вам его высокопреосвященство, – и боже упаси меня от познания чужих тайн! – однако мне кажется, что те сведения, коими я владею, могут быть связаны с содержимым письма и оказаться весьма вам интересны…

Регент удивлённо посмотрел на нахального монаха, имевшего наглость вмешиваться в его дела, и хотел было приказать слугам немедленно выставить его вон, но любопытство – черта, присущая в той или иной мере всем людям, – взяло своё и Шательро сказал:

– Сильно я сомневаюсь, что ты, монах, можешь иметь хоть толику представления о тех архисложных темах, кои обсуждаются первейшими сановниками королевства. Но чтобы не выглядеть неблагодарным за выполненное тобой поручение архиепископа, я позволю тебе высказать твои знания, кои ты считаешь, будут мне якобы полезными.

На это Фергал поднял глаза, таинственно взглянул на сановника и медленно с расстановкой произнёс:

– Мне ведомо, что кто-то прознал о некоем секретном разговоре, состоявшемся недавно в чертогах монастыря Пейсли…

– Тебе? Простому монаху?! – вырвался возглас удивления у регента. Затем, взяв себя в руки, он продолжил: – Мне, право, непонятно, о чём ты ведёшь речь, Фергал – так, кажется, твоё имя.

– Хм… В таком случае прошу извинить меня, ваша светлость, – с напускной наивностью ответил посланец. – Значит, я заблуждался в значимости моих сведений для герцога Шательро. Тысячу раз прошу прощения.

Фергал склонился и сделал движение в сторону двери. Его смиренный взгляд был направлен вниз, а посему он не заметил, как колыхнулась портьера. Но это движение драпировки как будто от порыва ветра, прорвавшегося сквозь прощелину в окне, не ускользнуло, однако, от Гамильтона.

– А ты меня право заинтриговал, монах, – сказал он, останавливая Фергала. – Мне нравится порой развлечь себя на досуге старинными легендами и преданиями. Так что я, пожалуй, послушаю, что тебе известно о неразъяснимых загадках монастыря Пейсли и тайнах, которые скрывают его древние стены.

– Может его стены и старинные, ваша светлость, – начал монах вкрадчивым голосом, – но тайны очень даже свежайшие как только что приготовленный миндальный пудинг из вишни. Солнце не поднималось ещё и трёх раз над грешной землёй после того, как один очень уж любопытный брат той святой обители подслушал некую важную и потаённую беседу. О чём шёл разговор тёмной ночью в монастырских чертогах известно, понятное дело, тем, кто его вёл, и тому, кто его подслушал. Но есть ещё четвёртая персона, которая, надо полагать, тоже ведает обо всём происшедшем…

Фергал сделал паузу, чтобы взглянуть, какой эффект его слова произвели на регента. Гамильтон был хмур и задумчив.

– Так кто же этот чересчур любознательный монах, – спросил он, – и то, четвёртое таинственное лицо, которое, как ты утверждаешь, тоже знает про суть всей этой мистерии?

– Имя того, сующего свой нос в чужие дала инока известно архиепископу Сент-Эндрюсу, раз оно стало ведомо и мне. Ибо я не посмел бы шпионить за кем-либо, а тем более за своим владыкой. Инок подобно мне грешнику, ставший на стезю благочестия, не может быть гнусным соглядатаем, – ответил Фергал.

– Что это за игра в кошки-мышки, монах?! – нетерпеливо воскликнул Шательро. – Не советую испытывать моё терпение. Разве тебе не ведомо, что благосклонность сильных мира сего может в одночасье превратиться в опалу? Я так разумею, ты – малый смышлёный, которому не требуется говорить, чем грозит моя немилость.

На лице Фергала появился испуг и он пролепетал:

– Да разве я осмелился бы утаить от вашей светлости хоть мельчайшую подробность всей этой истории? Мне и известно-то – кроме того, о чём я уже поведал, – только, что монаха того любознательного звать брат Лазариус, а человек, коему он всё разболтал, это один молодчик по имени Ронан Лангдэйл, сын барона Бакьюхейда.

– Лазариус? – переспросил регент и припомнил, что это имя назвал его брат во время их ночной беседы. – Барона Бакьюхейда? – снова повторил Джеймс Гамильтон и его взгляд стал ещё более мрачным. – Ну, что ж… Впрочем, я уверен, Фергал, что тебе ведомо и о том, где сейчас находятся оба эти человека, так неразумно завладевшие чужими секретами и способствующие распространению подстрекательских слухов.

– От вашей светлости, от управителя государства у меня нет тайн и я готов рассказать всё как на исповеди, – охотно ответил молодой монах. – Что до Лазариуса, то старец услаждается блаженным одиночеством в запрятанной в монастырском подвале келье, а вот с местонахождением Ронана меньше у меня уверенности, ибо давеча он отправился из Пейсли в свой родовой замок Крейдок и, поди уж, там он сейчас и находится.

– А что, действительно, отец Лазариус такой уж дряхлый? – спросил регент.

– А то как же! – уверил Фергал. – Он также стар как прошлогодняя овсянка и весь покрылся плесенью подобно куску ржаной лепёшки, забытой в сыром лесу.

– Полагаю я, что этот монах уже долго пожил на белом свете, – хмуро молвил регент. – Многие верные шотландцы отдают жизнь за свою родину в гораздо раннем возрасте… Как ты считаешь, Фергал?

– Целиком и полностью согласен с вашей светлостью, – ответил посланник, польщённый вопросом о его мнении.

– Было бы неплохо, – продолжил Шательро, – ежели бы никто не стал задерживать неумолимое течение времени и мешать старцу своевременно, без излишней задержки предстать пред престолом божьим.

Джеймс Гамильтон посмотрел на монаха, желая узнать, понял ли тот его намёк.

– Смею заверить вашу светлость, что старик уже и так находится между землёй и небесами, – сказал Фергал. – И достаточно лишь маленького дуновения ветерка, чтобы вознести его ввысь.

Монах в свою очередь вопросительно глянул на герцога.

– А я смею заверить тебя, – произнёс регент в ответ, – что скоро поднимется такая буря, сметающая всё на своём пути, от которой можно будет укрыться лишь в тихой гавани благосклонности сильных мира сего. Я гарантирую твоё благополучие, ежели… ежели ты будешь следовать моим советам и указаниям.

– О, ваша светлость! У вас не будет более преданного слуги чем я, – заверил монах.

– Надеюсь, благочестивый Фергал, мы поняли друг друга, – молвил Шательро. – Я напишу ответное письмо настоятелю монастыря, дабы он прислал тебя через несколько дней обратно. Полагаю, в следующий раз ты привезёшь более приятные вести.

– Сделаю всё для этого, ваша светлость! – с готовностью ответил монах, склоняя голову и удаляясь из регентских покоев…

Когда за Фергалом закрылась дверь, из-за портьеры появился Фулартон из Дрегхорна.

– Ну, что ты думаешь обо всём услышанном? – спросил его Джеймс Гамильтон.

– Что я думаю?… Разумеется, мой лорд, дело осложняется, – ответил ординарец. – Зря вы не вняли моему совету подождать, пока время сведёт вас с братом в Эдинбурге… Однако же, не всё ещё потеряно. Монах – будь он неладен, – который подслушал ваш разговор с братом, насколько я понял из слов этого монашка, изолирован и помещён в подвальную келью… или каземат – называйте это как вам угодно. Труднее будет со вторым – как его… Ронаном, сынком Бакьюхейда… С позволения вашего сиятельства, я займусь этим малым.

– Да, этот отпрыск Бакьюхейда представляет для нас большую угрозу, – сурово молвил Гамильтон. – Наверняка он также несговорчив и упрям, как и его отец… Только пусть всё будет облечено видимостью законности. Я полагаюсь на твою одарённость ко всякого рода хитрым проделкам… Но ты ещё не знаешь, о чём написал мой брат архиепископ! Каким-то образом он узнал, что наш с ним разговор был подслушан этим самым Лазариусом. Он трусливо испугался и уехал в Сент-Эндрюс. Но самое ужасное, что этот страх стал для него ещё одним доводом против моих замыслов! В итоге, все мои усилия завлечь его на сторону реформистов или хотя бы попытаться договориться с ними оказались напрасны. А всё из-за этого гнусного монаха Лазариуса! Чёрт бы его побрал!

– Ну, разве я был не прав, – сказал Фулартон из Дрегхорна,- когда убеждал вашу светлость, что монастыри католические есть рассадники грехов человеческих. Только подумать, святые отцы занимаются такими низостями, как подслушивают, клевещут, наушничают! А ходят слухи, в правдивости коих я мало сомневаюсь, что там свершаются и более богомерзкие и гнусные вещи, о которых и говорить-то язык не поворачивается.

– Полагаю, вскорости, по крайней мере, на одного мерзкого монаха меньше станет, – произнёс регент. – Похоже, уж очень рьяно этот Фергал мой намёк воспринял.

– Ну и что с того? – пожал плечами ординарец. – Вот ежели вы открыто провозгласите о своих реформистских убеждениях, несдобровать тогда всем монахам-толстопузам с их папскими монастырями!

– Ты забываешься, сэр ординарец, – строго сказал Шательро. – Ты как будто запамятовал, что мой брат всё же является шотландским примасом, верховным владыкой всех обителей по эту сторону Твида… Не стоит мне с ним конфликтовать, даже несмотря на его фанатизм и несокрушимую, пока ещё, приверженность римской церкви… Я полагаю, надо на время отложить наши планы, пока всё не уляжется. Тем временем ты уберёшь с дороги сынка Бакьюхейда, а старый монах, надеюсь, отдаст богу душу, сам или по чьей-то убедительной просьбе – не всё ли равно. А потом я подумаю, какие подходы найти к архиепископу – всё же есть у него некие слабые места, чересчур он любит размышлять…

Глава VIII

Вознесение

Оставим в замке Стёрлинга шотландского регента герцога Шательро и его сателлита сэра Фулартона из Дрегхорна обсуждать их политические планы и схемы, в которых так сложно переплелись разнообразные интересы многих влиятельных шотландских кланов и дворянских фамилий тех дней, а также строить хитроумные интриги – неизменные спутники политики всех времён и государств, и снова вернёмся к молодому, но смышлёному и изобретательному монаху по имени брат Галлус.

На следующий день ещё засветло довольный Фергал возвращался в Пейсли. Да и в самом деле, всё у него складывалось как нельзя лучше. Он сумел натравить гнев регента на Ронана, заставив Шательро поверить, что молодой Лангдэйл всё знает и поэтому представляет угрозу безопасности и благополучию Гамильтонов. Одновременно молодой монах заручился поддержкой первого сановника королевства в своём не совсем радушном обхождении с Лазариусом, могущим закончиться, как это ни печально, гибелью последнего.

Впрочем, к старцу Фергал испытывал двоякие чувства. Несмотря на всю свою неприязнь к учёному монаху, молодой инок был не столь жестокосерден, чтобы желать погибели ни в чём не повинному старику. С одной стороны, Фергал не хотел становиться виновником смерти старца; он помнил тот обуявший его ужас, когда в корчах умирал брат Эмилиан. Но с другой стороны, молодой монах понимал, что уже сунул палец в пирог и что если он не поспособствует препровождению Лазариуса в мир иной, то сам в полной мере испытает гнев регента и даже может поплатиться головой. А потому, чтобы снискать благоволение Шательро, которое позволило бы Фергалу извлечь для себя немалую выгоду и приблизиться к своей заветной цели, молодой монах, как ни жаль ему было отца Лазариуса, должен был выполнить пожелание регента.

Брат Галлус продолжал размышлять над тем, как бы лучше угодить Шательро и с наименьшими укорами для своей совести, когда он завидел монастырские стены. За два дня его отсутствия ничто здесь, похоже, не изменилось: так же над всей округой величественно высился собор, шумела зелёная листва монастырского сада, плескалась вода, ворочая колёса мельницы на берегу речки, мирно копошились на полях крестьяне, весело плыли по небу пушистые облака. Похоже было, что такая умиротворённость будет вечно царить в этом месте.

Но созерцая эту безмятежную картину, молодому монаху подумалось, что на самом-то деле не всё так беспечально внутри монастырский стен. Его мысли вновь вернулись к Лазариусу, и до него вдруг дошло, что, уезжая, он оставил старика привязанным к стене, без воды и пищи, в тёмной и холодной подвальной комнате, и что сейчас он, возможно, найдёт уже окоченевший труп старого монаха. Впрочем, такое предположение не сильно смутило Фергала, который если и пожалел о своей забывчивости, то лишь для того, чтобы тут же вспомнить грозный вид регента.

«Ну, и то хорошо, ежели мне не придётся больше созерцать мучения благоверного старца, – подумал он. – Достаточно мне было треволнений с бедолагой Эмилианом, который поплатился за своё обжорство, проглотив похлёбку проклятого Ронана. К счастью, ни у кого тогда не хватило ума что-либо заподозрить… А ныне – ой-ла-ла! – и регент будет доволен – он, похоже, тоже сунул палец в этот пирог, да увяз в нём по самый локоть, – и у отца-настоятеля на душе легче станет как после кубка хорошего рейнского. Может быть, только братия погорюет немного о старике, да забудет вскорости, как забыли все брата Эмилиана. Да Лазариус и был-то уж очень старым, не всякому дано до такого возраста дожить. Только вот для приора надо будет представить всё дело так, будто старик помёр ну… скажем, от угрызений совести, кои не смогло вынести его дряхлое тело».

Рассудив таким образом и чуть успокоив свою совесть, Фергал, увлекаемый любопытством, сразу, даже не заглянув на монастырскую поварню, отправился в своё подземное царство выяснить, что сталось с Лазариусом. Он зажёг лампу и спустился вниз по сырым каменным ступеням…

В тёмном подвале, как и раньше, царила гробовая тишина; массивная дверь темницы Лазариуса была по-прежнему закрыта на прочный засов. Да иначе и быть не могло – ключи-то от подвала ведь были только у него. Монах постоял мгновенье перед дверью каземата, представлявшуюся ему в этот момент не иначе как вратами преисподней, за которыми скрывалась мрачная сцена, виновником которой он ненароком стал. Фергал вздохнул и изобразил на своём лике такую неутолимую скорбную печаль, что если бы кто видел его в этот миг, то принял бы за самого разнесчастного человека в мире.

Заскрежетал отодвигаемый кованый засов, распахнулась тяжёлая дверь. Молодой монах ступил внутрь и замер от уже неподдельного изумления. На миг его даже охватил благоговейный ужас, а кровь, казалось, превратилась в лёд в его жилах… Да и как иначе, если на том месте, где накануне утром прислонясь спиной к стене сидел измученный Лазариус с крепко связанными руками, натянутыми вверх прочной верёвкой, на том самом месте, на котором невольный палач ожидал увидеть бездыханное тело своей истощённой жаждой и голодом, измученной болью жертвы, на том самом месте… попросту никого не было! Лишь лежавшая на полу верёвка свидетельствовала о том, что события запрошлой ночи не были наваждением.

Лазариус канул как в воду, испарился из темницы подобно телу Христа, исчезнувшему из гробницы, чтобы восстать из мёртвых. Если бы такая аналогия возникла в голове брата Галлуса, может быть, в душе его и появились бы настоящие чувства, похожие на благоговение и почтение к праведному старцу, и угрызения совести за свои сомнительные деяния. Но, у молодого инока никогда не было жажды чересчур углубляться в познания святого писания, для чего ему нужно было бы, по крайней мере, как следует овладеть латынью. А поелику таких параллелей он и не мог провести и, разумеется, набожных и благочестивых побуждений у него тоже не возникло, несмотря на весь мистицизм происшедшего.

Поражённый этим таинственным явлением или, правильнее сказать, исчезновением, ошарашенный Фергал на несколько мгновений как камень застыл на месте и стал похом на один из пилонов, поддерживавших потолок в его подвале. Он никак не мог взять в толк, каким же образом слабый и дряхлый старик смог избавиться от надёжной верёвки и крепких, завязанных особым образом узлов, выбраться из запертой на засов темницы и закрытого на замок подвала. Затем молодому монаху пришла на ум естественная мысль, что кто-то, должно быть, помог Лазариусу сбежать. Для Фергала это было единственным объяснением произошедшего; но затем до него дошло, что ключи-то от подвала всё время находились у него на поясе, а замок на двери был в порядке, когда он вернулся, да и никто, кроме настоятеля не ведал о том, что Лазариус заперт в подвале. Тут сердце Фергала впервые похолодело от суеверного ужаса, который зачастую невольно охватывает человека, сталкивающего с чем-то таинственным и необъяснимым. Он зажёг факел, который давал света поболее чем лампа, и лихорадочно обшарил все закоулки подвала: никаких следов, указывавших на то, каким образом старик умудрился удрать. На миг в голове Фергала даже появилась мысль о помощи Лазариусу высших сил. Но он тут же её отбросил, ибо никогда не верил ни в чудеса, исходившие от блаженных праведников и священных реликвий, ни в колдовство чародеек и кудесников, ни в волшебство магов и пророчества ясновидцев… В конце концов, здравый смысл взял вверх над суеверными чувствами и молодой монах стал рассуждать более трезво, тщась разрешить таинственную загадку. Но тщетно – сколь он ни силился, он никак не мог взять в толк, куда же всё-таки подевался Лазариус.

«Не в червя же он превратился и уполз сквозь расщелины в камнях, – говорил себе Фергал. – Это только в старых небылицах для сосунков и баснях для великовозрастных олухов рассказывается, как человек в разных тварей превращается. А на самом-то деле не то, что из мухи бабочку сделать, а даже болвана в умника не превратишь… Но как же тогда объяснить исчезновение старика? – Этот вопрос по-прежнему ставил монаха в тупик. – А вдруг кто-то смог открыть подвал и выпустить престарелого всезнайку на волю? А может быть, через колодец, куда я всяческие отходы и нечистоты вываливаю? Ну, нет – он такой узкий, что старику надо было бы выдрой обернуться, чтоб туда проскользнуть».

Из тёмного и таинственного подвала, где произошло такое загадочное событие, Фергал поднялся на свежий воздух и сразу направился на монастырскую кухню, где он застал брата Томаса и ещё одного монаха-кухаря, занятых чисткой посуды после вечерней трапезы.

– Эгей, брат Томас, ты случаем не видал сегодня отца Лазариуса? – крикнул с порога Фергал. – Я только что возвратился в монастырь из дальней поездки и нигде не могу его сыскать.

– Да ты его и не найдёшь, брат Фергал, – живо ответил повар, – ибо слышал я разговор, что праведный старец ещё третьего дня как убыл в Глазго к тамошнему епископу.

– Ах, да… – Фергал припомнил, что он сам же и пустил этот слух. «Значит, никто Лазариуса из темницы не освобождал», – при этой мысли его лоб покрылся холодным потом. Последняя надежда молодого монаха на разумное объяснение, а именно – что, пока он ездил в Стёрлинг, приор сжалился над старцем, каким-то образом открыл подвал и вывел Лазариуса наверх, эта надежда угасла вместе со словами кухарского помощника. И монах стал размышлять над тем, как, не вызывая на себя гнева отца-настоятеля, поведать тому о загадочном и бесследном исчезновении отца Лазариуса из подвала…

Тем временем в своих в покоях, – которые можно смело так назвать, ибо на скромную монашескую келью они явно не походили, – приор просматривал рентную монастырскую матрикулу. Его интересовали записи о доходах аббатства за последнюю неделю: кто из ленников-крестьян сколько сдал зерна в монастырские амбары, сколько головок сыра было изготовлено из удоя жирных коров монастырского стада, сколько рыбы было выловлено из протекавшей через аббатские земли речки Карт, сколько фунтов мёда собрали бортники, сколько податей заплачено деньгами и не было ли, не дай боже, каких ухищрений и уловок со стороны ленников дабы уменьшить свои долги. Как хороший генерал заботится не только о боевом духе войска, но и о его насущных потребностях, так и отец-настоятель беспокоился не только о поддержании благочестия братии, но и о сохранении и преумножении монастырского изобилия.

И вот, когда приор был погружён в столь праведное и отрадное занятие, к нему буквально ворвался брат Фергал с выпученными глазами и выражением благоговейного ужаса на лице. Монах не переставал осенять себя крестным знамением и восклицал запинаясь:

– О!… Великое чудо! О!… Да падут оковы его! О!… Да перенесут его ангелы в царствие божье! О!… Чудо, воистину свершилось чудо! О!…

Монастырский генерал недовольно обернулся на потревожившего его монаха.

– Ах, это ты, брат Галлус! Уже возвратился из Стёрлинга! Но чего ради ты врываешься ко мне в столь поздний час? Неужели же не мог подождать до утра?… Однако что случилось с твоей рыжей физиономией?! И почему ты крестишься так неистово, будто жаждешь разом наверстать все пропущенные тобой мессы, вечерни и заутрени?

– О!… Велика божественная сила. О!… Да свершится воля твоя. О!… Неслыханное чудо!

– Ты, поди, совсем потерял рассудок, инок! Да отпусти же мой рукав! Куда меня тянешь словно помешанный?…

Но Фергал иступлёно хватал настоятеля за рясу и тащил и тащил его в сторону двери с видом благоговейного ужаса, который, казалось, окончательно лишил его дара речи, поскольку кроме изумлённого восклицания «О!…» уже ни одного вразумительного слова не вылетало из его уст.

– Скажи же в чём дело, в конце концов! То ты несёшь какую-то околесицу, а то молчишь будто рыба…

А инок продолжал таращить глаза, издавать нечленораздельные звуки и тянуть настоятеля за рукав. Поддавшись упористости брата Галлуса и заинтригованный его необычайным поведением, приор повздыхал, покряхтел, но всё же позволил притащить себя в монастырский подвал и завести в какую-то дверь. Он с удивлением проделал весь путь от своей «кельи» до подземных владений Фергала и обнаружил в итоге, что оказался вдруг в небольшой почти пустой каморке, более походившей на глухой каменный карцер.

Фергал одной рукой держал лампу, а другой указывал на валявшуюся у стены верёвку, напоминавшую в сумраке подвала свившуюся кольцами змею.

– Что ты мне тычешь в какую-то старую верёвку? – раздражённо спросил приор. – Похоже, ты совсем рехнулся, брат Галлус. Вот что значит не посещать богослужения, ссылаясь на занятость твоими повинностями… А может, в тебя нечистый вселился?! А? Ведомо мне, что в монастыре Келсо есть один опытный монах-экзорцист, который в самом Риме учился изгонять дьявола из душ одержимых, и даже получил благословении папы. Так мы можем за ним хоть завтра отправить.

– Да нет же, отец-настоятель! О!… – неожиданно обрёл дар речи Фергал. – Это та самая верёвка, – О!… которой я привязал бедного отца Лазариуса к стене! Воистину это чудо! О!…

– Ты его привязал ?! Благочестивого старца! Святый Боже! – изумился приор, скорее обеспокоено, нежели сердито. – Разве ж я говорил тебе о применении таких строгостей к почтенному монаху? Да как ты посмел!

Фергал нимало не смутился, лишь продолжал дивиться и строить ужасные гримасы.

– Это чудо, отец-настоятель!… Всего лишь я хотел быть уверен, что он не сбежит… О, какое чудо!… пока я ездил в Стёрлинг с вашим поручением. О!… Великие чудеса нам являет Господь!

Приор недоумевал: он никак не мог уразуметь, о чём толковал Фергал, о каком таком чуде и чем объяснить его поведение.

– Да что ты всё время окаешь и о каких-то чудесах твердишь, монах? Лучше скажи, куда ты упрятал Лазариуса, раз он более не привязан к стене. И как тебе только на ум пришло связывать старца! Фи, какое гнусное бессердечие!

– Ах, отец-настоятель! – Фергал возвёл очи горе и с благоговением в голосе молвил: – Старца уже нет с нами…

– Что?! Как так нет? А куда же он девался в таком случае? – вопросил приор, никак не могущий уразуметь, что же случилось.

– О!… То великая тайна! – воскликнул Фергал и продолжал, вперившись взглядом в потолок: – Он улетел от нас яко ангел.

– Ага, кажется, я понимаю! – мелькнула догадка у настоятеля. – Ты, верно, хочешь сказать, что душа благочестивого Лазариуса не вынесла тяжести грехопадения её хозяина, простилась с его земной оболочкой и вознеслась на небеса. Так ведь? Тогда, где же тело, чтобы можно было устроить пышную погребальную церемонию, которую праведный старец заслужил своими прежними добродетелями, несмотря на его последнее согрешение?

– Отец-настоятель! – истерическим голосом возопил молодой монах. – Мне не ведомо, рассталась ли душа отца Лазариуса с его телом или нет, но ни той ни другого здесь точно нету!… Нету, разумеете?!… О!… Выйти отсюда, как то делают обычные люди из плоти и крови – через двери, он не мог… не мог… не мог! – в исступлении твердил брат Фергал.

До приора начало наконец-то доходить, что случилось, и осознание происшедшего мистического исчезновения отца Лазариуса не могло не вызвать у него суеверного ужаса. Мало-помалу он начал поддаваться лихорадочному настроению молодого монаха. Но всё равно, рассудок монастырского начальника сопротивлялся и отказывался верить в действительность случившегося, и отец-настоятель безотчётно продолжал питать надежду, что всё скоро должно проясниться и происшествию найдётся вполне разумное объяснение.

– Да хорошо ли ты обыскал подвал? Может статься, отец Лазариус где-нибудь здесь притаился в тёмном углу или прячется позади бочек с вином? – спросил приор неуверенным голосом, в котором скользила слабая дрожь. – Смотри-ка, какой подвал преогромный, мало ли здесь мест потайных найдётся!

– Всё перевернул, отец-настоятель. Клянусь святой обителью! О!… Нету его… нету…

– А где же был ключ от подвала, покуда ты ездил в Стёрлинг? – пытался найти хоть какое-то объяснение настоятель, в душу которого всё более и более проникал неодолимый трепет.

Фергал молча указал на кожаный пояс на своей рясе и снова продолжил восклицать: «О!… Великое чудо свершилось!»

– Да не прошёл же он сквозь стены, как-никак! – дрожащим голосом приглушённо воскликнул приор.

– Воистину так, отец-настоятель! – пел свою песню Фергал. – Это ангелы, для которых нет преград, на своих крыльях унесли его прочь. О!… Великое чудо явилось нам!

Несмотря на то, что настоятель добился своей должности подобно многим генералам, благодаря таким качествам как решительность, мужество и командирские навыки с одной стороны, и с другой – усердию при выполнении различных поручений аббата и ловкости в разрешении внутримонастырских дел, – несмотря на всё это, смекалки у него явно недоставало – по крайней мере, для того, чтобы раскусить хитрость брата Галлуса. Подобно большинству людей той эпохи, несмотря на свой церковный сан, приор в тайне души также был подвержен суевериям и предрассудкам своего времени, в отличие от прагматичного Фергала. К тому же все свидетельства таинственного исчезновения Лазариуса говорили в пользу вмешательства сверхъестественных сил. А вкупе с ними искусно разыгранная молодым монахом сцена благоговейного ужаса поспособствовала тому, что ретивый приор в итоге принял всё за чистую монету, и его мудрейшему рассудку не осталось ничего иного, как уверовать в вознесение святого отца.

– Да! Верно, святой был человек, – произнёс полушёпотом настоятель, пытаясь унять охватившую его дрожь. – Сказано же в писании: «И сошёл на него Дух Господень, и верёвки, бывшие на руках его, сделались, как перегоревший лён, и упали узы его с рук его».

Фергал понял, что добился своей цели, и потому, когда приор предложил подняться к нему в «келью» и пропустить по кубку живительного бордо дабы утихомирить душу, он с радостью принял его приглашение…

Когда после третьей чаши приору удалось наконец-то унять дрожь в своём теле и несколько придти в себя, а также под влиянием винных паров потерять свою официозность, молодой монах счёл уместным вручить тому письмо регента.

– А ты, похоже, вошёл в милость к шотландскому управителю, – молвил настоятель после прочтения сего документа, – раз он желает скоро снова тебя видеть.

– Что вы, отец настоятель! Я всего-то лишь отдал письмо его светлости и не могу даже в толк взять, чем мог бы снискать его милость… ежели только тем почтением, которое я старался ему выказывать… Ох, а герцог не написал про причину, по которой он опять меня к себе призывает? – испуганно спросил монах. – Уж очень мне боязно снова туда являться.

– Мне, право, не ведомо, зачем он вновь изволит видеть тебя, брат Фергал. Но, разумеется, что я не могу отказать регенту и брату архиепископа. Так что, дней через пять-шесть поезжай. Да поможет тебе Бог.

Так прошло около получаса, в течение которого собеседники говорили о чём угодно, только не о недавнем загадочном событии. Захмелевший приор не желал вспоминать того, что его так сильно испугало и ошеломило этим вечером, и Фергал ублажал своего иерарха рассказом о поездке в Стёрлинг, о грандиозности тамошней крепости, великолепии королевского дворца и надменности дворцовой прислуги…

– По правде говоря, – молвил Фергал, – не очень-то мне и хочется заново в тот королевский замок возвращаться, где все вплоть до низшего из челяди смотрят на простого скромного монаха как на последнюю тварь земную. В монастыре-то мне, благодаря вам, отец-настоятель, почёт и уважение среди братии, а при блистательном дворе смиренному иноку ох как тяжко будет.

– Да стоит ли по сей причине тревожиться, брат Фергал? Помни: последние станут первыми… Может, лорд Гамильтон желает тебя возблагодарить, да и отпустить обратно в Пейсли… А вдруг ему брат про твои знахарские таланты отписал, и он тебя при себе лекарем вознамерился поставить! Ты уж не забудь в таком случае обо мне упомянуть. Скажи, что, дескать, правит монастырём Пейсли приор, верный раб божий и, конечно, слуга семьи Гамильтонов… А вино-то ой как хорошо! Ну-ка, брат Фергал, наполни ещё мою чашу.

– Как изволите, отец-настоятель, – ответил монах, подливая напитка своему начальнику. – Так, когда же мне в Стёрлинг снова езжать?

– Подождём лишь немного, может, что станет известно про…, – приор запнулся, не решаясь вернуться к недавнему мистическому событию.

– …про отца Лазариуса, – закончил фразу брат Галлус. – Да, чудные вещи происходят на свете. Я сегодня ужас как перепугался, когда понял, что…, – Фергал прервал фразу и сделал ещё глоток из кубка, – что тело старца унеслось сквозь каменные стены, словно пар от варева через печную трубу.

– Надеюсь, ты, брат Фергал, не стал тревожить его светлость рассказом о брате Лазариусе и подслушанном им разговоре, а, шельма? – спросил уже вконец размякший настоятель. – Ежели архиепископ желал известить о сём своего достопочтенного братца, то он и написал о том в письме, что ты отвёз. А ежели нет, то… я так тебе скажу: держись подале от всех этих интриг сановничьих. Уразумел, монах?

– А то как же! Да и как можно наушничать против церкви-то! – заверил Фергал. – Я же только вручил письмецо герцогу и обратно.

– Тто пправильно, – заплетающимся языком выговорил приор. – Ибо никто… никто… и вв особбенности миряне, слышишь, не должны прознать, что внутри монастыря происходит, и про сакральные тайны монашеского бытия. – В этом месте приор звучно рыгнул. – И про чудесное вознесение благого старца тоже, смотри, никому не выболтай, помалкивай, как будто и не было брата Лазариуса в нашем монастыре вовсе. Разумеешь? А уж Сент-Эндрюсу я придумаю, что отписать…

Часть 2 Замок Крейдок

Глава IX

Лангдэйлы

Вернёмся теперь к молодому Ронану Лангдэйлу в тот момент, как он простился со своим учителем-монахом и направился в родительский замок.

Не ведая о том, какие опасности угрожают его наставнику, юноша держал путь на север – в ту сторону, где в окружении крутых холмов и меланхоличных озёр стоял замок Крейдок, принадлежавший барону Роберту Лангдэйлу из Бакьюхейда, отцу Ронана. Однако чтобы добраться туда, путешественнику надо было сначала пересечь реку Клайд, затем не заблудиться в девственных лесах, ещё покрывавших в те дни северную Шотландию, и не запутаться между возвышающихся со всех сторон величественных и таинственных холмов.

Аббатство Пейсли располагалось в нескольких милях к югу от Клайда, и чтобы перебраться на северный берег достаточно было пересечь реку по мосту около города Глазго, как, например, днём позже и поступил Фергал, когда ездил к шотландскому регенту. Глазго находился милях в шести-семи к востоку от Пейсли, и в ту сторону вела большая утоптанная и уезженная дорога. По этой-то дороге Ронан и пустил своего коня. Однако же на полпути до города, как только юноша завидел на горизонте высокий шпиль кафедрального собора, он странным образом свернул с дороги и направил верного Идальго прямо на север по небольшой тропинке, петлявшей между полями, перелесками и небольшими возвышенностями. И менее чем через час всадник очутился на берегу реки, на пару миль ниже по течению, чем Глазго.

Река Клайд берёт начало на взгорьях в центре южной Шотландии и несёт свои воды в атлантический пролив, разделяющий шотландские и ирландские берега. Из небольшого ручейка в своих верховьях Клайд, подпитываемый многочисленными ручьями и речушками и образуя на своём пути живописные пороги, собирает воды нескольких фиордов и постепенно превращается в огромный морской залив в десятки миль шириной. Но в том месте, в котором Ронан выехал на берег, ничего ещё, однако, не предвещало такой трансформации водной глади. Здесь, может быть, река не так была велика шириной и быстра течением, как впечатляла своими живописными берегами и умиротворяла спокойным потоком воды. Направо вверх по течению, за изгибами реки где-то прятался город. Его присутствие выдавали смутные контуры шпилей в туманном воздухе, да курящееся над ним дымное марево. Налево же река, слегка виляя, убегала за горизонт и исчезала вдали между возвышавшимися по обоим берегам холмами.

Берег здесь порос ракитником, был достаточно пологим и совершенно пустынным. Ронан скинул одежду, стянул её в узел и привязал поверх седла вместе с баулом со своими скромными пожитками и кинжалом. После этого он взял под уздцы коня и смело ступил в прохладную воду.

– Давай, давай, Идальго! Покажи, как ты плавать умеешь, – задорно крикнул юноша упрямившемуся коню и потянул животное за собой.

Жеребец артачился, фыркал ноздрями, но, в конце концов, ободрённый примером своего хозяина, ступил в реку. Клайд в этом месте достигал в ширину безмала двух сотен ярдов. Но что это значило для такого искусного спортсмена, говоря современным читателю языком, коим являлся Ронан, который – что было необычно для той эпохи и его общественного положения, – не робел перед водной стихией и мог преодолеть такой поток даже не хватаясь за гриву коня.

По правде говоря, подобный безрассудный поступок похож был на сплошное ребячество. Именно так и подумал бы сторонний наблюдатель, и отчасти он был бы прав, но только отчасти. Ибо с детства во многом предоставленный самому себе и пользовавшийся большой свободой поведения, о чём мы ещё расскажем, Ронан не чурался общения со сверстниками из низшего сословия и принимал участие во всех их играх и забавах, одной из которых было плескание в озере, находившемся почти под самыми стенами замка. К тому же юноша чувствовал какую-то загадочную и необъяснимую тягу к водной стихии. Ему нравилось созерцать умиротворяющую гладь озера и в то же время его воображение будоражили как бурный горный поток, так и размеренное течение рек. «Куда так извечно и неумолимо стремится вся эта вода? – спрашивал он себя иногда. – В какие неведомые дали унесёт вон ту отломленную ветром и подхваченную потоком ивовую ветку? Может, её прибьёт к берегу за изгибом речки, а может, она будет поглощена морской пучиной или разбита на щепочки о каменные скалы, или ей посчастливится и волны благополучно перенесут её через океан к далёким неведомым берегам. Кто знает, что с ней станется?»

Играя в озере с позволения владельца замка Крейдок, местные дети мало-помалу выучивались плавать. Среди своих сверстников у Ронана плавать получалось лучше всех, чему он безмерно радовался, но никогда своими способностями не кичился. А посему в этот сентябрьский денёк, благодаря ещё тёплой погоде, пусть и пасмурной, юноша предпочёл переплыть Клайд, не доезжая города, ниже по течению, размяв мышцы и чуть сократив путь домой, нежели тащиться по узким и грязным городским улицам.

Когда юноша вошёл в реку, сомнений в том, что через несколько минут они с Идальго окажутся на другом берегу Клайда, у него не было… По реке скользили две-три небольшие лодки, и гребцы и пассажиры в них с удивлением глядели на странную картину плывущих через реку человека и животного. Лодочники подумали было поначалу, что взбесившаяся лошадь бросилась в реку вместе со своим всадником, и тому грозит неминуемая гибель. Они хотели было даже развернуть свои судёнышки, дабы прийти на помощь злополучному наезднику, но увидев, с какой уверенностью и лёгкостью пара пересекает Клайд, гребцы подняли вёсла в знак приветствия и что-то весело закричали. Лодки были далеко и слов Ронан не разобрал, но понял их смысл и в ответ поднял из воды руку и радостно помахал находившимся в лодках… Ещё через несколько минут упоённый соприкосновением с водным потоком Ронан и ничуть не уставший Идальго выбрались на северный берег и продолжили путь на север.

Пейзаж на этой стороне реки сильно разнился с менее интересным ландшафтом того берега, где располагалось аббатство Пейсли. Здесь не видно было разбитых на делянки больших засеянных рожью и овсом полей, не размахивали своими крыльями мельницы и не паслись стада на пастбищах. Неровный бугристый берег, испещрённый оврагами и покрытый диким кустарником, постепенно поднимался вверх, превращаясь вскоре в лес, уже изрядно поредевший по причине близости большого по тем временам города.

Ронан взял курс на север, туда, где на горизонте величественно поднимались загадочно манящие к себе холмы. Вскоре он миновал небольшую деревушку, стоявшую на том месте, где несколько веков назад, по преданию, был совершенно дикий лес, в котором возвратившимся из крестовых походов рыцарям-тамплиерам полюбилось охотиться за вепрями, оленями и косулями, которыми тогда кишели каледонийские леса. Обо всём этом и о многом другом Ронан, будучи ещё совсем юным, узнавал из рассказов отца Филиппа, служившего капелланом в замке Крейдок и большого любителя старины. Если во время богослужений в замковой часовне святой отец излагал своей пастве божественные истины, то наедине с Ронаном с удовольствием делился с юношей своими знаниями о прошлом этих мест и истории шотландского королевства в целом, рассказывал известные ему легенды и поверья…

Ещё две-три мили тропа продолжала идти с лёгким подъёмом и становилась всё более неровной и каменистой. Лесные участки, кое-где уже в пурпурно-багровом величии наступающей осени, поднимались вверх по холмам, в то время как у их подножий заросли берёз и дубов ещё радовали глаз изумрудным цветом. Там и здесь на склонах таинственно высились скалы и утёсы, перемежавшиеся с каменистыми осыпями, покрытыми в нижней своей части уже теряющим пунцово-розовый цвет вереском. Колорита пейзажу придавали лиловые полосы торфа, открывавшегося в низинах между холмами. Кое-где по склонам струились маленькие водопады, собираясь внизу в шумные ручьи и образуя небольшие озёрца кристально чистой воды. Раза два между деревьев промелькнули и тут же исчезли быстрые косули, вероятно испуганные видом всадника, который лишь ласково улыбнулся им вслед. А как-то Ронан заметил вдали величественно шествовавшего по склону большого красно-бурого оленя, увенчанного короной великолепных рогов. Зрелище было настолько завораживающим, что юноша не мог не попридержать коня, чтобы полюбоваться этим царственным животным… Из лесных зарослей доносилось многоголосое щебетание птиц. Особенно звонко заливалась малиновка – Ронан прекрасно знал её трель, поскольку около Крейдока этих птах было особенно много. А иногда в небе можно было заметить парящего высоко-высоко над землёй беркута, долго и внимательно высматривающего внизу свою добычу…

Ночь застала юношу в трёх часах езды от Крейдока. Он попросился на ночлег в первом попавшемся жилище, где за пару монет Идальго насыпали полную кормушку овса, а Ронану предоставили сеновал в сарае, чем хозяин и конь были вполне удовлетворены…

Едва лишь на тёмном ночном небосводе с востока появилась светлая полоска зарницы, как юноша вскочил на ноги и через несколько минут уже скакал в предрассветном тумане по дороге в направлении к отчему дому. И чем светлее становилось небо, тем ближе к дому был Ронан. Солнце ещё не успело подняться из-за кромки леса, когда сквозь деревья показались на вершине холма темневшие на фоне серого неба каменные стены родного замка.

Замок Крейдок стоял в очень живописном месте, занимая доминирующую над окружающим ландшафтом возвышенность. С восточной стороны склон этого холма резко спускался к небольшому, сказочному овальному озерку не больше полумили в длину, обрамлённому ольхой и ивовыми деревьями, среди которых там и здесь как часовые величественно поднимались сосны. На западе, сразу за крепостной стеной начинались торфяники, оканчивающиеся на горизонте закутанными в туманную дымку высокими холмами. С юга, где находились главные ворота замка, и севера к стенам почти вплотную подступал густой лес, в котором по прихоти творца причудливо перемешались всевозможные деревья и кустарники.

Основные сооружения замка были окружены каменной стеной с единственной квадратной башней, в основании которой находились ворота – те самые, которые смотрели на юг и из которых уходила дорога, постепенно исчезавшая в лесу. По четырём углам стены расположились крохотные башенки, предназначенные для стражи. Но судя по проходам на стенах, заваленных принесёнными ветром сухими листьями и ветками, эти форпосты, похоже, давно уже не использовались по своему предназначению. Как и всё в этом замке, центральное здание, которое по традиции называлось «дворцом», тоже было сооружением прямоугольной формы, напоминавшим более неприступную башню с бойницами вместо окон, нежели роскошные жилые апартаменты, как то подобает дворцу. Был очевиден замысел зодчего, создававшего за пару столетий до начала нашего рассказа этот шедевр архитектуры, – сделать его неприступной цитаделью. Но времена меняются и крепости уже давно не случалось выдерживать нападений и осад. Ежели в пограничной области и было по-прежнему неспокойно и происходили ещё битвы между двумя соседними королевствами – английским и шотландским, и крепости переходили из рук в руки, то здесь, в самом центре страны, царило относительное спокойствие. Рядом с «дворцом» находилась небольшая часовенка, которая обычно пустовала. И лишь в воскресные дни и по праздникам сюда стекались жители из соседней деревни Хилгай послушать обедню, которую вёл капеллан Крейдока отец Филипп. В целом замок, несмотря на видимость неприступной твердыни, был совсем небольшой по размеру и заметен издалека лишь благодаря своему положению на вершине утёса.

Хозяином этих владений был барон Роберт Бакьюхейд. Он принадлежал к старому, хотя и малоизвестному шотландскому роду, который по своей генеалогической линии происходил от английских Лангдэйлов, проживавших в Озёрном крае на северо-западе Англии. Это был старинный род, в одиннадцатом и двенадцатом столетиях подвергшийся, как и многие англо-саксонские фамилии, притеснениям со стороны завоевавших Англию норманнов. Предок сэра Роберта перебрался в Шотландию при короле Вильяме Первом и завоевал себе репутацию храброго воина и преданного вассала шотландского монарха, за что и был одарён рыцарским званием и землями на западе Ментейта. Местность эта, называвшаяся Бакьюхейд, надо признаться, была не самым лучшим местом для баронского поместья, ибо находилась у подножия гор, вдали от главных дорог, если таковые вообще существовали в те далёкие дни, и сама по себе была не идеальным для сельского хозяйства и разведения скота. Вдобавок ко всему, угодья Лангдэйлов граничили с землями, где обитали полудикие кельтские кланы, не отличавшиеся большим миролюбием, особенно, ежели их пытались подчинить центральной власти и сделать вождей кланов королевскими вассалами. Худо-бедно маленькое поместье существовало несколько столетий, принадлежа одной и той же семье, принося некоторый, пусть и небольшой доход своим владельцам и позволяя содержать отряд ратников, с которыми бароны Бакьюхейда принимали участие во всех крупных кампаниях. Надо заметить, что эту фамилию отличала глубокая до фанатичности и бескорыстная, а иногда даже расточительная преданность королевской власти, унаследованная ещё от первого шотландского Лангдэйла. И именно поэтому бароны Бакьюхейда не принимали участия в погоне иных дворян за почестями и богатством, которая редко идёт рука об руку с честью и верностью. В итоге, этот род не разбогател и не обзавёлся титулами, но и не запятнал себя неблаговидными деяниями. На протяжении нескольких столетий уже даже стало забываться, что эта семья происходит из северной Англии и когда-то носила имя Лангдэйлов. А по названию баронства постепенно стали называть и его владельца.

Такова была воля судьбы, что в свои юношеские годы Роберт Бакьюхейд, рано лишившись родителей, остался последним и единственным представителем своего рода. Отсутствием опеки, необходимостью управлять имением, близостью территории кланов строптивых горцев можно объяснить его самостоятельный, твёрдый и решительный характер, который вкупе с природной физической силой заставил соседей-феодалов уважать хозяина замка Крейдок и относиться с почтением к молодому барону. Перво-наперво Роберт Бакьюхейд, будучи человеком незлым и простосердечным, познакомился с чифтанами²⁵ всех соседних горских кланов и попытался наладить с ними дружеские отношения, подкреплённые взаимной торговлей. Этим он, казалось, обезопасил границы своих владений. Ибо среди горцев распространён был обычай нападать на земли дворян Нижней Шотландии, угонять скот и причинять прочий ущерб имениям баронов. Те же землевладельцы, которые желали избавить свои угодья от набегов горцев, вынуждены были платить регулярную мзду, или плату за охранение своих владений от грабежей. Обычно то был соседний клан, который брался честно оберегать земли своего благотворителя от посягательств различных горских разбойников и иных злоумышленников.

Как и все его предки, Роберт Бакьюхейд почитал своим долгом служение на благо Шотландии и её венценосным монархам. Однако свою преданность королевской династии молодой барон был не в состоянии доказать очень долгое время, ибо юный Иаков Пятый постоянно находился в строжайшей зависимости от своих опекунов, которые фактически и правили государством.

Поначалу, когда Иаков был ещё нечувственным младенцем, недолгое время регентство держала королева-мать Маргарита Тюдор, сестра английского короля Генриха Восьмого. Но она вскоре потеряла это право, повторно выйдя замуж за двуличного Арчибальда Дугласа, графа Ангуса. Регентство перешло к Джону Стюарту, герцогу Албани, который, несмотря на свои частые отлучки во Францию, держал юного короля практически пленником, управляя страной от его имени. Но казуистическая политическая ситуация того времени была чрезвычайно изменчива. Мальчик-король был разменной монетой в руках тех, кто жаждал власти. Когда Иакову было тринадцать лет, честолюбивому и алчному Арчибальду Дугласу, графу Ангусу, к тому времени давно уже рассорившемуся с Маргаритой Тюдор, как с помощью интриг и козней своей лицемерной политики, так и благодаря военной силе удалость отлучить Албани от регентства и самому завладеть королём. Молодой Иаков в очередной раз из одной клетки попал в другую. Но у короля были верные друзья и сторонники среди дворян, включая, конечно, королеву-мать, и они были возмущены и недовольны алчными и властолюбивыми регентами и желали освободить Иакова Пятого. Один из них, граф Леннокс при содействии Маргариты Тюдор и других дворян собрал большую армию из десяти тысяч воинов и двинулся к Эдинбургу, намереваясь освободить короля. Был в том войске и жаждущий помочь своему суверену барон Бакьюхейда, для которого битва при мосте Линлитгоу стала настоящим боевым крещением. К несчастью для юного короля его сторонники проиграли то сражение, за чем он с глубокой печалью наблюдал из лагеря противной стороны, удерживаемый там графом Ангусом.

Были, впрочем, и другие попытки вызволить короля Иакова из-под ненавистной опеки. Его друзья решили действовать хитростью и придумывали различные схемы для его освобождения. В их деятельности не последнюю роль играл энергичный Бакьюхейд, который брал на себя самые опасные задачи и который в отличие от большинства своих сподвижников, преследовавших некие личные цели в освобождении короля, руководствовался единственно стремлением видеть на троне шотландского королевства его законного венценосного монарха – Иакова Пятого Стюарта.

Да простит нас читатель за несколько лишних минут, которые займёт у него этот краткий экскурс в историю, который мы делаем исключительно с целью набросать образ барона Роберта Бакьюхейда, что необходимо нам для дальнейшего рассказа. По правде говоря, удивительная жизнь барона была столь наполнена событиями, о коих мы упоминаем лишь вкратце и которые были до такой степени захватывающими и интересными, что всё это заслуживало бы стать поводом для отдельного романа, и, может статься, даже не одного…

Однако, вернёмся снова к барону. После того как нескольких попыток освободить короля потерпели фиаско, был задуман план с деятельным участием самого Иакова. Одним из главных исполнителей этого замысла стал Роберт Бакьюхейд, который в итоге и вывел короля на свободу, вырвав его из уз ненавистного регента. (О том, как это произошло, у читателя ещё будет возможность, мы надеемся, узнать по ходу повествования.) Другой бы человек попытался извлечь всю пользу из благосклонности монарха к своему освободителю, но не таков был Роберт Бакьюхейд, который вежливо отклонил все просьбы Иакова остаться при королевском дворе. «Ваше величество! – ответил королю доблестный вассал. – Мой отец, отец моего отца и все Бакьюхейды до десятого колена верой и правдой служили своим монархам. Тела их были покрыты шрамами и рубцами, остававшимися от ран, полученных в сражениях за наше королевство и его венценосных государей. Также и я всем моим сердцем желаю служить вашему величеству, рискуя жизнью, проливая кровь свою и чужую, и подвергаясь иным страшным опасностям на этом пути отваги и рыцарства. Но умоляю вас, не заставляйте воина превращаться в придворного вельможу. Пусть уж лучше моё тело кровоточит от боевых ран, нежели моя душа будет подвергаться уколам придворных сплетников и интриганов». Так оно и случилось, как Бакьюхейд просил короля, ибо далеко не одна пинта крови была им пролита в дальнейшем во имя своей страны, и далеко не один шрам на его теле нёс свидетельство преданности барона шотландской короне.

Немедля после прихода Иакова Пятого к власти, король собрал войско, дабы навести порядок в пограничных районах, где бесчинствовали как шотландские, так и английские бароны, грабя местное население: фермеров, ремесленников, торговцев, а также не гнушаясь церквями и монастырями, где можно было взять самую богатую поживу. По большей части английские и шотландские власти закрывали глаза на такое мародёрство, ибо живущие в граничном районе бароны считались первой линией защиты при вторжении вражеской армии с той или иной стороны. Но иногда их бесчинства достигали такого предела, что правители всё же решались наказать налётчиков и привести к покорности своенравных баронов Пограничья. Таково было и желание короля Иакова, собравшего восьмитысячную армию, к каковой, конечно же, присоединился и отряд барона Бакьюхейда. Во главе сего войска король прошёлся по всему граничному району, безжалостно карая мародёров. По всему Приграничью высились виселицы, а эдинбургские темницы заполнились арестованными баронами и их приспешниками, подозреваемыми в грабительских налётах. Роберт Бакьюхейд неистово возмущался, видя какие беды претерпевало местное население, и всецело поддерживал жёсткие меры своего суверена, помогая ему карать злодеев.

Потом ещё долго нашему барону с его невеликой ратью приходилось курсировать по неспокойному Пограничью, куда часто вторгались английские отряды, видимо, считавшие эту область своей территорией.

Роберт Бакьюхейд безоговорочно одобрял Иакова Пятого во всех его деяниях и гневно осуждал врагов короля, искавших погибели суверена. Так, барон страстно негодовал, когда узнал, что лорд Форбс замышлял убить короля, пока тот, уверенный в преданности своего вассала, проезжал бы через его владения в Абердине. «Вот ведь иуда! – возмущался барон. – Да он же приспешник Дугласов – ведь женат-то на сестре Ангуса. А все Дугласы есть вероломные изменники, я вам говорю». Ненависть к коварным Дугласам пылала в сердце барона ещё со времен удерживания ими Иакова как узника de facto.

Безмерное негодование у простосердечного Бакьюхейда вызывало явное проявление у многих представителей знати предательских намерений по отношению к своему суверену, к государству и своему исконному вероисповеданию. А этим было грешно в той или иной степени большинство шотландских дворян – такое было сложное время. Сам сэр Роберт был воспитан в католической вере, и начинавшие тогда распространяться учения Лютера принимал за сатанинскую ересь. Дворяне-протестанты же, напротив, искали в лице Англии, вышедшей из подчинения римской церкви, союзника и помощника в низвержении католической церкви в Шотландии, становясь фактически предателями своей страны.

Барон снова вознегодовал, узнав про раскрытый сразу после казни Форбса ещё один заговор. Леди Глэмис, сестра ненавистного Дугласа, находившегося тогда в изгнании в Англии, умышляла отравить короля. «Я всегда говорил, что все Дугласы обманщики и предатели! – не без злорадства воскликнул по этому поводу барон. – И всё их дьявольское отродье таково!» Бакьюхейду было ничуть не жаль душегубки, когда леди Глэмис была сожжена на костре в Эдинбурге.

Читателю может показаться странным такое немилосердное и безжалостное отношение в целом незлобливого Роберта Бакьюхейда к казням как врагов короля, так и сожжениям протестантов на кострах в Сент-Эндрюсе и Эдинбурге, неоднократно случавшиеся в то время. Но не будем забывать, что в сражениях, через которые довелось пройти Роберту Бакьюхейду, не только его тело покрылось заскорузлыми рубцами и шрамами и стало менее чувствительным к боли и усталости, но и душевные чувства загрубели от вида жестоких картин людских страданий и смерти. К тому же отношение к жизни и смерти в те суровые времена у народов было иным, нежели в наше просвещённое время…

Некоторое время спустя, когда Иаков Пятый решил посетить кельтские районы своей страны и призвать к повиновению вождей горских кланов, Роберт Бакьюхейда не без удовольствия погрузился на корабль и в королевском эскорте отплыл из Лейта. Своим мужественным и бравым видом он украшал свиту короля, когда тот высаживался в том или ином месте и посещал замки горских чифтанов. В том вояже также были востребованы и воинские качества сэра Роберта, ибо не все горские вожди, привыкшие к самостоятельности и независимости, с радостью и радушием встречали своего короля.

В следующие годы барон Бакьюхейда продолжал патрулировать неспокойный граничный район. Когда английская армия в очередной раз вторглась на шотландскую землю, барон отличился в битве при Хадден-Риг, где он сумел пленить самого Джеймса Боуса, губернатора приграничной английской провинции. Роберт Бакьюхейд входил в число немногочисленных дворян, которые поддержали Иакова, желавшего в мстительном пылу погнаться за отступившими на свою территорию англичанами и расквитаться с ними за свои разграбленные владения. Но большинство королевских советников было против и шотландская армия отошла от границы. Однако дух вековой неприязни к англичанам всё же возобладал среди шотландских дворян и вскоре лорд Максвелл собрал новую армию, которая двинулась на юг. Но тут случилось то, за что Бакьюхейд первый и, увы, последний раз в своей жизни осудил Иакова Пятого, ибо король – к огромному неудовольствию именитых сановников и опытных военных – назначил командующим армией своего фаворита, сэра Оливера Синклера. Разумеется, честолюбивые чувства воспреобладали и большинство дворян и командиров в том войске не пожелали подчиняться королевскому миньону. В остановившейся у границы в местечке Солвей-мосс шотландской армии воцарились неорганизованность и упадок духа, чем живо воспользовались англичане. Неожиданный и стремительный наскок небольшого конного отряда врага вызвал чрезвычайную панику и беспорядок в стане шотландцев, которые к своему стыду и позору бросились бежать. Некоторые воины, для которых честь считалась важнее жизни, пытались оказать сопротивление, но их были единицы и они в итоге либо пали, сражённые английскими мечами и пиками, либо были пленены. Понятное дело, что Роберт Бакьюхейд был среди тех доблестных храбрецов, которые не пытались показать врагу пятки, а отважно вступили в бой. Многие из них пали, а израненный Бакьюхейд вместе с другими шотландскими рыцарями был взят в плен и доставлен в английскую столицу.

С пленными поначалу обращались очень сурово. Их провели – тех, кто мог идти сам – и провезли на повозках – тех, кто был серьёзно ранен – по улицам Лондона под улюлюканье глумящейся толпы и бросили в застенки Тауэра, в самые глухие казематы. Рацион узников ограничили ячменным хлебом, жидкой похлёбкой и пинтой слабого эля, и приставили к ним одного единственного тюремного эскулапа. Так продолжалось две-три недели. Но вскоре, к удивлению пленников, ситуация резко изменилась: их перевели в более просторные и светлые апартаменты на верхних этажах крепости; меню стало более подобающим благородному происхождению узников; а вместо тюремного эскулапа заботу о ранах пленников взяли на себя два лекаря, прибывших из Вестминстерского дворца.

Барон Бакьюхейда вместе с прочими шотландскими пленниками недоумевал, с чем связано такое улучшение условий их содержания. А причиной тому был ряд событий, последовавших за бесславной битвой у Солвей-мосс. Король Иаков впал в отчаяние, не в силах вынести такого бесчестия. Он заперся в Фолклендском замке, впав в состояние унылой меланхолии. Вкупе с душевными муками сильная лихорадка напала на короля. Последним ударом для него явилась весть о том, что его королева, Мари де Гиз, носившая в своём чреве ребёнка, разрешилась девочкой, а не долгожданным мальчиком – ибо других живых законных детей к тому времени у короля не было. Итак, не прошло и трёх недель после позорного разгрома шотландской армии, как короля Иакова Пятого не стало. А бремя быть шотландской королевой пало на хрупкие плечики младенца нескольких дней отроду по имени Мария Стюарт. Вот тут-то и появилось в голове английского короля Генриха Восьмого очевидная мысль женить своего пятилетнего сына и наследника трона Англии принца Эдварда на шотландской королеве. В этом случае можно было рассчитывать на мирное присоединение северного королевства к Англии, и давняя мечта английских монархов наконец-то сбылась бы. И хитрый король Генрих не без подсказки графа Ангуса надумал сделать пленных шотландских дворян инструментом в осуществлении своих планов.

Некоторым шотландским пленникам была предложена свобода в обмен за помощь английскому королю в устройстве брачного союза между принцем Эдвардом и шотландской королевой Марией, а также за содействие в сдаче некоторых шотландских крепостей. Словом, они должны были стать агентами Генриха Восьмого в Шотландии и проводить там угодную ему политику.

Некие лорды и сановники, чьи имена нам не хочется здесь перечислять, – но они хорошо известны историкам, – напуганные возможным долгим заточением в английской тюрьме, малодушно согласились принять предложение короля Генриха, принесли устные и письменные клятвы и предоставили в заложники своих сыновей, коих отправили к английскому двору, а сами были отпущены на свободу.

Роберт Бакьюхейд, будучи отличным солдатом но никудышным политиком, похоже, не привлёк внимание английского властителя и его советников и остался среди тех незнатных и малозначимых шотландских пленников, коим предложено было всего лишь заплатить выкуп за своё освобождение. Но нахождение среди пленных барона Бакьюхейда было замечено его недругом графом Ангусом, хорошо помнившего историю освобождения короля Иакова. И это обстоятельство сказалось на дальнейшем благосостоянии сэра Роберта…

В замке Крейдок знали немного о судьбе своего владельца. Возвратившиеся после сражения у Солвей-мосс несколько ратников из отряда барона поведали, что видели, как под ударами врагов сэр Роберт упал поверженный на землю, но что с ним сталось в дальнейшем, погиб ли он или попал в плен, они сказать не могли, ибо вынуждены были искать спасения в своих ногах.

А тем временем между двумя странами был заключен мир и английские послы вернулись в Эдинбург, привезя с собой список пленников, удерживаемых в Тауэре, с проставленными напротив имён суммами выкупа. Отправившийся в столицу управляющий поместьем барона Бакьюхейда с радостью обнаружил в том реестре имя своего хозяина, но был ужасно опечален, увидев сумму выкупа, превышавшую в два-три раза выкупы за других, даже менее знатных пленных в том списке. Мы, правда, затрудняемся сказать, был ли в итоге управляющий больше опечален огромной суммой выкупа или обрадован известием, что барон жив.

Как бы то ни было, необходимая сумма была собрана – причём не обошлось и без заимствований от эдинбургских купцов под залог земель баронского поместья, – и вручена английскому послу. А ещё через пару месяцев сэр Роберт, исхудавший и с потухшим взором вернулся в Крейдок.

Якова Пятого, служению которому барон Бакьюхейда отдал так много сил, уже не было. Страной снова правил регент, а расколовшиеся на фракции дворяне пытались завладеть королевой-младенцем в споре за то, будет ли она заочно обручена с английским принцем. Генрих Восьмой, тайно поддерживаемый своими шотландскими приверженцами, пытался как можно больше заполучить в свои руки: молодую королеву Марию он хотел видеть в Англии уже тогда, а в будущем и всю Шотландию к ней в придачу; а для начала английский король желал передачи в свои руки нескольких главных крепостей северного королевства. В итоге, шотландский парламент постановил охранять королеву в замке Стёрлинга представителями обеих соперничающих и не доверявших друг другу фракций, возглавляемых на тот момент графом Ленноксом и регентом Гамильтоном. И снова сэру Роберту Бакьюхейду удалось быть полезным шотландской короне, на этот раз в лице королевы-младенца. Лорд Грэхем, граф Ментейта из партии Леннокса вынужден был несколько раз по неотложным делам покидать свой пост в Стёрлинге и на время невольного отсутствия просил своего хорошего соседа барона Бакьюхейда, небольшое поместье которого граничило с обширными владениями Грэхема в Ментейте, заменить его в охранении королевы-младенца. Сэр Роберт был счастлив, что ему выпала такая честь и его рвение было настолько велико, что Бакьюхейда трудно было оторвать от дверей королевской спальни, где он дежурил по ночам вместе с простыми стражниками.

Следующие два года были трудными для Шотландии, ибо Генрих Восьмой, разочарованный и прогневанный отказом шотландского парламента от заключения брачного договора между Марией Стюарт и принцем Эдвардом, отправил графа Гертфорда во главе большого войска с приказом разорить Эдинбург и Лейт и опустошить южную Шотландию. И снова Роберт Бакьюхейд со своим отрядом был в самых горячих местах: он храбро защищал подступы к Лейту, когда туда прибыл английский флот и высадились вражеские войска; он курсировал по граничному району, вступая в сражения с мелкими английскими отрядами, грабившими шотландские селения и монастыри. И наконец, наш барон участвовал в битве при Анкрум-мур, хотя он и неохотно присоединился к той шотландской армии, ибо ей командовал его давнишний недруг, граф Ангус, разгневанный тем, что английские войска разорили его земли, и вновь переметнувшийся на сторону Шотландии. Но патриотические чувства Бакьюхейда пересилили личную неприязнь к Ангусу, и в том сражении сэр Роберт проявил всю свою воинскую доблесть, выбив из седла одного из английских командиров, сэра Брайона Лэйтона и затем пленив нескольких английских рыцарей.

Последним сражением, в котором бравому Бакьюхейду пришлось принимать участие, стала битва при Пинки-Клюх. Та баталия была начисто проиграна шотландцами: не из-за отсутствия у них мужества и отваги, а из-за превосходства английской армии и ошибок, а также военной недальновидности – злонамеренной или непредумышленной – шотландских командиров. Роберт Бакьюхейд получил такое увечье левой ноги, что о дальнейших военных сражениях на благо родной страны и короны пришлось, увы, забыть. Сам барон уцелел только чудом, когда раненный и заваленный горой мёртвых тел он пролежал всю ночь на поле сражения, боясь даже застонать, чтобы не привлечь внимания английской солдатни, рыскавшей по полю в поисках ещё живых шотландцев.

Так окончилась славная военная карьера славного сэра Роберта Лангдэйла из Бакьюхейда.

Глава X

Отец и сын

За описанием ратных подвигов владельца Крейдока мы как-то забыли о приватной стороне его жизни. Как-никак это был человек сильного характера и выдающейся наружности. Крепкая статная фигура вкупе с суровыми чертами лица составляли его мужественную внешность, которая вместе с твёрдостью и решительность его натуры делали из молодого барона завидного жениха для молодых дочек его соседей – богатых землевладельцев и знатных феодалов.

Но честный и прямолинейный барон не мог приносить свои чувства и симпатии в жертву расчёту и предубеждениям своего сословия. В первые свои самостоятельные годы он прикладывал все усилия, чтобы укрепить и обезопасить свои владения, и для налаживания добрых отношений, как было упомянуто чуть выше, он много посещал вождей горских кланов, территории коих находились к западу и северу от владений молодого барона.

И вот во время одной такой поездки к берегам озера Лох-Ломонд на торжественном приёме, который вождь гостеприимного септа МакАлдоних клана Бьюкэнан устроил в честь гостей, барон заметил красивую девушку с каштановыми волосами, которая, как выяснилось, была дочерью чифтана МакАлдониха. К большому удивлению барона, когда отец о чём-то спрашивал девушку в присутствии гостей, она, видимо из уважения к ним, отвечала ему на хорошем шотландском языке, к тому же выказывала манеры, присущие знатным светским дамам. Видя изумление Бакьюхейда, МакАлдоних только улыбался.

В последующие дни Роберту часто приходили на память эти ласковые глаза, красиво очерченные брови, нос с лёгкой горбинкой, алый рот, улыбающийся сдержанной, едва заметной улыбкой. Юный барон понял, что влюблён. Не удивительно, что он отыскал повод ещё два-три раза посетить гостеприимный септ. Роберт не скрывал своего восхищённого взгляда, когда оказывался в присутствии дочери МакАлдониха. Ему было уже известно, что очаровавшую его девушку звали Кентигерна. Оказалось, как с интересом узнал барон, что Кентигерна провела некоторое время во Франции, на что её отец не пожалел средств и что объясняло ту утончённую учтивость и изысканные манеры, выказываемые девушкой. Решительный Роберт не стал долго затягивать и высказал свои чувства к Кентигерне и намерения её отцу МакАлдониху…

Большинство из окрестного дворянства с насмешками, недоумением и даже возмущением восприняло весть о женитьбе молодого барона Лангдэйла на девушке из кельтского клана, незнатного происхождения. Особенно негодовали молодые особы и их мамаши из дворянских семей, многие из которых были не прочь породниться с таким статным и мужественным бароном. Но всем своенравный Роберт Бакьюхейд предпочёл полюбившуюся ему искреннюю и неизбалованную светским обществом девушку, которая, тем не менее, имела все основания гордиться своей родословной, будучи прямым потомком ирландских королей, а по образованности и манерам даже превосходила большинство из своих сверстниц из знатных шотландских семей того времени.

Родившийся через пару лет после женитьбы младенец не прожил и недели. Долгое время после этого господь не сподоблял пару заиметь наследников. Кроме этого ничто более не омрачало жизнь супругов, протекавшую в целом спокойно и радостно.

Но бездеятельно жить в родовом замке энергичный Роберт не мог. А потому он очень обрадовался представившемуся случаю, когда до него дошли слухи, что граф Леннокс планирует освободить короля Иакова. Барон собрал небольшой отряд и вступил в армию графа, оставив Кентигерну в Крейдоке. Вскоре Роберт вернулся, удручённый поражением в битве при мосте Линлитгоу. Однако долго усидеть дома не мог, ибо, почувствовав вкус сражений, он загорелся желанием освободить короля. Отлучки барона участились. В это время-то и случилась страшная беда.

Воспользовавшись отсутствием многих мужчин во главе с Робертом Бакьюхейдом, на его владения напала банда горцев из разбойного клана Макрегоров. У этой шайки не было определённого места действия, они мигрировали из одного района горной Шотландии в другой, спускаясь порой на равнины и грабя земли феодалов, угоняя скот и унося добро. Свершив своё грязное дело, они прятались в запутанных лабиринтах гор, где знали каждую тропинку и где у них были многочисленные укрытия: спрятанные между скал укромные пещеры, уединённые хижины в тёмных ущельях или залежи в таких диких местах, куда никто не мог добраться. Редко кто отваживался их там преследовать. На владения барона горцы напали вечером перед закатом. Фермеры и крестьяне опешили от неожиданности и в страхе разбежались, оставив без присмотра весь скот. Кто-то собирал детей и торопливо запирал свой дом, кто-то в спешке пытался найти засунутую куда-то заржавелую пику или алебарду. А разбойники тем временем погнали прочь быков, коров и телят, стараясь как можно быстрее достичь высоких холмов на севере, где можно было легко укрыться и не опасаться погони. По жестокой случайности на их пути попалась леди Бакьюхейд, которая верхом на лошади в сопровождении служанки прогуливалась по зелёным полянам прилежащего к замку леса. Завидев вооружённых людей в горском одеянии, гнавших знакомых ей животных, она смело подъехала к горцам и на гэльском языке потребовала объяснить их беззаконные действия. Большинство разбойников поначалу смутил вид прекрасной женщины и её повелительный тон. Но их предводитель, заросший огненно-красными волосами горец со сверкающими лютой злобой глазами, взял под уздцы лошадь Кентигерны и сказал на своём гортанном наречии:

– Эгей, смотрите-ка, Сыны тумана, вот у нас ещё одна добыча! Она, поди ж ты, поценнее всего скота будет. Ха-ха-ха. Вяжите эту саксонку.

Леди Бакьюхейд стащили с лошади и связали. Два дюжих горца взвалили её красивое стройное тело на плечи и присоединились к остальной шайке, которая с удивительной быстротой двинулась дальше. А еле живая от страха служанка, которая каким-то чудом ускользнула от внимания разбойников, вся в слезах вернулась в замок и рассказала о случившемся.

Той же ночью был отряжен гонец к барону, и через день Роберт Бакьюхейд на взмыленном скакуне влетел в ворота замка. В бешенном исступлении он крушил всё, что попадалось ему под руку, и как разъярённый лев метался по всему замку. Слуги с испуганными лицами жались к стенам.

Вечером вслед за своим господином прибыл отряд барона. Роберт, казалось, успокоился и с мрачным видом сидел в кресле, размышляя, что можно предпринять для поисков своей супруги. Тут ему доложили, что у ворот замка стоит какой-то горец и твердит, что хочет говорить с самим бароном. «Впустите его!» – приказал хозяин замка. Перед ним предстал один из разбойников, совершивших недавно нападение на владения барона.

– Ты пришёл, чтобы тебя повесили, злодей? – гневно воскликнул Роберт.

Нимало не смутившись от такого тона хозяина Крейдока, на ломанном языке, использовавшемся тогда в нижней Шотландии, горец, нахально улыбаясь, ответил:

– Сассенах²⁶ меня не убить. Она хочет её бан вернуться домой. Поэтому меня не убить.

Из дальнейших слов разбойника Роберт Бакьюхейд понял, что главарь шайки хочет получить выкуп в размере двести мерков за возвращение угнанного скота и тысячу мерков за возвращение похищенной леди. Чтобы собрать такую сумму, управляющему барона требовалось, по крайней мере, две недели. Поэтому после некоторого раздумья молодой барон велел разбойнику прийти за деньгами через этот срок. За эти две недели, пока его управляющий был занят сбором денег, Бакьюхейд со своим отрядом исколесил все окрестные горные ущелья и долины на расстоянии до пятидесяти миль от Крейдока, пытаясь напасть на след бандитов. Но разбойники как будто растворились в тумане, окутывавшем горы.

В условленный срок разбойник вернулся за деньгами. Получив всю сумму, он поклялся, что через три, максимум через четыре дня, всё, принадлежащее барону, будет ему возвращено. Но прошло три дня, четыре. На пятый день разбойник вместе со своим помощником пригнали угнанное стадо, в котором, однако, не хватало пары коров и телёнка. Барон, не увидав своей жены, схватился за меч и ринулся на горца с криком: «Ах ты, злодей! Ах ты, лжец! Ах ты, клятвопреступник! Я тебя живьём поджарю и буду по одной отрубать части твоего поганого тела! Клянусь святым распятием, ты ещё на этом свете узнаешь, что такое ад!»

Но, несмотря на всё неистовство Роберта Бакьюхейда, разбойник с презрением отвечал: «Сассенах искал детей тумана. Плохо. Мы прятаться. Завтра её бан приходить».

Барон кипел яростью, глаза метали молнии, голос гремел раскатами громовых проклятий. Но он понимал, что оказался заложником своей доверчивости и горячности. А посему, ежели он не хотел терять надежды вернуть свою леди, то ему не оставалось ничего другого, как позволить разбойникам спокойно удалиться…

Кентигерна пришла на следующий день, как и говорил горец.

Глаза её были опущены на землю и взгляд беспорядочно блуждал. Во всём её поведении не было ни намёка на радостное ликование от возвращения в Крейдок к любимому мужу, которое в подобных обстоятельствах стоило бы ожидать. Все последующие дни леди Бакьюхейд была не похожа на ту весёлую и беззаботную Кентингерну, которую привыкли видеть в замке до этого. Она оставалась печальна, мало разговаривала. Челядь Крейдока относила необычное поведение своей хозяйки на воздействие на её рассудок ужасных испытаний, связанных с нахождением в неволе у горских бандитов. Однако же, странная перемена произошла и в бароне. Он стал замкнут и молчалив. На осунувшемся враз лице резко стали выделяться скулы. Взгляд его стал ещё более суровым. А в глубине глаз разгорался злой огонёк.

Примерно через месяц после возвращения Кентигерны от разбойников барон и его леди с эскортом всадников покинули замок. А когда через несколько дней Роберт Бакьюхейд со своими людьми возвратился, Кентигерны с ним не было. Слугам было сказано, что леди Бакьюхейд пожелала провести некоторое время у своего родителя МакАлдониха. На следующий день барон во главе своего вооружённого отряда ускакал, не объяснив куда и когда вернётся.

Прошёл ещё месяц. До Крейдока доходили слухи, что кто-то мельком видел вооружённый отряд, похожий на отряд Бакьюхейда, то в одном месте в Ментейте, то в другом в Стёрлингшире, то даже на берегах Лох-Ломонда. Но никто толком ничего не знал.

Наконец в один прекрасный день под вечер барон со своим отрядом не спеша въехал в замок. Все слуги и челядь радостно собрались поприветствовать своего хозяина, устало прошествовавшего во «дворец». Никто не обращал внимание на оставшихся во дворе ратников. Лишь утром челядинцы Крейдока с омерзением заметили высившийся над въездными воротами шест, на который была насажена человеческая голова. Собравшиеся рядом слуги и подошедшие местные жители, привлечённые новостью о возвращении барона, вскоре опознали в той голове с огненно-рыжими волосами и такого же оттенка бородой, со страшным жестоким оскалом на лице, искажённым гримасой ненависти и боли, того самого разбойника, который предводительствовал при налёте на владения барона несколько месяцев назад.

Ещё долго замковые врата «украшал» ужасный трофей. Он уже успел превратится в череп и мёртвые волосы потеряли свой огненный цвет, а барон всё не разрешал снимать жуткий символ возмездия. Голова разбойника так и высилась над въездом в замок, добавляя угрюмости в настроение его обитателей, до тех пор, пока в Крейдок не вернулась леди в сопровождении своего мужа. Увидев череп над воротами, она как будто узнала в нём его бывшего обладателя, побледнела и упала бы с лошади, если бы барон не поддержал её, вежливо обняв за талию. Глаза же Бакьюхейда в тот момент горели мстительной радостью… В тот же день страшный череп исчез с ворот замка.

Во время отсутствия Кентигерны в замке, барона тоже почти всё время не было дома. Как раз в это время он помогал королеве-матери строить планы по освобождению короля Иакова. После того как Роберт Бакьюхейд привёз свою леди обратно в Крейдок, он месяц-другой никуда не отлучался, наслаждаясь после многомесячной разлуки пребыванием рядом со своей любимой Кентигерной. Но однажды прискакал посыльный с гербом Стюартов на плаще.

И вновь Бакьюхейд вступил в борьбу за высвобождение короля из пут регентской опеки, и снова его месяцами не бывало дома. О том, каким опасностям он подвергался, будь то при вызволении короля из Фолклендского замка или при стычках в Пограничье, барон своей леди предпочитал не рассказывать. Кентигерна же терпеливо переносила продолжительные отлучки мужа, вместо него занимаясь вопросами поместья.

Однако, самой большой её печалью долгое время было отсутствие у них детей с тех пор, как умер ещё младенцем их первенец. Кентигерна понимала, что и Роберта не могло радовать это обстоятельство. К счастью, супруги слишком любили и уважали друг друга, что позволило им избежать взаимных упрёков и без ропота принимать испытания судьбы. Наконец, на восьмой год их брака Бог услышал горячие молитвы леди Бакьюхейд и терпение супругов было вознаграждено рождением сына.

Мальчика назвали Ронаном, что было необычно для дворянских семей, где никогда не называли детей кельтскими именами. Но это имя ирландского святого очень нравилось Кентигерне, и барон не видел причины, почему он должен уподобляться другим дворянам и называть своего сына Джоном, Вильямом или Джеймсом – самыми распространёнными в те времена в стране именами. Такое своенравие и причудливость Бакьюхейда вызывали насмешки у скудоумных и чванливых аристократов и соседей-землевладельцев, которые плохо были знакомы с бароном. Но не у тех – а их было большинство, – кто в нём видел храброго рыцаря, отметившего себя доблестью на полях сражений во имя короля и страны, мужеством и благородством поведения, и коему Иаков Пятый, судя по ходившей молве, в немалой степени был обязан своей свободой…

Поначалу воспитанием сына занималась сама леди Бакьюхейд. Она научила Ронана говорить, помимо шотландского, ещё и на своём родном гэльском языке. Пока мальчик был совсем маленький, она много рассказывала ему историй, как своего клана, так и различных мифов и легенд из богатого шотландского фольклора. Кентигерна прекрасно пела и играла на арфе, под мелодичные звуки которой Ронан частенько засыпал. Сын оставался единственным утешением леди Бакьюхейд во время долгих отсутствий её мужа, ибо сэр Роберт появлялся в Крейдоке редко и, как правило, ненадолго. Тихая семейная жизнь претила темпераментному и деятельному барону, который тратил свою бурную энергию вкупе с могучей физической силой и прекрасным здоровьем в пылу многочисленных больших сражений и малых стычек, о чём выше уже было порядочно рассказано. Поэтому из своих ранних детских лет Ронану более всего запомнился образ его матери, её ласковый и мелодичный голос, нежные звуки арфы, их долгие прогулки по лесным аллеям.

Когда мальчику было шесть или семь лет, в Крейдоке случилось огромное несчастье. Леди Бакьюхейд неожиданно охватила сильнейшая лихорадка с непонятными симптомами. Болезнь усугублялась с каждым часом. Не помогали никакие примочки и лекарственные снадобья, известные в то время. Не принесло облегчения и кропление святой водой отцом Филиппом. Бедный мальчик в своей спальне преклонился перед распятием и шептал по-детски горячие молитвы. Сделали кровопускание и леди Бакьюхейд, казалось, полегчало. Она перестала метаться по кровати и её взгляд стал более осознанным. Все вздохнули с облегчением. Кентигерна слабым голосом попросили привести Ронана. Когда мальчик с растерянным и тревожным заплаканным лицом предстал перед ложем своей матери, Кентигерна подняла слабую руку и осенила сына маленьким позолоченным крестом, который всегда лежал у неё в изголовье. После этого она откинулась на подушках и закрыла свои красивые и ласковые глаза. Через час Кентигерны не стало.

Лишь через несколько дней посыльный, отправленный из Крейдока сразу же, как у Кентигерны проявились признаки болезни, рискуя жизнью, не без труда разыскал сэра Роберта где-то в приграничной области и сообщил о странном недуге его жены. Но болезнь леди Бакьюхейд была столь скоротечной, что барону сообщили о ней, когда душа Кентигерны уже оставила её бренное тело. Не ведая ещё об этом, встревоженный барон, до смерти загнав своего скакуна, уже на следующий день после получения тревожной вести был дома, но только для того, увы, чтобы опустить тяжёлую каменную плиту в семейном склепе, которая навеки закрыла последнее земное пристанище его верной спутницы жизни.

Скорбь сэра Роберта была безутешна. Но каким манером может солдат быстрее забыть свою печаль и горе, как не окунувшись вновь в ратную жизнь с её походами, сражениями, подвигами, ранами… Ронан же остался на попечение воспитателя да отца Филиппа. Сам барон Бакьюхейда никогда систематически не учился и считал, что человеку его ранга и образа жизни вполне хватает умения читать и писать и делать элементарные арифметические подсчёты, и, весь поглощённый в ратное служение и ведя походную жизнь, он обоснованно надеялся, что его образованная супруга возьмётся руководить образованием сына. Но преждевременная кончина Кентигерны заставила барона самому поразмыслить, как построить воспитание сына. Во многом Бакьюхейд полагался на советы отца Филиппа, замкового капеллана, стойкого приверженца католической веры, человека эрудированного и любознательного, главными достоинствами коего, да и недостатками тоже, являлись добродушие и снисходительность. Под руководством этого достопочтенного клирика Ронан научился неплохо читать и писать, включая и латынь, ибо только на этом языке отец Филипп мог приобщить мальчика к религии, читая ему небольшие и самые понятные отрывки из Библии и Евангелия. Но более всего Ронану нравилось слушать удивительные рассказы про различные исторические события своей страны, ибо отец Филипп всю свою жизнь собирал предания, истории и легенды из бытия шотландских святых, из жизни королей, известных вельмож, да и небольших дворян, а также описания битв и всевозможные хроники. Поначалу мальчик просил капеллана почитать ему «что-то такое интересненькое». Позже, когда Ронан уже сам неплохо умел читать, он с позволения отца Филиппа забирался в его архив и откапывал там какой-нибудь текст с заинтересовавшим его заголовком. Иногда священник добродушно ворчал на Ронана, когда тот клал книгу не на ту полку, где он её брал.

Воспитателем же мальчика был один школяр, закончивший в своё время университет в Глазго, после чего занимавшийся тем, что обучал детей в семьях феодалов различным наукам. Это был беспечный молодой человек, любитель побалагурить. Он не пропускал ни одного празднества в Хилгай, селении недалеко от замка, откуда возвращался обычно в самом отличном расположении духа, подкреплённым к тому же aqua vitae. Тем не менее, несмотря на всю его весёлость, он был смышлёным малым и дал Ронану много полезных знаний, коими сам обогатился в бытность свою студентом, и в том размере, в котором ребёнок мог их воспринять. По правде говоря, воспитатель из него был никудышный, зато он был хорошим компаньоном Ронану в прогулках по лесу, дурачился вместе с мальчиком и залезал на деревья, не запрещал ему делать то, за что в других благородных семействах обоих строго бы наказали. Отцу Филиппу этот молодой человек не нравился вовсе, но, видя улыбку или смех на лице Ронана в ответ на весёлую гримасу, состроенную ему учителем, или когда мальчик хохотал над простодушными выходками своего молодого воспитателя, этот служитель церкви мирился с прочими его недостатками…

Так прошло четыре или пять лет. Благодаря двум своим таким наставникам Ронан не замкнулся в себе после смерти матери, увлёкся чтением – поначалу всяких развлекательных книг и рыцарских романов, а затем легенд и прочих старых хроник, будораживших его воображение, – и одновременно не просиживал всё время в своей комнате, а гулял по окрестностям, играл и развлекался со сверстниками из Хилгай, бегал с ними, прыгал, кувыркался и купался в озере.

Но на смену так полюбившемуся Ронану беспечному воспитателю отец мальчика вскоре пригласил совсем другого учителя. Барон посчитал, что его сыну пора осваивать более серьёзные науки, нежели учиться складывать цифры и тратить время на бездумное чтение. Так в Крейдоке появился сурового вида человек со сросшимися бровями и огромным шрамом через всё лицо. Это был старый шотландский солдат, воевавший много лет на континенте в армиях различных королей и принцев, а теперь возвратившийся на родину, чтобы спокойно провести остаток своей жизни. Барон пригласил его, дабы он научил мастера Ронана всем воинским наукам. Сэр Роберт рассчитывал, что его наследник станет достойным представителем своего рода и продолжателем благородного дела своих предков, коим барон считал беззаветное служение шотландским монархам и королевству. Он не слушал возражений отца Филиппа, что мальчик ещё слишком мал для обучения воинским наукам. Своенравный барон полагал, что чем раньше его сын начнёт овладевать военным мастерством, тем лучший рыцарь и более достойный слуга короля из него выйдет в дальнейшем.

У Ронана началась совсем иная жизнь. Сначала по часу, потом по два, а затем всё больше и больше времени ему приходилось уделять занятиям со старым воином. Оставалось, ежели не меньше времени, то меньше физических сил на игры со сверстниками. Поначалу он просто дрался на палках со своим учителем. И это казалось ему забавным. Но старый суровый солдат оказался более опытным педагогом, нежели беспечный школяр. Постепенно их сражения на палках становились более продолжительными и более жёсткими. У мальчика прибавлялось сил и выносливости. Детское тело привыкало к синякам и ссадинам. Вскоре вместо палки Ронану местный кузнец выковал небольшого размера меч. И его занятия стали менее походить на детскую забаву, но больше напоминать обучение настоящих воинов. Учитель показывал мальчику различные удары и способы защиты. Арсенал их боевых упражнений всё более обогащался. Ронан учился бросать дротик, стрелять из лука, арбалета и даже палить из аркебузы. Хотя такое оружие и считалось предназначенным для пеших ратников, но барон распорядился, чтобы его сын научился владеть всеми видами оружия, бывшем в ходу в то время. А посему Ронану приходилось даже делать упражнения с пиками и алебардами.

К пятнадцати годам Ронан уже отличался отменной ловкостью и гибкостью тела. Он стал вынослив как тяговая лошадь и силён словно молодой буйвол. На палках он мог побить любого из своих сверстников и часто вызывался драться с более старшими парнями. Ронану весьма не нравилось, когда он чувствовал, что ему специально поддаются – ибо не у всех хватало смелости биться с наследником баронства в полную силу. Он частенько надевал перевязь и по-детски гордо расхаживал с мечом, даже когда кругом были одни лишь слуги. Изменился у него и характер. Почувствовав свою возросшую силу и замечая, с каким почтением окружающие относятся к нему как к будущему их хозяину, тем более в отсутствие барона, Ронану трудно было устоять от соблазна поддаться гордыне и он стал иногда кичливо важничать. Отец Филипп сожалел об уменьшившемся интересе юноши к чтению, качал головой и иногда пытался разговаривать с Ронаном, упрекал его в заносчивости и рассказывал о смиренности духа и прочих христианских добродетелях. Однако, в этом возрасте юношам трудно что-либо доказать словами и внушениями. Так и у Ронана, который с почтительным видом слушал капеллана, а через несколько минут после расставания с ним все сказанные тем благодатные слова улетучивались подобно быстро растворяющемуся в небе облачку.

Вскоре, однако, снова всё переменилось, включая и юношеский норов. Причиной тому стал тот, от кого можно было менее всего этого ждать – барон Роберт Бакьюхейд. Одним хмурым сентябрьским днём в Крейдок прибрёл ратник из отряда барона. Он был в разодранной одежде, без оружия, волосы слиплись от пота и крови. Весть, которую он принёс, была ужасна. По словам воина, вся огромная шотландская армия была разгромлена и уничтожена англичанами в страшной битве у Пинки-клюх. Пал весь отряд барона Бакьюхейда, а самого сэра Роберта ратник видел, когда тот падал вместе с лошадью оземь, поверженный вражескими ударами.

В замке воцарилась мрачная напряжённость. В селении слышался плач, ибо многие ратника из отряда барона, имели здесь семьи. Старый воин, учитель Ронана и отец Филипп, взяв с собой пятерых крестьян из Хилгай, отправились на место битвы искать тело сэра Роберта. Его сын в это время метался по всему Крейдоку. Его переполняли разные противоречивые чувства. Он понимал, что лишился последнего родного человека. Хотя барон редко бывал в родовом замке и мало проводил времени со своим наследником, будучи занят ратными делами, Ронан всегда чувствовал привязанность к отцу. Ему нравилась его суровая мужественность, прямота и простосердечие. Он не мог поверить, что родителя не стало. Юноша разом возненавидел все войны на свете, которые лишали детей их родителей. Но с другой стороны он ещё более возненавидел англичан, извечно жаждущих покорить его страну. Ему было противно смотреть на развешанные по стенам старинные доспехи и одновременно хотелось схватить меч, вскочить на коня и ринуться на врагов, убивших его отца. Ронану как никогда захотелось поговорить с капелланом, излить ему свою душу, попросить помочь разобраться в сбивчивых мыслях, испросить совета. Но отца Филиппа не было в замке. Единственный человек, с кем Ронан мог поговорить по душам, был старый замковый повар Гилберт. Но тот тоже был как никогда угрюм, несловоохотлив и только охал и ахал.

Так прошло три тяжёлых дня. На четвёртый день в замок прибежал какой-то мальчишка и сказал, что в Хилгай привезли павших у Пинки. Ронан в одиночестве побрёл в селение, до которого было не более мили. Бледный и хмурый, ожидая скоро увидеть мёртвое тело своего родителя, он шёл по дороге, когда из-за поворота показался верхом на муле отец Филипп, на уставшем лице которого тоже была печать траура. Но увидав Ронана, он почему-то улыбнулся ему и сказал: «Эй, мастер Ронан, беги скорей в замок и вели приготовить постель в комнате барона, зажечь камин да нагреть побольше воды. Даст Бог, поживёт ещё сэр Роберт не один годок». Юноша сначала с недоумением посмотрел на капеллана, а когда до него дошёл смыл сказанного, он опрометью бросился обратно в замок отдавать приказания.

Оказалось, барон Бакьюхейда не был убит. Его тело нашли среди зарубленных, заколотых и убитых пушечными ядрами шотландских воинов. Благодаря прочным латам на нём было всего лишь несколько небольших ран и ушибов. Поэтому он и не успел потерять много крови. Причиной его падения в бою стало то, что пока сэр Роберт раздавал удары налево и направо, отражая наскоки английских рыцарей, один вражеский копьеносец подкрался сзади и воткнул свою пику в бок коня рыцаря. Когда бедное животное, сражённое людским коварством, рухнуло, оно увлекло за собой своего хозяина и при падении так неудачно придавило правую ногу барона Бакьюхейда, что эта его конечность сломалась сразу в нескольких местах. В предсмертной агонии боевой конь пытался ещё подняться и тем самым усугубил страдания своего хозяина, ибо нога барона застряла в стремени. Впрочем, это обстоятельство вкупе с тем, что оглушённый падением и болью Роберт Бакьюхейд потерял сознание, в конечном итоге и спасло ему жизнь. Увидев, как конь волочит безжизненно свисающее из стремени тело, англичане подумали, что всадник уже мёртв. И когда животное, в конце концов, рухнуло, никто из врагов не счёл нужным тратить силы на то, чтобы подойти и добить того, кто и так, по всей видимости, был уже трупом… Когда сэр Роберт очнулся, было темно, слышались переклики английских солдат и наёмников, рыскавших по усеянному телами полю в поисках поживы. Рыцарь попробовал пошевелиться и правую ногу пронзила страшная боль. Так он пролежал до утра, то теряя чувства, то приходя в сознание. Когда рассвело, английских солдат уже не было. На поле то там, то здесь осторожно стали появляться люди: это шотландцы искали своих знакомых и сородичей, чтобы предать земле их тела. Но найти кого-то в этой груде мёртвых тел было весьма тяжело. Погибших была не одна тысяча. И пока мёртвых растаскивали и клали рядами, кто-то услышал слабый стон. Это был барон Бакьюхейда. Его тут же доставили в палатку, куда сносили раненых и умирающих. Там его и обнаружил вечером следующего дня отец Филипп. Когда разыскали и собрали всех погибших воинов из отряда барона, их погрузили в повозку и печальная процессия отправилась в Хилгай. Впереди ехала повозка с погибшими, позади несли носилки с бароном. Поскольку траурная повозка двигалась быстрее, она чуть раньше достигла земель баронства и остановилась в центре селения, о чём тут же стало известно в замке. Поэтому когда понурый Ронан шёл в Хилгай, он не знал ещё, что его отец барон Бакьюхейда был жив…

Нога барона мало-помалу зажила, но он стал сильно хромать, а езда в седле причиняла ему сильную боль. А посему сэр Роберт вынужден был оставить ратные дела и проводить большую часть времени в родовом замке. По этой причине жизнь в Крейдоке резко изменилась, как меняется жизнь на корабле, когда после долгой отлучки на берег на борт судна возвращается его капитан. Управление имением и землями барон взял на себя, а старому – не только по возрасту, но и по сроку службы в Крейдоке – управляющему было предоставлено небольшое содержание и домик для проживания в Хилгай. Гилберту взяли ещё двух поварят по причине прибавившейся работы, ибо и сэр Роберт после скудного воинского рациона пристрастился к вкусной домашней еде, и частые пиршества с соседями дворянами и помещиками, которые устраивал радушный барон, требовали дополнительного кулинарского старания. Поскольку хозяин замка был более благосклонен к ревностным католикам, то на мессы отца Филиппа стало собираться столько народу, что порой не все пришедшие помещались в замковой часовне.

Но особенно сильное изменение претерпела жизнь Ронана. Сэр Роберт попросил сына продемонстрировать, чему тот научился у мастера ратного дела. Опытным глазом военного он оценил умения своего наследника, похвалил Ронана за прилежание и его учителя за усердие в обучении. Однако, к удивлению юноши, через несколько дней старый воин, его учитель, хмыкая, улыбаясь и подкручивая ус, перебрался из замка в Хилгай в дом к одной вдове, потерявшей супруга в битве при Пинки. Жизнь Ронана стала более вольготной. Не обременённый более тяжёлыми воинскими занятиями и снова превратившись в доброго и спокойного подростка, он перестал бахвалиться перед окружающими своими навыками и взял за правило много времени проводить разъезжая верхом по окрестностям, кои не ограничивались только близлежащими холмами и долинами, а простирались с каждым днём всё дальше и дальше. Сэр Роберт не запрещал такие поездки, а даже поощрял их. Так, на своё шестнадцатилетие Ронан получил в подарок прекрасного гнедого жеребца испанских кровей. Конь настолько полюбился юноше, что он не позволял никому ухаживать за ним, седлать и рассёдлывать жеребца, мыть его и чистить. Всё это делал только хозяин Идальго – так назвали коня. И животное отвечало взаимностью юноше, и когда тот появлялся в конюшне, обычно приветствовало его радостным ржанием. На Идальго Ронан уезжал порой за десятки миль от Крейдока. Ему нравилось скакать через горы и долы. Он упивался быстротой езды и радостью чувствования крепкого молодого тела. Ощущение свободы и ликование при виде завораживающих пейзажей заставляли забыть обо всех прошлых горестях и тревогах. Усталый, но счастливый он возвращался в замок под вечер, а иногда и поздно ночью.

Скоро у Ронана появился ещё один друг. Вернее сказать, слуга или что-то вроде пажа, ибо то был паренёк на четыре или на пять лет моложе Ронана, отец которого много лет сражался под командой сэра Роберта, но пал вместе с другими в битве при Пинки. Барон не оставил без внимания ни одну семью в Хилгай, где потеряли в той страшной сече мужа, отца, сына или брата. Одной вдове он предложил взять её младшего сына в замок, где тот мог бы вести более радужную жизнь, к тому же сняв с матушки заботы о своём пропитании и одёжке. Так в Крейдоке появился Эндри, рыжеволосый худощавый парнишка с плутовской физиономией. Он не умел ни читать, ни писать, а также не знал никаких других наук. Но эти недостатки с лихвой компенсировались его бойким язычком, весёлым нравом и расторопностью в действиях. Он с полуслова понимал Ронана, а своими озорными шутками не давал своему хозяину возможности соскучиться. Ронан же, обделённый судьбой прочими братьями и сёстрами, да и сам ещё почти мальчишка, вскоре привязался к Эндри и полюбил его как младшего брата. Он даже научил его грамоте, благо смышлёность Эндри не уступала бойкости его языка.

Вскоре Ронан пристрастился к охоте, и здесь Эндри был его верным помощником. Он помогал смотреть за гончими и ухаживать за соколами, которые всегда держались в Крейдоке, ибо любимым развлечением барона Бакьюхейда в дни его кратких наездов домой, была охота. Но после Пинки сэр Роберт уже не мог в полной мере наслаждаться этой утехой. Борзые бесцельно разгуливали по замку, соколы томились в своих клетках. Но однажды давно скучавший ловчий барона, малый по имени Питер был нежданно обрадован, когда к нему подбежал Эндри и сообщил, что мастер Ронан желает повеселиться и устроить охоту. Жизнь в замке ещё более оживилась. Даже барон кряхтя забирался на лошадь и не спеша выезжал вслед за молодёжью, пусть хоть не поучаствовать в охоте, зато понаблюдать за ней с какой-нибудь возвышенности; а иногда даже и надевал перчатку и сажал на неё сокола, снимал клобучёк с головы птицы и запускал её в воздух, подбирать же трофеи отправлялись Ронан, Питер или Эндри.

По вечерам же сэр Роберт всё чаще стал проводить время в беседах с отцом Филиппом. О чём они разговаривали, никто не знал, ибо собеседники закрывались вдвоём в покоях барона. Полагали, что они обсуждают некие вопросы религии, кои в то время угрожающе надвигающейся реформации будоражили всех людей в шотландском королевстве. В действительности же, барон и капеллан обтолковывали видение грядущей судьбы Ронана. Сэр Роберт полагал, что его сын должен пойти по его стопам. Однако барон был в некотором конфузе: в стране опять правил регент; королева Шотландская, маленькая Мария ради безопасности была отправлена во Францию и, согласно хаддингтонскому договору, она должна была стать женой французского дофина. Сэр Роберт, никогда не интересовавшийся политикой и всегда служа своему монарху и шотландскому королевству, не знал разом, какую фракцию поддерживать и чью сторону принять. Он задавался вопросом: какому правителю будет служить его сын? – и не находил на него ответа. С другой стороны, замковый капеллан, будучи духовным отцом Ронана, тоже был не равнодушен к его судьбе. Он поделился с бароном своим мнением о даровитости юноши и его завидных успехах в учёбе.

И, в конце концов, духовный и родной отцы сошлись во мнении, что Ронан ещё мал для воинской службы, но достаточно зрел, чтобы даром терять время в замке, и что юноше полезно будет обогатить свои знания иными полезными науками и в то же время пожить без отцовской опеки и приучиться к некоторой самостоятельности. Мысль о том, чтобы отправить Ронана в университет Сент-Эндрюса или Глазго, была отброшена старинными товарищами сразу, ибо, во-первых, фамильная гордость барона не позволяла и думать, что юноша будет учиться и жить вместе с ровесниками из низших сословий, грубо говоря, из простонародья и черни, а во-вторых, был повод небезосновательно опасаться, что среди студентов могут распространяться еретические кальвинисткие учения. Отцу Филиппу пришло на память, что в аббатстве Пейсли пребывает монах необыкновенных научных познаний. Барону понравилась эта мысль и он, вопреки своей неприязни к Джеймсу Гамильтону по причине недальновидности оного как полководца в битве у Пинки-клюх и ведомой им вилявой политике, написал брату его, архиепископу письмо, испрашивая позволение Ронану укрепиться в католической вере, обучаться богословию и таинствам прочих наук у благочестивого учёного монаха в обители Пейсли. Барон и архиепископ сошлись на сумме в двадцать мерков за каждый из сорока месяцев, которые юноша должен был провести в монастыре.

Ронан же тем временем беззаботно проводил время в скачках, в охоте, в играх и прочих юношеских забавах. За три дня до начала планируемого обучения сэр Роберт позвал сына и в присутствии капеллана объявил опешившему юноше свою волю. Отец Филипп отвёл ошеломлённого неожиданной новостью Ронана в свою комнату и объяснил, чем они с бароном руководствовались при принятии такого решения. Старый капеллан был мудрым человеком и смог найти такие слова, которые умиротворили возмутившийся было дух юноши, ободрили Ронана и даже чем-то вдохновили его, так что в конце разговора молодой человек был даже рад, что ему предстоит ещё более углубиться в науки и познать новое. Ронан верно уразумел, что барон поступил так исключительно во благо своего сына.

Назавтра юноша торжественно попрощался со всеми слугами, как будто уезжал не в недалёкий монастырь, а уплывал в Новый Свет. Спозаранку он хотел было оседлать Идальго, но тот был уже осёдлан – это Эндри напоследок решил выказать свою любовь и преданность хозяину.

На этом мы закончим краткое жизнеописание некоторых главных наших персонажей, предшествовавшее событиям, которые начались в первых главах и найдут своё продолжение уже в следующих строках.

Глава XI

Отчий дом

Итак, когда Ронан увидел силуэт родного замка, сердце его радостно забилось, и он с трудом удерживался, чтобы не пустить коня галопом.

В звериной душе Идальго, заприметившего строения замка вдали, верно, тоже проснулись некие воспоминания, и громкое ржание раскатилось по лесу.

Несколько минут спустя, пересекая большую лесную прогалину, своим зорким глазом охотника Ронан заметил молодого тетерева, вальяжно прогуливавшегося в густой траве в поисках ягод. Юноша не мог не остановиться, чтобы полюбоваться красочным нарядом этого представителя птичьего царства: чёрное оперенье с синеватым отливом, алые брови на голове и пара белых перышек в хвосте.

Птица бойко сновала по лугу, то ныряя в траву за красной ягодой, то поднимая голову вверх и оглядывая поляну – не видать ли где хищника. Неожиданно тетерев дёрнулся, испуганно метнулся в сторону, запрыгал, взмахнул крыльями, оторвался было от земли и… в этот самый момент раздался звук рассекаемого воздуха, и с неба камнем упала другая птица, ударив свою жертву в голову крепкими когтями. Тетерев свалился замертво, а сразивший его сокол взмыл вверх и гордо уселся на ветке осины, звеня привязанными к его лапкам бубенцами.

– Ого! Клянусь душой, отличная ставка! – воскликнул восторженно Ронан, оценив соколиную атаку опытным глазом. – Но кто же здесь интересно охотится?

И как будто в ответ на его вопрос между деревьев замелькала фигура бегущего человека. Когда он выскочил на открытое место, в худощавом пареньке Ронан не без радости узнал Эндри, давнего своего слугу. Хотя распознать в охотнике, разодетом в расшитый золотыми нитками бордовый камзол и с белым пером на шапочке, своего бывшего слугу юноше было нелегко, ибо мальчишка был больше похож на пажа богатого вельможи, чем на грума в маленьком замке. Увидев Ронана, направившего коня к месту, где лежала убитая птица, Эндри встал как вкопанный, но в ту же секунду на его веснушчатом лице промелькнуло хитрое выражение и он закричал:

– Эй, сэр! Не смейте трогать трофей, добытый слугами барона Бакьюхейда, а посему и принадлежащий ему! Не вы за птахой охотились, не вам она и достанется!

– Ты что же, плут, своего господина не признал? Это же я, Ронан Лангдэйл, – удивлённо воскликнул юноша.

Эндри посмотрел внимательно на Ронана, потёр кулаками глаза, снова взглянул на всадника и высокомерно заявил:

– Не дурачьте меня, сэр! Какой же вы Бакьюхейд? Посмотрите-ка на вашу одежонку. Право слово, ей-ей, у нас в замке слуги и то лучше одеваются. Вот гляньте, например, на мой камзол… Да одно лебединое перо с моей шапочки дороже всех ваших лохмотьев будет стоить!

Выпятив грудь, подперев бока и выставив вперёд ногу, паренёк стоял, красуясь с горделивым видом. Ронан, вспомнивший, наконец, про весёлый нрав своего молодого слуги и пристрастие его к шуткам, был не прочь подыграть тому и, приняв рассерженный вид, грозно сказал:

– Ах ты, мошенник! Да как ты осмелился надеть мою одежду, пусть она уже мне и стала не по плечу. Что ж, сейчас я тебя проучу!

Он отломил толстую ветку и угрожающе двинул коня в сторону паренька.

– Ааа!… – заорал Эндри во всю глотку. – Убивают! На помощь! Спасите! – и он что есть мочи дал дёру обратно в лес, лишь пятки сверкали… (Ну, конечно, пятки не могли сверкать, ибо на нём были добротные высокие башмаки из оленьей кожи, также «наследство» от Ронана. Мы выразились так лишь образно, для красного словца.)

Глядя вслед удирающему мальчишке, Ронан от души расхохотался и стал ждать того, кто придёт забрать сокола и его добычу. И в самом деле, через некоторое время появился Питер, ловчий барона Бакьюхейда, преданный слуга и добродушный малый.

– Вы ли это живьём во плоти передо мною, мастер Ронан! – радостно воскликнул он. – Домой пожаловали! Ну теперь, знамо, жизнь в Крейдоке веселее пойдёт. А уж барон как рад будет-то!

Здесь надо объяснить читателю, почему к юноше в Крейдоке обращались «мастер Ронан». Дело в том, что в Шотландии наследника титула обычно звали мастером с прибавлением названия титула. Так что, если следовать данному правилу, в нашем случае Ронана стоило бы звать мастер Бакьюхейда , т.е. наследник баронства Бакьюхейд. Но пока Ронан был мальчиком, домочадцы Крейдока ради почтительности прибавляли «мастер» к его имени, потому как у всех имя Бакьюхейд ассоциировалось с грозным бароном, отцом Ронана. И потому-то, вместо величания мальчика по имени бравого рыцаря, его почтительно и одновременно ласкательно называли мастер Ронан . Такое обращение к наследнику баронства по привычке осталось среди челяди замка и когда мальчик превратился во взрослого юношу.

Питер положил убитую птицу в холщовый мешок на спине, посадил сокола на перчатку, накрыл его голову клобучком и они вместе с Ронаном двинулись по извилистой дорожке к замку.

– А скажи-ка, Питер, а с какой стати этот чертёнок помчался от меня как полоумный? Что за чума его взяла? – спросил юноша с высоты своего коня.

– Эндри-то? По моему разумению, он направился через лес прямиком в замок, чтоб первым новость о вашем приезде принести. Везде сорванец свой нос суёт и первым быть хочёт.

Как будто в подтверждение его слов через несколько минут со стороны замка послышался радостный звук горна, стремившийся огласить на всю окрестность весть о важном событии.

– Эге-ге, мастер Ронан! Смотрите-ка, какие у Эндри ноги быстрые – уж весь Крейдок взбудоражил, – воскликнул Питер.

– Разумеется, в этом ты прав, дружище, – согласился Ронан. – От меня он умчался будто испуганная лань, за которой гонится стая голодных волков.

Через четверть часа Ронан на Идальго въехал в гостеприимно распахнутые ворота замка. Во дворе уже собралась небольшая толпа из слуг и челядинцев, каждый из которых хотел поприветствовать сына барона. Ронан с благодарностью ответил на их радостные выкрики и прошёл во «дворец», где в парадном зале, служившем одновременно и гостиной для времяпровождений, и холлом для празднеств и церемоний, его ждал сэр Роберт, чинно восседавший на резном стуле с высокой спинкой. Рядом с ним стоял, улыбаясь, сорванец Эндри. Вокруг стула и по зале лениво бродили гончие собаки. По стенам были развешаны старинные доспехи и оружие. Барон встал навстречу Ронану и горячо обнял его.

Роберт Бакьюхейд был чуть ниже сына, но шире в плечах, густые тёмные волосы с проседью под малиновой шапочкой с павлиньим пером были собраны и закреплены серебряным ободком. Чёрный парадный камзол с золотистой отделкой, ботинки с серебристыми пряжками и чулки с белыми бантами определённо не шли к мускулистой фигуре и бородатому лицу с властными чертами, с большим, придававшим ещё более суровости шрамом на щеке и густыми тяжёлыми бровями. Раскаты сильного и басовитого голоса барона разносились по всей зале и слышны были, кажется, даже во дворе. Этот человек без сомнения смотрелся бы лучше в латах, шлеме и с мечом на перевязи, ежели бы не то, как сильно он припадал на правую ногу, что сразу бросилось в глаза, как только он встал и сделал несколько шагов вперёд чтобы обнять сына.

Позади спинки стула как ни в чём не бывало стоял Эндри, довольный тем, что успел загодя примчаться в замок и помочь барону натянуть праздничную одежду, ибо в одиночку старый дворецкий Джаспер – который также был и камердинером барона, – с этой задачей так живо бы не справился. А паренёк зная, как его господин любит помпезность и церемонность, догадывался, что он наверняка пожелал бы встретить сына при всём параде…

После естественных расспросов, коими родитель забросал своего единственного наследника, и восторженных подробных рассказов последнего о проведённом в обучении времени сэр Роберт сказал, ухмыляясь в свою густую чёрную бороду:

– А ты, мой мальчик, верно, уже и от мирской суеты успел отвыкнуть за то долгое время, что в монастырском заточении пожил. Так ведь?

– Да какое же это заточение, батюшка? – ответил Ронан. – Право слово, вы же сами изволили отправить меня туда учиться. Да и скучать там с отцом Лазариусом в учёных занятиях мне не приходилось, в отличие, к примеру, от бедного Идальго…

– То-то, когда я нынче его ржание в лесу-то услыхал, – неожиданно бесцеремонно встрял в разговор заскучавший Эндри, – оно мне чем-то Pater Noster²⁷ напомнило.

Ронан улыбнулся, а барон, не обращая внимания на вольности слуги, к коим он уже давно привык и принимал их скорее за детскую непосредственность, нежели за разнузданную непочтительность, продолжил:

– Может оно и так, Ронан. Тем не менее, было у меня опасение, как бы постное монастырское бытие не превратило тебя в чуждого мирским увеселениям инока. О-хо-хо! А вот завтра мы и проверим, дружок, не разучился ли ты ещё веселиться. А ты, Эндри, скачи-ка немедля в Арнприор к барону тамошнему, лэрду Эдварду Бьюкэнану и передай, что мы ждём его назавтра на празднество. И пришли мне ещё одного из конюхов, да одного из привратников – зашлю их также гостей звать.

– Ей-ей, господин! – ответил Эндри. – Вы, похоже, запамятовали, что в замке всего по одному конюху да одному привратнику и осталось-то. Коли все разъедутся в разные стороны гостей созывать, так кто ж будет ворота стеречь да овёс лошадям подсыпать? Может быть, старина Джаспер, который того и гляди развалится на ходу, или наш бравый повар Гилберт? А вместо него в таком случае кто же будет кушанья готовить для завтрашнего пиршества?

– Ах ты! Смотрите, какой умник выискался… Ясли пускай овсом доверху наполнят, а ворота запрут да самого старшего из кухарей в привратницкую посадят…

– … и дадут ему в руки заместо алебарды самую большую поварёшку, дабы ей непрошенных гостей отгонять! Ей-ей, вот потеха-то будет! – весело добавил мальчишка.

– Ах! Ты ещё здесь, шельмец! – прикрикнул барон, делая грозный вид. – Я полагал, ты уже вовсю в Арнприор мчишься. А ну, кругом марш!

Не успел сэр Роберт закончить фразу, а Эндри уже как ветром сдуло.

– Не понятно мне, Ронан, как ты управлялся в былые времена с этим озорником, покуда он при тебе пажом был. Я ему слово, а он мне целых два. Да как ловко всё умеет в шутку обернуть! Порой хочется приказать его выпороть на конюшне, а он, глядишь, снова какую-нибудь хохму отпустит. Не знаешь, что и делать: то ли сердиться, то ли хохотать.

– А мне нравится этот весёлый мальчишка с его добрыми шутками, – признался Ронан. – как, впрочем, и вам, отец. Это ведь вы только для вида сердитый вид делаете… Что ж, пожалуй, пойду-ка я сам распоряжусь обо всём, а потом вернусь к вам, мы ведь так давно не виделись…

На следующий день в Крейдоке с самого раннего утра вовсю дымила труба. Это повар Гилберт готовился порадовать гостей вкусными яствами. Накануне под вечер вернулись гонцы, и к полудню ожидалось прибытие гостей. Тем временем барон рассказывал сыну о приглашённых:

– У нас будет, во-первых, молодой Арчибальд Напьер, лорд Мерчистона, твой ровесник. Сего юношу отличают сообразительность, любознательность, цепкая память и к тому же блестящее красноречие. Однако же некому было дать ему добрый совет в своё время, и, покуда ты знаний набирался, Напьер поспешил обременить себя женитьбой на сестре оркнейского епископа и сейчас они проживают в своём доме в Гартнессе и уже растят наследника. Впрочем, я полагаю, у Напьера с его дарованиями будет блестящее будущее…

– А зачем же, отец, они живут в Гартнессе? Я видел их замок Мерчистон, он мне показался похожим чем-то на Крейдок и заслуживающим того, чтобы быть домом благородной семьи.

– Видишь ли, Ронан, Мерчистон находится совсем недалеко от Эдинбурга, а места там сейчас неспокойные. Вот, видимо, и решил молодой Арчибальд пока пожить с семьёй недалече от нас, в Гартнессе. Потише здесь в Стёрлингшире. Впрочем, если у тебя владения и в Лотиане, и в Стёрлингшире и в Ленноксе, как у этого самого Напьера, то ты имеешь полное право выбирать, где жить… Ну, так вот, во-вторых, будет у нас Эдвард Бьюкэнан, лэрд Арнприора, твой дальний родственник по материнской линии. Лет на пять постарше тебя будет. Очень колоритная фигура. Решительный, смелый, но и неуступчивый – это его потомственная черта. Ежели бы не мирный договор с Англией, полагаю, он бы не в Арнприоре сидел и хозяйством занимался.

– Простите мой наивный вопрос, отец, но мне право любопытно, – сказал Ронан, – почему вы с ними так сдружились. Эти молодые джентльмены²⁸ годятся вам в сыновья, крепки здоровьем и у них наверняка иные интересы, нежели у вас.

– Эгей, да уж не ревнуешь ли ты, Ронан? О-хо-хо! Оставь эти неблагодарные помыслы, сынок. Арчибальд и Эдвард – наши отличные соседи. Они честные и благородные люди, хоть и не лишённые мелких недостатков. К тому же, я чувствую себя в долгу перед ними, ибо их родители, почтенные лорды Джон Бьюкэнан и Александр Напьер, с коими я имел честь быть очень дружен и которые не менее моего были преданы королю Иакову, так вот, эти отважные рыцари пали в сражении у Пинки-клюх. Помилуй, господи, их души. Погибли они по воле злого рока, а я, видишь ли, уцелел милостью божьей. Вот и пытаюсь оказать этим юношам хоть чуточку отцовской заботы, которой молодые люди были лишены в последние их лета… Впрочем, я уверен, что ты с ними подружишься.

Дальнейший разговор был вскоре прерван прибывшим гостем. Первым из явившихся лэрдов оказался и самый молодой из них – Арчибальд Напьер.

Следующим, как по времени приезда, так и по возрасту был Эдвард Бьюкэнан из Арнприора.

Постепенно один за другим подъехали и остальные гости со своими скромными свитами, состоявшими из одного-двух слуг. Из уважения к вдовству сэра Роберта и учитывая отсутствие в Крейдоке благородных дам и соответствующих развлечений для них, приглашённые приезжали без жён и дочерей, оставляя их искать себе занятие дома.

Кроме уже упомянутых сэром Робертом двух молодых баронов, прибыли ещё три мелкопоместных дворянина, кои вряд ли заслуживают какого-либо отдельного описания, кроме разве что упоминания о том, что это были старые честные шотландские патриоты, проливавшие кровь за свою страну во времена Иакова Пятого, и ревнители веры своих отцов…

Пока служанки и поварята вносили в зал разнообразные блюда, приготовленные под бдительным присмотром повара Гилберта, отец Ронана представил его гостям, после чего присутствующие разбились на две группы: барон со своими старыми боевыми соратниками и молодые люди: Ронан, лэрд Бьюкэнан из Арнприора и Арчибальд Напьер.

Мало-помалу Ронан разговорился со своими новыми знакомыми. Они подтрунивали иногда между собой над старыми воинами, у которых любимой темой для разговоров были воспоминания о славных битвах, да о бывшем своём короле Иакове Пятом, коему они давали такие эпитеты как благочестивый ревнитель веры, непримиримый противник Англии и упрочнитель шотландского королевства. Тем временем как сэр Роберт беседовал подобным образом со своими старыми боевыми друзьями, молодой лорд Напьер с любопытством расспрашивал Ронана о его обучении наукам в монастыре Пейсли, а Бьюкэнан с интересом прислушивался к их разговору. Молодые люди скоро оставили всякие титулы и фамилии и называли друг друга просто по имени.

После того, как Ронан рассказал о своём времяпровождении в Пейсли, лорд Напьер заметил:

– Я разумею, что знание французского, греческого, германского языков даёт возможность читать любые книги и разговаривать с иноземцами. Но вот математика и астрономия мне кажутся настолько архисложными и путанными, что могут свести с ума кого угодно. Да и какой от них прок, в конце концов, для благородных людей кроме, разве что, всяких астрологов, алхимиков и прочих шарлатанов?

– Ну что ж! А вот скажи, любезный Арчибальд, сможешь ли ты, к примеру, узнать точно высоту своего мерчинстонского замка, не меряя её ни шестом, ни верёвкой? – прищурив один глаз, спросил молодой Бакьюхейд.

Напьер задумался на мгновенье, затем ответил:

– Увы, должен признаться, мне это будет не под силу… По правде говоря, я и понятия не имею, как это вообще можно было бы сделать без верёвки с привязанным к ней грузилом!

– Ну хорошо, а как полагаешь, возможно ли узнать точное расстояние до какого-либо объекта – да хотя бы до той же башни твоего замка, – находясь вдали и не приближаясь к ней ни на йоту, а лицезря лишь её крышу на горизонте?

– Ну, ты мне прямо загадки задаёшь, приятель Ронан.

– Да нет же, Арчибальд! Это как раз простейшие и вразумительнейшие примеры того, что позволяет определять математика. Такие вычисления ведь ещё и в античной Греции могли делать. Но, конечно же, возможности этой науки много больше.

– А скажи, Ронан, – спросил тут Бьюкэнан, – вот ты говоришь, что также познал и науку астрономию. А как она объясняет, что Солнце вокруг земли обращается с такой прямо-таки неизменной периодичностью, равной двадцати четырём часам? И не может ли наше светило невзначай остановиться, и наступит тогда вечный день, если оно остановится с этой стороны земли, или вечная ночь, ежели – с другой?

– О-хо-хо, Эдвард! – развеселился молодой Бакьюхейд, смех которого был чем-то похож на смех его отца. – А знаешь ли – и для тебя и многих других это будет, верно, откровением, – что из всех небесных светил лишь Луна обращается вокруг Земли, а наша планета – да-да, Земля это планета! – сама кружится вокруг Солнца? А смена дня и ночи и vice versa есть причина того, что Земля к тому же, будучи круглым шаром, вращается вокруг своей оси. И так будет до тех пор, мне думается, пока господь соизволяет быть жизни на нашей Земле.

Бьюкэнан недоверчиво смотрел на Ронана, не в состоянии воочию вообразить всё то, о чём рассказывал юноша. Так это было непохоже на его личные весьма смутные представления об устройстве мироздания, присущие большинству людей того века.

– Так, стало быть, Земля не есть центр вселенной? – ошеломлённо спросил он. – И неужели ты хочешь сказать, что не Солнце вращается вокруг нас, а мы – вокруг него, и что мы живём на шаре, с которого странным образом не падаем? Но это ведь, чёрт возьми, просто невообразимо!

– Клянусь мессой, дорогой Эдвард, так оно и есть! – уверил Ронан. – Древние ещё в античные времена полагали – да и в наши дни многие невежественные люди вслед за ними по старинке считают, – что Земля плоская и является центром вселенной. Однако ещё в древности Пифагор верно предположил, что земля есть круглый шар. Но он заблуждался, считая её центром мироздания. А великий учёный по имени Николас Коперник доказал ошибочность таких убеждений.

И Ронан вкратце поведал друзьям основную суть открытий Коперника. Когда он говорил, глаза юноши светились, а на бледных обычно щёках пылал румянец, что стоило бы отнести не к действию выпитого перед обедом лёгкого вина, к которому Ронан, надо сказать, был непривычен, а к лихорадочному возбуждению, вызванному разговором о величайших открытиях науки.

Напьер и Бюкэнан, никогда прежде не обременявшие свои головы думами об устройстве вселенной и законах, которые ей управляют, слушали Ронана разинув рты. Ещё бы! Они привыкли, что умы дворян в лучшем случае были заняты мыслями о политике, войне и мире, будораживших всех религиозных вопросах того времени. А в большинстве же случаев, по правде говоря, все помыслы и, конечно же, поступки знати вообще исходили из сугубо честолюбивых и своекорыстных мотивов. Ныне же молодые бароны узнали совсем иного представителя дворянской семьи, который размышлял совсем по-другому, нежели прочие молодые люди из благородных фамилий.

Увлечённость Ронана заразила его слушателей. Даже отец Филипп, скучавший в компании старых солдат, передвинулся поближе к молодым людям и с интересом внимал вдохновенной речи своего бывшего подопечного.

Арчибальд Напьер настолько был поражён и вдохновлён рассказами Ронана, что в итоге он пылко воскликнул:

– Как бы я желал тоже овладеть науками подобно тебе, друг Ронан!

– Nulla aetas ad discendum sera²⁹, как частенько говорил мой наставник Лазариус. Вот он, к примеру, до сих пор свой разум новыми познаниями обогащает, книги учёные по ночам читает, а у самого уж борода седая до пояса!

– Эх! – вздохнул Арчибальд. – Понимаешь ли, лежит на мне бремя заботы о многочисленных моих поместьях, там и здесь, будь они не ладны! А надо ведь и при дворе появляться, и в парламенте в Эдинбурге. Не до наук уж тут. Но клянусь честью, друзья! Когда подрастёт мой сын, обязательно определю его обучаться разным наукам.

Право автора позволяет нам забежать вперёд в историю и поведать читателю, что Арчибальд Напьер действительно сдержал своё слово, ибо сын его Джон Напьер стал учёным и прославился тем, что дал определение логарифма в своём труде «Mirifici logarithmorum» в 1616 году…

Вскоре беседа друзей, становившаяся всё более и более интересной, была прервана, ибо из кухни служанки и поварята стали вносить различные блюда. На огромных серебряных тарелках, наполняя залу аппетитными запахами, были уложены горы жареного и солёного мяса. Вазочки со всевозможными пряными приправами окружали их. Повар Гилберт вложил всё своё искусство в приготовление этих отменных блюд. На столе красовались нашпигованные каплуны и добрый шотландский бифштекс. Отдельно гостям был предложен жирный куриный бульон. Подобно стоящей на карауле в нескольких милях к западу горе Бен-Ломонд надо всеми блюдами возвышался большой сладкий пирог с яблоками, украшенный сверху белым кремом подобно снежной шапке на вершине.

Когда же блюда, наконец-то, были расставлены, отец Филипп благословил трапезу, прочитал Pater Noster и сел по левую руку барона. Никто бы не смог устоять в тот вечер перед искусительной кулинарией повара Гилберта, а посему на целых добрых два часа собравшиеся подпали под власть греха чревоугодия.

Глава XII

Пиршество

Обед поистине был отменным как по аппетитности, так и по обилию, что было вполне оценено гостями. Надо признать, что пример всем показывал сам хозяин дома, никогда не страдавший плохим аппетитом. Кушанья и яства, расставленные на массивном дубовом столе, сэр Роберт атаковал, как отважный воин обрушивается на заклятого врага, не зная тому пощады. Его боевые соратники не сильно отставали от старого рыцаря, подобно верным генералам, поддерживающим в битве своего полководца.

Молодые люди, то ли из уважения к старшим, а может и по отсутствию житейского навыка отведывали не спеша, больше наслаждаясь вкусом восхитительных мясных и кулинарных блюд, нежели обилием съеденного.

Когда с обедом было покончено, началось главное действо этого пиршества. Повар Гилберт самолично внёс в залу небольшой бочонок и принялся его откупоривать.

– А вот и лучшее бордо, которое вы когда-либо пили, друзья! – воскликнул хозяин. - Мы не приобретаем у виноторговцев в Эдинбурге ту разбавленную смесь в бутылках, которую они имеют наглость называть вином. Наши бочонки поступают прямиком с французских берегов. Это доброе старое вино было разлито в бочки ещё до того, как король Иаков вырвался из когтей коварных Дугласов.

Отец Филипп, будучи в то время уже в почтенном возрасте, хотел было покинуть пирующих, но старый рыцарь остановил его со словами:

– О, дорогой мой друг и советчик, не спеши покидать наше общество. Клянусь небом, сегодня ты услышишь нечто интересное.

– Смею сказать, дорогой сэр Роберт, – ответил капеллан, – что я уже услышал много интересного от вашего сына, и те знания, кои он нам тут поведал, я должен осмыслить и закрепить в своей голове.

– Однако же, любезный мой Филипп, – говоря это, барон подмигнул лэрду Бьюкэнану, – то, что ты услышишь нынче, ежели пожелаешь задержаться на нашем пиршестве, могло бы стать жемчужиной в твоих исторических анналах.

Тем временем кубки были наполнены изумрудным виноградным напитком, и барон провозгласил тост за королевскую династию Стюартов. После звучали ещё тосты за шотландское королевство, за святую католическую веру, за славу шотландских рыцарей. Если капеллан на каждый раз, когда поднимали кубки, позволял себе лишь толику пригубить вино, а молодые люди и особенно Ронан удостаивали тосты лишь несколькими глотками, то барон Бакьюхейда, наученный на пирах у многих славных шотландских полководцев искусству пить изрядно и без заметных последствий, осушал свои кубки без остатка.

Когда собравшиеся достигли того состояния, когда их сознание было ещё не затуманено окончательно винным возлиянием, а настроение было взбодрено первыми тостами и сопровождавшими их кубками, сэр Роберт торжественным тоном произнёс:

– Возлюбленные друзья мои! Как бы мне хотелось поднять чашу за нашего доброго короля Иакова. Но, увы, жизнь суверенов зачастую бывает короче жизни их верных слуг, ибо они погибают вместе с нами на полях сражений: подобно Иакову Четвёртому, павшему в битве при Флодене, они угасают и от душевных мук, обременённые ответственностью за судьбу государства, как покинул нас последний король Иаков Пятый, коему мы или отцы здесь присутствующих служили верой и правдой, – барон перевёл дыхание, ибо столь помпезная фраза потребовала от него изрядного умственного напряжения, и продолжил: – Однако же мы тут собрались не для того, чтоб печалиться, а напротив, веселить наши души хорошей компанией и отличным вином! А раз уж тут был упомянут король Иаков, то я хочу попросить лэрда Арнприора рассказать забавную историю, приключившуюся с его родителем.

Взоры всех обратились к Эдварду Бьюкэнану. А он погладил свою аккуратно постриженную бородку, ухмыльнулся в преддверии занимательного рассказа и начал речь:

– Ну что ж, сэр Роберт спустил меня сейчас на землю, в то время как чуть ранее его сын вознёс в недосягаемые взору выси. Действительно, забавная история произошла у нас в Арнприоре. Я в те времена был ещё мальчишкой, сующим во всё свой нос и норовящим быть похожим на взрослых. Отец мой Джон Бьюкэнан был человек смелый, своевольный и весёлый.

Но стоит, впрочем, особо упомянуть, как он стал владельцем баронства Арнприора, которое ранее принадлежало одному барону из клана Мензи. Мне думается, всем, и особенно тебе, почтенный отец Филипп, будет интересно это услышать. Так вот, у этого барона Мензи из Арнприора не оставалось наследников. А возраст у лэрда и его супруги был уже почтенный. И позарился на это баронство сэр Дункан Форестер из Гардена. Этот вельможа занимал важный чин при дворе Иакова Четвёртого, чувствовал себя всемогущим и, обуреваемый алчностью, возжелал к своему баронству Гардена добавить ещё и владения Арнприора. Он приехал в замок к старому Мензи и прямо-таки велел тому завещать баронство Арнприора ему, Форестеру. В противном случае сэр Дункан угрожал отнять Арнприор у Мензи силой, используя своё влияние при дворе и родственные связи с королевским судьями. Старый Мензи был человек гордый и не мог потерпеть такой наглости. Он обратился за помощью к своему хорошему соседу, главе клана Бьюкэнан сэру Уолтеру, с просьбой защитить его от Форестера. За это он обещал оставить баронское поместье одному из его сыновей. Мой дед с удовольствием согласился помочь соседям и к тому же расширить владения своей семьи. И он отправил младшего сына, малолетнего Джона с одной лишь пестуньей жить в Арнприор к старым супругам Мензи, которые окружили ребёнка любовью и заботой как родного. Однажды, когда старая чета куда-то отъехала, в Арнприор нежданно заявился сэр Форестер и потребовал от пестуньи вместе с мальчиком покинуть замок, ибо он собирался его сжечь в отместку за упрямство Мензи. Но мой отец, тогда совсем ещё маленький мальчик, всё прекрасно понял, а именно, что злой чужак хочет отобрать у него замок, который маленький Джон уже считал своим. Тогда он схватил за платье свою пестунью, затопал ногами и заорал благим матом, что не уйдёт из своего замка, даже если злой дядька его будет там убивать. Он кричал так пронзительно, что у Форестера заложило уши и узурпатор попросту опешил. Ободрённая такой храбростью своего подопечного, воспитательница моего отца заявила сэру Дункану, что никуда отсюда с мальчиком не уйдёт, и что ежели им посмеют причинить вред, то страшная кара вождя Бьюкэнанов и всего его клана ждёт злодея. Форестера такой отпор смутил и заставил задуматься. В итоге, устрашённый перспективой ужасной мести со стороны семьи Бьюкэнанов, сэр Дункан вынужден был отступить.

– Так мой отец стал полноправным владельцем Арнприора и уже в младенческом возрасте смог отстоять свою собственность и защитить её от посягательств алчного злодея, – закончил первую часть рассказа Эдвард Бьюкэнан, после чего сэр Роберт поднял кубок и предложил тост за благородство души и верность законам чести. Тост был дружно поддержан, и через некоторое время Бьюкэнан вновь продолжил повествование:

– В один прекрасный день, а точнее вечер, собрал мой батюшка своих друзей на пиршество, вот как сейчас хозяин Крейдока, благородный сэр Роберт. Гостей, правда, было поболее чем здесь. Однако я не припомню среди них, вас, сэр Роберт.

– Мне помнится, то был как раз первый год, – заметил скорбно Роберт Бакьюхейд, – как не стало леди Кентигерны, и я пытался забыть своё горе в пограничной области, выполняя волю нашего короля Иакова и вымещая мою злость на судьбу на английских и шотландских мародёрах.

– Ну, так вот, – продолжил Бьюкэнан. – Вино лилось рекой, играла лютня или арфа – право, не помню уже, что именно, – в большом зале замка было людно и весело. А я тогда был непоседа и носился по всему нашему дому. Подражая отцу, я решил обойти все замковые укрепления Арнприора и проверить надёжно ли они охраняются. Поднявшись на одну из башен, я вдруг заприметил, как по пролегающей мимо ворот замка дороге едут не спеша три всадника. Они, видимо, были уставшими, ибо у одного из них через лошадь была перекинута туша убитого на охоте оленя.

«Как так! На нашей земле кто-то осмеливается охотиться!» – вознегодовал я и бросился с этой вестью к моему отцу. Пиршество во дворце в это время было как раз в самом разгаре. Вино лилось таким потоком прямо как река Форт после сильных ливней, столы ломились от еды, а мой отец и его гости, разгорячённые не только вином, но и более крепкими напитками, разговаривали во весь голос, смеялись, спорили, шутили. Дворцовый бард играл на лютне или арфе.

«Отец! – крикнул я. – Какие-то люди убили оленя в окрестностях нашего дома и имеют наглость везти его мимо самых ворот замка!»

«Что!? – гневно взревел хозяин Арнприора. – Пойдём же взглянем на этих проходимцев!»

И отец ринулся вниз, сопровождаемый галдящими гостями. Так живо я принёс эту весть и так стремительно было движение моего отца, что несчастные охотники не успели отъехать и тридцати ярдов от замка, как их остановил звучный оклик барона Арнприора:

«Эй, вы! Стойте немедленно и отвечайте прямо: кто вы такие и по какому праву убили оленя на моих землях».

Грозные слова отца были подкреплены выбежавшими из ворот ратниками с пиками и луками. К тому же многие из гостей, большинство из которых были нашими родственниками, держали в руках мечи.

Охотники, похоже, ничуть не смутились, и тот, у которого через лошадь был переброшена туша оленя, сказал спокойным и твёрдым голосом:

«Досточтимый сэр, мы всего лишь скромные слуги короля Иакова. Его величество нынче держит великий пир во дворце Стёрлинга. Народу собралось так много, что король испугался, что вино ещё не будет выпито, а яства закончатся. Вот он и велел нам, его ловчим, пополнить запасы на королевской кухне».

«Ха-ха-ха! – рассмеялся мой отец. – Право слово, какое совпадение! У меня ведь тоже сегодня большое пиршество. И вот эти благородные господа, – он кивнул себе за спину, – все мои гости, кои уже изрядно подчистили мои запасы. И я боюсь, что нам тоже нечем будет утолить голод уже завтра утром. Позовите-ка мне сюда повара».

Пришёл дворцовый повар Арнприора.

«А скажи-ка, уважаемый кулинар, – спросил, подмигивая, лэрд Арнприора, – не оскудела ли ещё твоя кухарская житница? Ибо, почитай, я со своими гостями собираюсь долго сегодня пировать и не желаю, чтобы меня упрекнули в отсутствии гостеприимства, ежели мой стол, не дай бог, опустеет до завтрашнего утра».

Повар, зная весёлый нрав моего отца, изобразил смущение и растерянность на своей физиономии и через минуту ответил:

«О, мой господин! У вас и ваших гостей нынче разыгрался такой хороший аппетит, что у меня уже сейчас начинают дрожать коленки из страха перед вашим гневом, когда мне нечего будет более предложить для пиршественного стола. По правде говоря, я уж хотел было идти к вам с просьбой послать кого-нибудь за телёнком в ближайшее селение».

«Вы слышали, господа охотники? – спросил отец у королевских слуг. – Наш провиант тоже подходит к концу. А посему я вынужден изъять у вас охотничий трофей, добытый на моих землях».

«Но этот олень был убит вовсе не здесь, а на холмах около Гартмора», – пытались отстоять свою добычу королевские слуги.

«На этой туше разве написано, что она с гартморских холмов? – возразил мой отец. – Но все видят, что вы везёте её мимо моего замка. А значит, я имею полное право полагать, что олень был убит недалеко отсюда».

«А я видел давеча оленя, похожего на этого, на холме неподалёку отселе», – лукаво добавил я, желая поддержать моего родителя.

«Но уважаемый сэр! – воскликнули охотники. – Этот олень предназначен для стола в замке Стёрлинга и является собственностью короля, как и вся дичь, добытая в его королевстве».

Но мой батюшка был твёрд в своей прихоти.

«Король Иаков может быть королём Шотландии, – небрежно ответил отец, – но зато я есть король Киппена!»

Королевских слуг освободили от их ноши, коя оказалась чересчур тяжела для провоза через Арнприор, и они вынуждены были вернуться в Стёрлинг налегке, с пустыми руками. Как они объяснили королю случившиеся, мне, однако, не ведомо…

– Зато про то знаю я! – прозвучал зычный голос Роберта Бакьюхейда. – Один из присутствующих при той сцене дворян – будто бы, это был кто-то из Ситонов, – поведал мне, как было дело, когда слуги вернулись к Иакову не солоно хлебавши…

Старший из них с опущенной головой и растерянным выражением на лице подошёл к королю, восседавшему за богатым пиршественным столом. Увидев его, Иаков сказал:

«О! Вернулся наш придворный ловчий и, надо полагать, с богатой добычей, которую на кухне уже превращают в прекрасное жаркое».

«Ваше величество, – пробормотал неудачливый охотник, – нам действительно удалось подстрелить большого жирного самца оленя в гартморских холмах, но…»

«Но? – удивился король. – Что но?»

«Однако, нас поджидала неудача на обратном пути».

«Как так! О чём ты говоришь, сэр ловчий?»

«Этот олень был у нас злодейски похищен», – удрученно вздохнул слуга.

«Как похищен?! – вскричал король. – Неужели в окрестностях Стёрлинга есть такие наглецы, кои осмеливаются похищать дичь, предназначенную для королевского стола? Клянусь душой Брюса, нет такого смертного, способного на сию дерзость! В конце концов, не нечистая же сила его утащила!»

«Нет-нет, ваше величество, то был вполне осязаемый человек», – ответил слуга.

«Человек! Интересно, и кто же оный смельчак, не боящийся ни плахи ни виселицы, ни топора ни верёвки?» – спросил король, которого эта история, похоже, уже начинала веселить.

«То был король Киппена, ваше величество», – смущённо ответил ловчий.

«Что? Король!… Послушайте, мои лорды, – обратился Иаков к гостям. – Оказывается, недалеко от Стёрлинга имеет место быть ещё один король! Ну не забавно ли сие?… И как же по имени зовут этого короля? – полюбопытствовал Иаков у слуги.

«По всей вероятности, это владелец Арнприора, ваше величество, ибо мимо ворот этого замка мы держали свой путь».

«Кто из вас, мои лорды, скажет мне, кто владеет замком Арнприор?» – вопросил Иаков Пятый у придворных.

«Джон Бьюкэнан!» – ответили сразу несколько голосов.

«Бьюкэнан? – с удивлением воскликнул король. – Но я знаю, что сей клан верой и правдой служил моему отцу. Мне также нечем упрекнуть их и ныне. Джордж Бьюкэнан! Король!… Как ты говоришь, сэр ловчий, зовётся его королевство?… Киппен? Впервые слышу!»

«Ваше величество, так местные жители называют пустошь в десяти милях от Стёрлинга, аккурат неподалёку от Арнприора», – ответил слуга.

«Ха-ха-ха, – звонкий смех Иакова огласил залу. – Король торфяного болота! Отличное же королевство себе выбрал барон Бьюкэнан из Арнприора. Надобно на днях наведаться к его величеству, провести переговоры и заключить великий альянс против моего дядюшки короля Генриха. Объединив наши армии, мы сможем наконец-то отобрать у английской короны и Нотумбрию, и Кумбрию. Как вы думаете, мои лорды? А?»

Шутливый тон Иакова снял напряжение, вызванное происшествием, и вслед за королём в зале раздался дружный смех. И пиршество продолжилось дальше. За общим весельем, музыкой, танцами и приятными разговорами все скоро забыли про новоиспечённого короля Киппена…

На этом месте барон закончил повествование о том, как незадачливые охотники вернулись в Стёрлинг после знакомства с королём Киппена. Довольный тем, как у него получилось красочно описать ту сцену, старый рыцарь осушил очередной кубок и посмотрел на Эдварда Бьюкэнана, взглядом призывая того продолжить рассказ.

– Благодарствую, сэр Роберт, за то, что вы восполнили пробел в моём повествовании, – сказал Бьюкэнан. – Не помню, сколько минуло дней с оного случая, про который почти уже все и забыли, только однажды, когда мой отец возвратился с охоты в компании своих кузенов – в которой я, кстати, тоже уже принимал участие, – и мы обедали в большом зале дворца, вошёл один из свирепого вида караульных с секирой на плече. Надо сказать, что все стражи в замке были дюжими малыми, выросшими среди гор и привыкших с детства держать в руках оружие. И порой один их вид мог испугать прибывающих в Арнприор. Я почти слово в слово запомнил, что говорилось в те несколько часов, ибо такие незабываемые события случаются не каждый день.

«В чём дело, Иан? – сердито спросил мой отец. – Какое такое происшествие побудило тебя прервать наш обед?»

Вошедший караульный доложил, что у ворот замка стоит группа всадников и самый старший из них требует пропустить их к лорду Джону Бьюкэнану из Арнприора.

«Хм, кто бы это мог быть? Как вы думаете, сродники? – удивился отец. – А скажи, Иан, не разглядел ли ты, какие у них гербы и эмблемы на одеждах?»

«Нет, мой господин, – ответствовал караульный. – Все до головы закутаны в плащи, но судя по плюмажу на шапках, это знатные люди».

«Ха, да мало ли что знатные! Белое перо на берете ещё не делает джентльмена, – воскликнул хозяин Арнприора. – Клянусь небом, ни у кого нет права тревожить Джона Бьюкэнана во время обеда. Так пойди и скажи этим гостям незваным, что барон трапезничает».

Мы продолжили прерванный обед. Но через некоторое время стражник снова вошёл в залу со смущённым лицом.

«Ваша милость, я сказал незнакомцам, как вы и велели, чтобы они подождали окончания трапезы, и даже сделал страшное выражение лица. Но меня попросили передать вам одну лишь короткую фразу, сказав, что речь идёт о жизни и смерти».

«Возможно, эти господа имели в виду свою скорую погибель, коли они не перестанут беспокоить меня во время обеда! А зверское выражение на своей физиономии ты изображать даже и не пытайся, Иан, ибо оно и так страшнее, чем у самого дьявола. Ха-ха! Ну, да ладно, так что же это за фраза такая фатальная?» – поинтересовался отец, вальяжно откинувшись на спинку резного кресла.

«Мне было сказано лишь, что хозяин Балленгейха приехал отобедать с королём Киппена».

При этих словах мой отец побледнел, а от бравурной усмешки ни осталось и следа…

– А теперь, – с улыбкой прервал свой рассказ лэрд Арнприора, – я хочу попросить сэра Роберта как хорошего друга Иакова Пятого поведать нам, что же так испугало моего отца в той фразе.

– Ну, уж ни таким я был и другом Его величества, клянусь мессой! – сказал барон Бакьюхейда. – Оказал ему лишь несколько незначительных услуг. Так то есть обязанность каждого верноподданного вассала короля.

– Мы ценим вашу скромность, уважаемый сэр, – сказал Бьюкэнан, – но именно вы как никто другой можете рассказать про тайну хозяина Балленгейха. Ибо когда это имя прозвучало тогда под сводами Арнприора, никто из присутствующих не знал, кто это такой. И лишь мой отец, похоже, догадался, что было видно по его лицу.

– Что ж, извольте, друзья, – начал говорить барон. – Возможно, вы слышали про странную причуду нашего короля переодеваться в простую одежду и в таком виде ходить и разъезжать по городам и селениям своего государства. Могу предположить, что тяга к переодеванию у Иакова появилась при воспоминаниях о его побеге из Фолклендского замка, чему я был свидетелем.

– Но ещё и активным участником этого события, сколь мне известно! – воскликнул молодой Напьер.

– А вы, лорд Мерчистон, извольте не перебивать речь старших, чёрт возьми! – притворно нахмурившись, сказал сэр Роберт. – Итак, как-то раз, бродя инкогнито по улицам Эдинбурга в сопровождении пары слуг, короля привлекла собравшаяся на площади толпа. Это наказывали какого-то законопреступника. Иаков подошёл поближе, чтобы посмотреть на экзекуцию. И в это время, один из слуг, желая предупредить короля то ли о глубокой грязной луже, то ли ещё о чём-то, обратился к нему со словами: «Ваше величество,…» Какой-то чересчур ушастый горожанин расслышал эти слова, и по толпе быстро разнеслось: «Король! Здесь король!» В результате Иакову Пятому пришлось совершить манёвр и быстро оттуда скрыться, дабы избежать излишнего внимания толпы. С тех пор он и придумал себе имя «хозяин Балленгейха», с которым к нему стали обращаться слуги во время его странствий инкогнито. А название это относится к крутой дорожке, спускающейся по холму от замка в Стёрлинге. Так что, верно Джон Бьюкэнан догадывался тогда, кто к нему пожаловал, и у него был повод испугаться, памятуя, как нелюбезно он обошёлся с королевскими ловчими… Ну, Эдвард, рассказывай теперь ты, что же последовало дальше.

Снова слово взял лэрд Арнприора:

– Итак, вы, должно быть, уже поняли, что перед воротами нашего замка стоял сам король Иаков в ожидании, когда же хозяин Арнприора соблаговолит впустить его. Как только мой отец услышал фразу, переданную караульным, он ринулся вниз, самолично распахнул ворота и упал ниц перед королём, который с минуту внимательно взирал с высоты своего коня и своей власти на распростёртого перед ним вассала, а затем с лёгкой улыбкой сказал:

«Ну-ну, вставайте, мой собрат. Не подобает нам, монархам, падать оземь перед кем бы то ни было, разве что перед святым распятием».

Лэрд Арнприора поднялся и с опущенной головой встал перед королём.

«Ваше величество, не гневитесь на преданного вассала. Я завтра же отошлю к вашему двору двух молодых бычков заместо того старого тощего оленя, которого подстрелили ваши слуги».

«Как старого и тощего! А мне, помнится, старший ловчий говорил о большом и жирном рогаче», – удивился Иаков.

«Клянусь святым распятием, ваше величество! А также честью моей и всего клана Бьюкэнанов! – ответил отец. – Более жалкого оленя я в жизни своей не видел, кожа да кости! Его мясо оказалось таким жёстким, что один из моих кузенов сломал зуб в попытке его разжевать. Здесь стоят гости, присутствовавшие на той пирушке, и они могут засвидетельствовать правдивость моих слов».

«О! У меня нет оснований сомневаться, когда приносят такие клятвы. Но в этом случае, лорд Арнприор, – сказал шутливым тоном король, – ты будешь в убытке, ежели вместо тощего оленя пришлёшь мне двух молодых бычков. Я не могу позволить свершиться такой ужасной несправедливости в моём государстве».

«Но ваше величество! Должен же я искупить чем-то свой проступок!» – ободрённый весёлыми нотками в голосе короля, сказал отец.

«Разумеется, сэр! – сказал король. – Потому ведь мы к вам и пожаловали, чтобы отобедать во дворце Арнприора со славным королём Киппена. Hospitium insolentia recupera³⁰».

Пока в воротах замка шли такие разговоры, леди Арнприора, моя ныне покойная матушка, уже отдавала распоряжения. Поднялась невообразимая суматоха, слуги забегали как сумасшедшие, дым из кухонной трубы шёл столбом. Так что, когда Иаков Пятый поднялся в парадный зал нашего дворца, он смог по достоинству оценить усердие обитателей замка в желании попотчевать своего монарха… Король оставил Арнприор в отличном расположении духа. Ему так пришлось по душе развлечение, полученное им в замке, и понравился неунывающий и весёлый хозяин, что на прощание он пригласил короля Киппена навестить собрата короля шотландского в замке Стёрлинга, а также даровал моему отцу привилегию «облегчать» проезжающих мимо замка охотников так часто, как ему вздумается…

Когда Эдвард Бьюкэнан завершил живописное повествование этой забавной истории, неутомимый барон Бакьюхейда снова поднял свой кубок и провозгласил тост за великодушие королей и верность их поданных, и несмотря на то, что к нему мало кто присоединился, – ибо все ещё находились под впечатлением рассказа, – сэр Роберт почти в одиночку осушил полный кубок вина.

Тут подал голос любознательный лорд Напьер:

– Высокочтимый сэр Роберт, я осмелюсь попросить вас поведать нам, каким образом король Иаков совершил побег из Фолклендского замка. Мне давно уже хотелось услышать о той истории в подробностях, и, кажется, в этот вечер самая подходящая обстановка для того, – юноша хитро подмигнул другим гостям, – чтобы вы рассказали, как было дело на самом деле.

– Действительно, мой старинный друг, – поддержал молодого человека отец Филипп, – ваш рассказ будет ещё одним бриллиантом, обретённой мной в этот день.

Барон Бакьюхейда, как, впрочем, и все его предки, относился к числу тех редкостных людей, кои не любят выставлять напоказ свои заслуги, не ищут славы и почёта. А потому, хотя и ходили толки о его якобы важном, чуть ли не первостепенном участии в спасении короля от регента Ангуса, сам сэр Роберт об этом никогда не рассказывал. А если любопытные просили его раскрыть тайну побега короля Иакова, барон лишь отнекивался, говоря, что не такое уж и важное было его участие, как это ему приписывала молва.

Но в этот вечер, в меньшей степени поддавшись уговорам своих друзей, а в большей – благодаря лёгкому дурману от поглощённого вина и охватывающему обычно в таких обстоятельствах желанию вспомнить былые времена, хозяин Крейдока решился удовлетворить любопытство своих друзей.

– Справедливости ради надо сказать, что этот изощрённый план придумали кардинал Битон вместе с королевой-матерью. Сейчас-то он мне представляется немудрёным и простым как сыграть в шахматы со стариной Джаспером. Уж больно я пристрастился к этой игре нынче. Эх, кабы не моя нога! А то теперь вот вынужден воевать с костяными фигурками заместо настоящих рыцарей… Ах, да, не о том я, похоже, стал речь вести. Видать, бордо уже мой рассудок слегка расслабило. Ну, так вот. И согласно тому плану хитроумному должен был быть у короля сподручник, который помог бы ему выбраться из-под надзора охраны Дугласов. А молодой король в то время находился по большей части в эдинбургском замке, расположенном, как вы знаете, на высокой скале и охранявшимся крепким гарнизоном, преданным графу Ангусу. Бежать оттуда незамеченным было немыслимо. Поэтому-то Её величество Маргарита Тюдор и кардинал Битон решили организовать побег из королевского замка Фолкленд, что в Файфе. Всем было известно, что временами молодой король приезжал туда, дабы повеселить свою душу славной охотой на оленей да вепрей в долинах меж ломондских холмов. Однако Иаков и шага не мог сделать без ведома заклятых Дугласов. Их стражники, охранники и соглядатаи не спускали с юноши глаз ни днём ни ночью… По замыслу сторонников Иакова кому-то надо было пробраться в Фолклендский замок и устроиться там стременным в королевские конюшни. То должен был быть сильный, отважный и решительный человек, преданный королю и готовый положить за него жизнь. Ибо риск был невероятно великий, и коли бы тот человек попался в руки Дугласов, то верной его страшной смерти предшествовали бы ещё более ужасающие истязания плоти. Признаться честно, я долго размышлял, прежде чем посмел потребовать у королевы-матери, чтобы ту опасную работёнку поручили именно мне. Я целиком и полностью разумел, коему риску я себя собирался подвергнуть. Ныне, по прошествии уж четверти века, когда позади множество ратных полей, где мне не раз приходилось быть на волосок от гибели, оный случай кажется просто ребячьей забавой, ей богу! Ну, так вот, я вызвался сыграть роль конюха и помочь побегу короля. Её величество пыталась было меня отговорить, ссылаясь на моё благородное происхождение: что, дескать, не дело дворянину переодеваться конюхом, и что можно найти человека менее знатного, посулив ему хорошее вознаграждение. Я усмехнулся, понимая, что королева-мать кривит душой, и, помню, ответил, что согласно нашему плану Иаков также должен был облачиться в одежду грума, а значит и его вассалу незазорно некоторое время поносить одежду конюшего. Путём подкупа нам удалось сманить из Фолклендского замка трёх конюхов. А стало быть, мастер королевского двора, коим тогда был брат Ангуса, Джордж Дуглас вынужден был искать им на замену новых стремянных для королевских конюшен.

Другим тайным участником нашего заговора был, как я уже упомянул, не кто иной, как кардинал Битон. Именно он пригласил к себе в Сент-Эндрюс короля Иакова и регента графа Ангуса, всячески ублажал и развлекал их, особенно регента и его приспешников, пытаясь создать у них благодушное настроение и усыпить бдительность. По тайному совету кардинала молодой король изъявил желание ехать в свои владения в Файфе, где любимым его развлечением в то время была охота, о чём я уже упоминал. Весть эта быстро дошла до Фолкленда, ибо от него до Сент-Эндрюса всего-то полдня пути.

Узнав о скором приезде короля в Фолкленд, Джордж Дуглас велел искать новых стременных. А я, к тому времени уже пребывал в селении, что находится рядом с замком. И вот в одежде грума я пришёл к замковым воротам и спросил, не требуется ли им конюший. С лошадьми-то я уже с детства умел обращаться и знал все тонкости стремянного дела. Меня тут же взяли в замок. Ради спасения короля я не чурался никакой грязной работы. Так что, когда Иаков в сопровождении Дугласов и их клевретов прибыл в Фолкленд, я разбрасывал солому по конюшне, сыпал зерно в ясли, поправлял развешанную по стенам сбрую и, извините, убирал за лошадьми. Дугласы зорко следили за молодым королём и старались никого из посторонних к нему не подпускать. Но мне было несложно подкупить некоторых слуг из челяди замка, и скоро король уже знал о нашем плане, а в его покоях в потайном месте была спрятана верёвочная лестница и одежда грума. Иаков ждал лишь условного сигнала от меня, чтобы начать выполнение задуманного. Всё было спокойно в Фолклендском замке. Граф Ангус уехал в Лотиан по каким-то делам, связанным с его тамошними владениями. Тем временем за Джорджем Дугласом, его братом, прискакал гонец из Сент-Эндрюса с просьбой кардинала срочно приехать к нему по некоему важному делу. Так было задумано заранее. Король весело проводил время в компании молодых дворян: кузенов Арчибальда и Джеймса Дугласов, бастарда графа Аррана Джеймса Гамильтона и Роберта Лесли. Причём молодой человек по имени Джеймс Дуглас из Паркхеда, бывший одного с королём возраста, исполнял при нём роль пажа. Хотя в действительности – и это все понимали, включая и самого Иакова, – он был соглядатаем графа Ангуса и его братца Джорджа Дугласа.

Надо сказать, что в ту пору характер у меня был весёлый и простой. За те несколько дней, что я служил в замке, я постарался подружиться с большинством слуг. Но более всего, признаюсь, меня тянуло к детям, простым и непосредственным созданиям, ибо своих у меня тогда не было. Особенно я сдружился с одним поварёнком по имени Томас – такое я, наверное, внушал доверие своим простосердечием. Я сажал его на лошадь, когда он захаживал ко мне на конюшню. А Том клал мне самые лакомые куски, когда я приходил на кухню за едой.

Однажды с утра поварёнок подошёл ко мне с испуганным видом и сказал, что случайно подслушал накануне вечером в парке, как четыре джентльмена обсуждали, кто первый из них заколет короля. Том очень испугался и решил рассказать мне. Признаюсь, я не придал словам мальчугана тогда большого значения. Но что-то мне подсказывало, что тянуть с побегом нельзя и пора действовать. В тот же день я воткнул пурпурно-чёрное петушиное перо в мой берет – это был условленный сигнал – и постарался сделать так, чтобы попасть на глаза молодому королю.

Согласно нашему плану за обедом Иаков заявил, что хотел бы созвать назавтра рано утром большую охоту, на которой он велел собрать самых лучших гончих и затребовал присутствия многих именитых дворян Файфа. Словом, король всё делал так, как будто собирался отлично развлечься. Он велел подать ужин в свои покои в четыре часа пополудни и сказал, что рано ляжет спать. Поужинав в своей комнате, Иаков забрался в постель и велел своему двуличному пажу тоже идти спать, дабы тот мог утром присоединиться к охоте. Жизнь в замке в этот день замерла рано, так как все полагали, что король уснул, и не хотели тревожить его сон.

Были уже сумерки, когда окно королевской комнаты отворилось и оттуда вниз была сброшена верёвочная лестница. На счастье ночь была ветреная, и за шумом листвы в дворцовом парке трудно было различить звуки открывающегося окна. Ветер кидал лёгкую лесенку из стороны в сторону, и мне пришлось придержать её нижний конец, пока юный король спускался. Я быстро оглядел Иакова, упрятал его роскошные волосы под шапку, нахлобучил её пониже и натёр грязью нежные щёки юноши. Надо сказать, он смирено выносил такое глумление над своей внешностью. После этого мы прокрались в конюшню, вывели под уздцы двух лошадей и направились к воротам замка, которые были давно уж закрыты. Наступил самый важный и опасный момент нашего плана. На удивлённый окрик стражников, я спокойным голосом отвечал, что назавтра утром назначена большая королевская охота, а у этих двух лошадок болтаются подковы, и вот мы их и ведём к деревенскому кузнецу. Стража поначалу отказывалась нас выпускать, ссылаясь на строжайший приказ никого не впускать и не выпускать после захода солнца. Тогда я пригрозил, что если по этой причине назавтра сорвётся королевская охота, то господам привратникам будет несдобровать. В общем, угрозами и увещеваниями мне удалось добиться того, чтобы нас выпустили. Минуя портал замковых ворот, я крикнул стражникам, что мы не хотим их более беспокоить этой ночью, а потому заночуем на сеновале у кузнеца. Дабы не вызывать подозрений мы спокойно направились в селение, но как только миновали последний дом, я достал припрятанные шпоры, мы вскочили на коней и, когда уже стук копыт был не слышен замковым стражам, Иаков пустил коня галопом. Свежий ночной ветер обдувал нас. Невообразимая радость обуяла юношу, вырвавшегося на свободу, он смеялся, кричал как безумный… Под утро мы уже были около ворот Стёрлинга. Что было после, вы все прекрасно знаете… Конечно, в некотором смысле нам повезло или, вернее, на то была воля божья. Ибо позже мы узнали, что покидая с королём Фолклендский замок, мы едва разминулись с братом Ангуса, возвращавшимся из Сент-Эндрюса. Когда он спросил о короле, ему ответили, что Иаков давно уже мирно почивает в своей спальне. И Джордж Дуглас спокойно пошёл спать. Можно только представить, какой переполох творился утром в Фолклендском замке! О-хо-хо!

Воспоминания, казалось, выгнали из головы барона весь хмель и сэр Роберт, закончив рассказ, снова освежил пересохшее горло добрым вином.

– А не приводилось ли вам бывать после в Фолкленде, сэр Роберт? – полюбопытствовал Напьер. – Как никак, это ведь место ваших геройских свершений!

– Как же, довелось мне побывать там ещё разок. За год или два до своей безвременной кончины пригласил меня король посетить его в этом замке. Он устраивал там большое празднество, на котором хотел собрать лучших своих друзей. Помнится, он предложил мне сыграть с ним в кайх³¹. Не видал я более странного и нелепого развлечения. Около замка построили огороженный дворик, где через середину на верёвке висела сеть наподобие рыбачьей, а двое игроков с помощью так называемых ракеток перекидывают мячик через эту сеть. Я, конечно, любезно отказался и просил извинения у короля, рассудив, что мне привычней размахивать стальным мечом, нежели деревянной лопаткой, а на этом кайхпуйле, как они дворик для игры звали, я буду выглядеть смешно и неловко.

– Интересно, а что же стало с тем поварёнком Томасом, а, сэр Роберт? – снова спросил дотошный Напьер, который ещё долго находился под впечатлением фееричной истории побега.

– Увы, более его я никогда не видел, – ответил барон. – Но знаешь, как-то раз много лет спустя, как рассказывают, по пути из Эдинбурга в Фолклендский замок к Иакову Пятому подошёл некий молодой человек и попросил дать ему возможность сказать что-то очень важное, касающееся жизни суверена. Король милостиво выслушал поведанную ему историю, снял с пальца перстень и передал юноше, велев ему идти к управляющему королевским двором и рассказать тому ещё раз эту историю. Вскоре после этого случая Джеймс Гамильтон, один из тех четырёх, злоумышлявших против молодого короля, был схвачен и брошен в темницу. Остальные же трое были в изгнании, как и все Дугласы. А иначе их бы ждала та же участь, что и Гамильтона. А его, как только королевский суд нашёл, что он вместе с пособниками замышлял убиение соверена в Фолклендском замке, немедленно казнили. Говорят, что перед судьями свидетельствовал родственник этого самого Джеймса Гамильтона, некий шериф из Линлитгоу, жаждавший отомстить своему коварному родственничку за одно из многочисленных его злодеяний, а именно за то, что он отправил на костёр брата этого шерифа, вменяя ему в вину, что тот был якобы протестантом, а сам захватил его земли. Ну, а кто был тот юноша, подошедший к королю и рассказавший ему эту старую историю, которая-то и легла в основу обвинения шерифа, мне не ведомо. Возможно, это и был мой старинный знакомец Том, а может быть и кто другой: столько врагов себе нажил этот арранский бастард своими злодействами.

На этом самая интересная часть пиршества закончилась. Отец Филипп ушёл в свою опочивальню, где он до рассвета записывал услышанные им этим вечером истории. Молодые люди, договорившись устроить рано утром охоту, пошли спать. А барон со своими старыми соратниками ещё долго продолжали отдавать почести великому богу Бахусу.

Глава XIII

Снова Фулартон

Утро после пиршества было пасмурным и серым, лёгкая пелена измороси окутывала воздух. Это, впрочем, не нарушило планов молодых людей, которые с удовольствием погонялись за дичью в окрестных лесах. После сытного обеда, который уже не отличался тем разнообразием блюд как накануне, гости сердечно попрощались с хозяином замка и его сыном и довольные проведённым временем разъехались по домам.

Напьер и Бьюкэнан пригласили Ронана посетить свои именья и при этом едва было не поссорились между собой по поводу того, чей черёд будет первым принимать молодого Бакьюхейда. Любознательный Напьер хотел непременно узнать, как Ронан издали определит высоту его дома, а коли повезёт с погодой, то и расстояние до вершины Бен-Ломонда. А бравый лэрд Арнприора обещал пригласить тех из своих соседей, коих могли бы сопровождать молоденькие незамужние дочки, понимая как его новый друг, должно быть, истосковался по женскому обществу.

Вечером за ужином барон Бакьюхейда расспрашивал сына, как тому пришлись гости и оправдались ли его ожидания от знакомства с Напьером и Бьюкэнаном.

– Эти молодые джентльмены – как вы их и описывали, отец. Напьер – умён и любознателен, но обременён заботами, налагаемыми на него его владениями. А лэрд Арнприора чем-то напоминает его отца, судя по тому забавному рассказу о короле Киппена…

Неожиданно в зал, где отец с сыном принимали вечернюю трапезу, прервав мирную беседу, подобно пуле из аркебузы влетел вездесущий Эндри.

– Тревога! Тревога! – пронзительно вопил мальчишка, и весь его вид как будто подтверждал это беспокойство: округлённые глаза на вытянувшейся физиономии, призывающее протянутые вперёд руки и неспособные устоять на одном месте ноги.

Отец с сыном переглянулись, и взгляд их, казалось, говорил: «Опять сорванец захотел нас какой-то шуткой позабавить».

Бакьюхейд усмехнулся и сказал:

– Я бы хотел знать, как ты, сэр шут, заголосишь, когда я велю Гилберту не давать тебе сегодня ужина в наказание за то, что ты помешал нашей мирной трапезе.

– Ей-ей, как моя матушка говорит: и шут может умному человеку хороший совет дать, – бесцеремонно заявил юный грум. – Да мне и не до шуток, мой господин! Вы разве не слышите шум у ворот? Недаром у меня пятка давеча чесалась, а это, ей-ей, всегда к беде.

Все притихли, прислушиваясь. Действительно, со двора доносились невнятные крики. Барон и Ронан вопросительно посмотрели на слугу.

– Какие-то всадники стоят у ворот и требуют впустить их в замок, – пояснил тот.

– А это случаем не наши недавние гости, – спросил барон, – вздумавшие вернуться и продлить весёлое празднество?

– Не, ей-ей. Сверху-то я разглядел, хоть и темно уже: их там не меньше дюжины, и все в кирасах, шишаках и с копьями да алебардами. У наших-то гостей обличие не такое воинственное было. А эти кричат, что ежели их тут же не впустят, они наш дом возьмут приступом, – выпалил Эндри.

Бакьюхейд нахмурился и тут же по-военному стал отдавать приказы:

– Ронан, дорогой, беги и вели всем слугам живо собраться во дворе, да пусть прихватят оружие, у кого какое есть, а ежели никакого нет, пусть в этом зале со стены снимут. А ты, Эндри, поможешь мне облачиться в приличествующие случаю одеяния. Клянусь пречистой, никому ещё не удавалось замок Бакьюхейдов взять штурмом!

А тем временем перед въездом в замок некоторые всадники уже спешились и пробовали ворота на прочность тяжёлыми секирами. Но крепкий дуб, из которого были сделаны ворота в Крейдоке, заставил бы их работать так всю ночь. Среди осаждавших раздавались крики:

– Поджечь, да и дело с концом!

– Не спеши, Джон, может, сами откроют.

– А может через стену перелезть?

– Как же ты перелезешь? Она, поди, в три человеческих роста!

– А, и то верно… А по лестнице если?

– Где же ты ночью, дурья башка, лестницу раздобудешь?

– Отставьте ворота в покое, безмозглые болваны! – надо всеми раздался властный оклик, по-видимому, их командира. – Клянусь небом и землёй, вы так будете осаждать их до второго пришествия.

Ворча и чертыхаясь, ратники отступили от ворот и собрались вокруг своего центуриона, который им сказал негромко:

– Вы чересчур рьяно взялись за дело, мои воители. Так можно и пташку вспугнуть. Без моей команды – ни одного движения!

А с другой стороны ворот обитатели замка, уже собравшиеся во дворе, понимали, что, кто бы то ни были эти воины, цели у них не были похожи на дружеские.

Через некоторое время в амбразуре башенки над воротами показался сам барон. В нём трудно было узнать того гостеприимного добродушного хозяина, которого мы видели накануне за столом в пиршественном зале. Стальной шлем без забрала закрывал от света факелов черты лица рыцаря и придавал фигуре ещё больше суровой величественности. На стальной воротник падала чёрная с проседью борода, полностью прятавшая нижнюю часть лица. Остальную часть его одеяния составлял плащ из буйволиной кожи, когда-то расшитый шёлком, а ныне покрытый паутиной трещин и порезов, полученных в боях. Он приоткрывал кое-где стальные отполированные латы, когда-то красиво отделанные позолотой, а сейчас покрытые налётом ржавчины. Огромный двуручный меч устаревшего образца висел на перевязи на могучей шее; он был настолько длинным, что пересекал всё тело – его большая рукоятка высилась из-за левого плеча, а конец спрятанного в ножны лезвия, опускался к правому сапогу и стучал при каждом шаге по непонятно зачем пристегнутым шпорам. У Ронана, увидавшего отца в таком бравом виде, на губах проскользнула лёгкая улыбка.

– Почтенные странники, по какому праву вы нарушаете покой этого мирного дома в столь неподходящий час, когда многие добрые шотландцы видят уже не первый сон? – с высоты башни прозвучал грозный бас старого рыцаря.

В ответ он услышал беззастенчивое заявление:

– Именем управителя шотландского королевства лорда Джеймса Гамильтона я требую, чтобы мой отряд был впущен в замок, а иначе мы возьмём его силой.

– И кто же смеет так дерзостно со мной говорить, прикрываясь именем регента? – барона Бакьюхейда не смутили ни упоминание Гамильтона ни угрозы приступа.

– Я, капитан этого отряда, сэр Фулартон из Дрегхорна! – напрягая голосовые связки прокричал наш старый знакомец.

– О-хо-хо! – нарочито рассмеялся барон. – Признаюсь честно, сэр капитан, похоже, что я не очень силён в современной генеалогии, ибо, клянусь мессой, не могу припомнить оного имени среди благородных шотландских фамилий, по крайней мере, среди тех, с коими мне доводилось воевать бок о бок.

О! Такого удара по своему честолюбию приспешник регента никогда ещё не получал за всю свою жизнь. Он буквально задохнулся от гнева. И если бы не ночная темнота, его перекошенное лицо, пунцовое от злости, стало бы прекрасным образчиком для изучения физиономиста.

– Как! Вам не ведома эта древнейшая и благороднейшая фамилия? – с гневным изумлением воскликнул Фулартон. – Да сам Роберт Первый назначил нас потомственными королевскими ловчими в Ангусшире.

– Ну, может, Фулартоны и ловили тетеревов да куропаток в Ангусшире, но на моей памяти ни один человек с такой фамилией никогда не участвовал в охоте за более крупной дичью – за английскими стервятниками.

– Проклятые паписты, ну я тебе покажу, Бакьюхейд, – прошипел Фулартон себе под нос, скрежеща зубами, а затем, чуть поостыв, надменно крикнул хозяину замка: – Я так разумею, что разговариваю с сэром Робертом Бакьюхейдом?

– Возможно, сэр Фулартон, ежели вы таковой, за кого себя выдаёте, – ответил барон.

– Сэр Фулартон из Дрегхорна, к вашим услугам! Так вот, сэр Бакьюхейд! У меня письменное повеления управителя государства, скреплённое личной печатью шотландского регента, доставить к нему в Стёрлинг некоего Ронана, именуемого себя Лангдэйлом, хотя он есть Бакьюхейд, ваш родной сын.

– Что! Ронана к регенту! – удивлёно воскликнул барон, а тем временем правая рука рыцаря потянулась к левому плечу, над которым поднимался длинный эфес. – Право слово, сэр капитан, к чему такая честь моему мальчишке?

– Мне это не ведомо, мой лорд. Но полагаю, намерения у герцога Шательро самые что ни наесть благие, и клянусь честью, вам нечего опасаться за судьбу вашего сына.

Позади барона на ступеньку ниже его стоял пострел Эндри, который не отходил от своего хозяина ни на шаг, готовый быстро выполнить любой его приказ. Он слышал весь разговор. А после последних слов Фулартона, в которых детская интуиция уловила ту фальшь и неискренность, коя как правило бывает недоступна слуху взрослого, мальчишка стал дёргать барона за подол плаща. Старый рыцарь раздражённо оглянулся и увидел Эндри, со всей силы мотавшего головой из стороны в сторону. Он снова повернулся к ратникам и произнёс:

– Прошу простить нашу неприветливость, сэр капитан. Мой гарнизон очень мал, а по дорогам нынче шастает много лихих людей, для которых такая тёмная ночь как эта – удобное время творить свои разбойничьи дела. К сожалению, я не могу в целях предосторожности приказать слугам открыть немедля ворота – уж слишком подозрительно вы выглядите. Я бы советовал вам отправиться в деревню Хилгай, что находится совсем рядом... вон за тем леском. Там вы почти сможете найти кров на ночь и хорошо подкрепиться на постоялом дворе. А назавтра при свете дня вы вернетесь и, ежели вы действительно посланцы регента, как утверждаете, то предъявите бумаги, подтверждающие ваши полномочия, и тогда – клянусь святым причастием! – я впущу вас в замок.

– Но сэр Бакьюхейд! Это дело государственной важности и не терпит отлагательства. Регент желает приватной беседы с вашим сыном.

– Ага! – вскричал барон. – А вы, сэр, утверждали, что не знаете, зачем регент желает видеть моего сына!

– Но поверьте мне, сэр Роберт, юноше действительно ничто не угрожает!

В этот момент Бакьюхейд почувствовал, как Эндри снова дёргает его за плащ.

– Сэр Фулартон, мне не остаётся ничего другого как пожелать вам спокойной ночи и вашему отряду благополучно добраться до Хилгай.

Барон Бакьюхейда продолжал стоять на стене до тех пор, пока всадники, посовещавшись между собой, не развернули лошадей и не исчезли в темноте на уходящей в лес дороге, ведшей в селение.

Затем хозяин Крейдока спустился во двор, оглядел всех собравшихся там, как будто подсчитывая силы защитников замка, и стал держать совет с Ронаном, отведя его в сторону.

– Знаешь ли ты, сын мой, что это регентское охвостье приехало по твою душу. Я их покуда отослал в Хилгай, но назавтра при свете дня они вернутся, ежели ещё ночью не дерзнут атаку предпринять. А командует ими некий Фулартон, который утверждает, что регент немедля желает приватной беседы с тобой. Меня это безмерно удивляет, но ещё боле настораживает. Откуда вообще Джеймс Гамильтон знает о твоём существовании? Клянусь святым Андреем, не нравится мне всё это!

– Отец, я нахожусь в таком же недоумении, что и вы… А впрочем, есть у меня некие догадки, но всё надо бы тщательно обдумать.

– Ну, вот и ступай покуда поразмышляй, а я здесь распоряжусь о защите замка на случай неожиданного нападения. Эти прихвостни регента ничем не лучше обыкновенных разбойников.

Барон подозвал Эндри.

– Ты что, проказник, меня дёргал на стене, покуда я важную речь держал со странниками?

– Ваша милость, так ведь врал он всё, этот Фулартон. Ей богу, брехал, как коробейник на ярмарке, который что угодно скажет, лишь бы товар распродать, и бога не побоится. А знатно, ей-ей, вы их прочь отослали. На постоялый двор в Хилгай! Вот умора-то! Да там не то что постоялого двора, а даже таверны-то справной нету! Ей-ей, ведь верно говорят, что словечки «совсем рядом» и «почти» есть великие лгуны, ха-ха.

– Однако же не уверен я, что в Хилгай они уехали. А посему придётся тебе этой ночью на страже постоять. Укройся в этой башне, погаси факел и следи за подступами к стене – у тебя глаза молодые и зоркие. В случае тревоги труби в горн. Часа через четыре тебя Питер сменит. А покуда пойди и укрепи зажжённые факелы в угловых башенках, дабы снаружи казалось, будто замок надёжно охраняется. Тогда никому и в голову не придёт, что в Крейдоке осталось-то всего раз, два,… семь мужчин, не считая старого дворецкого Джаспера, который не то что меч, а ложку и то уже с трудом поднимает, да отца Филиппа, могущего врагов разить разве только словом божьим.

После этого Бакьюхейд, как настоящий полководец, назначил каждому из слуг его пост и время дежурства. Даже повару Гилберту поручено было вместо топора для разделки туш вооружиться алебардой и ходить по периметру стены с полуночи и до первых жаворонков.

Отдав такие распоряжения, сэр Роберт поспешил в залу, где в сосредоточенной задумчивости сидел Ронан.

– Какие думы у тебя, сын мой, о причине этого визита? Я так просто теряюсь в догадках, зачем ты мог понадобиться Джеймсу Гамильтону, этому перевёртышу, лисе хитрой. Да и откуда ему вообще ведомо, что на свете есть такой юнец как Ронан Лангдэйл?

– Мнится мне, здесь сокрыта какая-то тайна. И клянусь мессой, её мог бы объяснить не кто иной, как мой учитель отец Лазариус.

– Лазариус? Но причём здесь он? И что заставляет тебя так думать, Ронан?

– Я пытаюсь размышлять логически, как меня учил учёный старец… Вот смотрите, батюшка! Накануне моего отъезда из Пейсли туда прибыл сам архиепископ Сент-Эндрюс, брат регента. На следующее утро отец Лазариус был очень опечален и встревожен. Он поведал мне лишь, что слышал некий разговор, полный богопротивных слов и помыслов. Я хотел выведать у него более обстоятельные сведения, так его встревожившие. Но он наотрез отказывался упоминать какие-либо подробности. Упомянул лишь, что знания эти опасны, и хотел, чтобы я быстрей покинул аббатство. Ну, что вы об этом скажете, отец?

Бакьюхейд задумался. Но, похоже, никакие догадки не посетили головы бравого вояки, но никудышного мыслителя, ибо он лишь ответил:

– Чертовщина какая-то творится в монастыре оном, клянусь небесами!.. И в самом деле хорошо, что ты уже дома.

– А я вот что думаю, – продолжил Ронан. – Пойдём от обратного. Регент посылает людей за мной: верно, чтобы меня как-то изолировать или даже бросить в темницу. Значит он полагает, что я представляю какую-то опасность для него, иначе к чему такие хлопоты. Отец Лазариус также говорил, что ежели я узнаю то, что услышал он, то мне будет угрожать опасность. Связывая последние два факта, я прихожу к заключению, что регент полагает, что мне известно то, о чём никак не хотел мне рассказывать отец Лазариус. Вот я и говорю, что только этот святой отец может раскрыть тайну. Очень даже вероятно, что это связано с архиепископом Сент-Эндрюсом, а может и со всем кланом Гамильтонов во главе с Шательро.

– Ах вот оно что! – воскликнул барон. – Не зря я всё же тебя обучаться посылал. Вот ты мне и растолковал всё как есть.

– Я, правда, не в состоянии понять, почему регент считает, что мне ведома тайна, услышанная отцом Лазариусом. Я ведь так ничего от праведного старца и не узнал.

– Эх, Ронан! По юности лет не знаешь ты ещё людского коварства. Верно, кто-то внушил Джеймсу Гамильтону или шепнул ему на ушко, что ты якобы всё знаешь.

– Но зачем, отец?! Кто же может хотеть погубить меня?

– Хотел бы я это знать, Ронан! Долго его голова красовалась бы над нашими вратами! – вскричал в сердцах барон и вдруг запнулся, охваченный старинными воспоминаниями. Когда мрачное туча сошла с его лика, Бакьюхейд продолжил: – Одному богу только всё ведомо, сын мой! А мне ж, право слово, невдомёк, где и когда ты себе смертельных врагов нажить успел. Порыщи-ка в своей памяти, авось, что и вспомнишь.

– Что же нам делать, отец?

– А вот что. Поди-ка спустись в комнату Питера, вели ему сменить Эндри пораньше, а мальчишка пусть сюда придёт…

Паренёк, крайне удивлённый такой быстрой сменой с поста, через пару минут позевывая предстал перед бароном. Он ещё больше удивился, когда его надежды на сон не сбылись, а вместо этого он получил указание седлать коня.

– Эндри, сынок, хочу я тебе важное задание поручить. Бери Идальго, он дорогу хорошо знает, да скачи в монастырь Пейсли. Завтра днём тебе надобно быть у его ворот и спросить отца Лазариуса. Если он выйдет, то передай ему моё приглашение посетить нас с Ронаном в Крейдоке, когда ему будет удобно и как позволит отец-настоятель. Передай, что мы за ним можем даже носилки прислать. А ежели нет его в аббатстве, то поинтересуйся осторожно где его можно разыскать. И сразу назад, только лошадь до смерти не загони. И будь внимателен, нигде не останавливайся и ни с кем не разговаривай. А когда выедешь из Крейдока, возьми коня под уздцы, сверни с дороги и пробирайся зарослями и пустошью. Полагаю, тебе ведомы здесь все тропки. А то я подозреваю, что эти солдаты, или разбойники, могут стеречь дорогу из замка.

– Отец, – сказал Ронан, – думаю, будет лучше, коли мальчишка сперва вздремнёт чуть-чуть. Только представьте, какой путь ему за день с небольшим предстоит проделать!

А Эндри добавил:

– Ей-ей! А коли вы, господин, меня тотчас в путь отправите, то очень даже возможно, что я засну прямо на коне и не пробужусь даже, ежели свалюсь с него, как было когда один монах возвращался в камбускенетский монастырь после отпевания почившего купца в Стёрлинге. Этот августинец с таким усердием весь обряд выполнил, что у него не осталось сил противиться предложенной ему кружке вина. И с каждой последующей кружкой сил к сопротивлению у него всё убавлялось и убавлялось. Ему бы проспаться, но он был очень уж благочестивый и не хотел пропустить заутреню. А посему он упросил родственников и друзей почившего, чтоб его водрузили на мула, и поехал в монастырь. А по дороге уснул и свалился. Когда мул посреди ночи прибрёл в монастырь без хозяина, монахи переполошились и отправились на поиски брата и скоро обнаружили благого монаха. Тот мирно возлежал посреди моста через Форт и громко храпел Ave Maria под убаюкивающее журчание воды.

– Ну ты мастер басни рассказывать! – добродушно сказал барон.

– Ей богу! То в самом деле было! Мы когда ездили с Гилбертом на майскую ярмарку в Стёрлинг, я собственными ушами слышал эту историю.

– Ну что ж, ладно, два часа тебе на сон и в путь. Мастер Ронан расскажет тебе дорогу и снабдит всем необходимым. Ну, иди с богом!… Эх, вы, молодняк! Помню, мы с Джоном Бьюкэнаном сутками могли с седла не слезать.

Бакьюхейд остался наедине с сыном.

– Ежели нынче на нас не нападут, – с хмурым видом молвил барон, – то ведомо, пожалуют утром гости непрошенные. Покажут грамотку с печатью регента, и у меня не будет причины не впустить их в замок. А тогда силы будут неравны, и они увезут тебя с собой… Клянусь мессой, не бывать тому!

– Да почему собственно я должен бояться этого Шательро? – горячо воскликнул юноша. – Ведь совесть моя чиста и мне нечего скрывать! Я отдамся в руки ратников регента и поеду с ними хоть в Стёрлинг, хоть в Кэдхоу или даже в Эдинбург, – простосердечно добавил он. – Поклянусь Гамильтону святым распятием и скажу прямо и честно, что ничего мне не ведомо, и что я всего-то простой школяр и хочу остаться в стороне от всех этих интриг.

– О-хо-хо! Какой же ты наивный, Ронан! Э-эх, не ведомо тебе ещё коварство людское. А уж этому-то арранскому отродью и подавно верить нельзя. Помнишь, я упоминал давеча про бастарда Джеймса Гамильтона, каковой вместе с Дугласами замышлял убить молодого короля Иакова в фолклендском замке, про того самого, который в конце концов понёс заслуженную кару на плахе? К его многим злодействам можно причесть и подлое убиение благородного Леннокса. После нашего поражения в битве у Линлитгоу граф Леннокс сдался Аррану, уверенный в его благородстве, бросил свой меч и безоружный был злодейски умерщвлён братцем Аррана Джеймсом Гамильтоном… Так вот, по крови-то наш теперешний регент Шательро приходится племянником тому нечестивому злодею, и тоже ведь Джеймс. Да тебя верная смерть ждёт, ежели ты им в руки отдашься! Нет, не допущу я сего!

– Но что же делать, отец?

– Мы сделаем хитрый манёвр и обведём регентского клеврета и его подручников вокруг пальца. Правда, тебе, Ронан, придётся испытать временные стеснения в удобствах. Это как в шахматах, когда мы с Джаспером играем. Я своего короля увожу в самый угол и окружаю плотно разными фигурами, и он как в крепкой цитадели пребывает, недосягаемый для врагов… А пока что пойди вздремни часок другой на мягкой постели. Кто знает, когда ты ещё сможешь понежиться на чистых простынях в своей опочивальне?…

Бакьюхейд помолчал ещё немного и сказал со злой искоркой в глазах:

– Ну что ж, добро пожаловать в Крейдок, «птицелов» Фулартон!

Глава XIV

Возвращение гвардейцев

Едва только небо окрасилось в светло-серые краски в преддверии наступающего дня, как у ворот Крейдока уже стоял отряд конников. Это были вчерашние ночные гости. Лица у ратников были неприветливые и даже злые, то ли из-за невесёлой погоды, то ли из-за плохо проведённой ночи, голодной и холодной.

Одетый как и ночью только без старомодного шлема и шпор, Роберт Бакьюхейд приказал приоткрыть ворота и впустить того всадника, который называл себя сэром Фулартоном. Внешний вид у него был бравый, но во взгляде сквозила надменность и недовольство. Приспешник регента вытащил из висевшей на перевязи сумки свиток и вручил хозяину замка.

Барон, развязал шёлковый шнурок, расправил грамоту и прочитал, что сей документ уполномочивает сэра Фулартона из Дрегхорна доставить к регенту герцогу Шательро дворянина по имени Ронан Лангдэйл, сына барона Бакьюхейда, для приватной беседы с регентом. Ниже была приписка, что в случае отказа добровольно сопровождать капитана гвардейцев, последний имел право использовать все имевшиеся в его распоряжении средства. Барон ещё раз перечитал свиток – да, внизу действительно стояла печать регента. Он спросил:

– Чем же заслужил мой сын такой чести: быть принятым самим регентом?

– К сожалению, мой барон, я не могу удовлетворить ваше любопытство.

– Ну, хотя бы намекните, сэр Фулартон!

– Фулартон из Дрегхорна, сэр!

– Да-да, конечно из Дрегхорна, сэр Фулартон!… Вы же разумеете, что Ронан всего лишь школяр и мы все просто удивлены этим приглашением, написанном, ей богу, в тоне приказа на арест. И как родителя Ронана меня это не может не беспокоить.

– Боюсь, что даже если бы я и желал ответить на ваш вопрос, уважаемый барон Бакьюхейда, – надменно отвечал регентский клеврет, чувствуя за собой власть, – то не смог бы этого сделать. И даже не из-за вчерашней вашей «гостеприимности», оставившей моих людей холодными и голодными. Дело в том, что я стараюсь всего-навсего не совать свой нос в дела герцогов и графов, королей и регентов… Так где же молодой человек? Надеюсь, у него не много займёт время на сборы?

– Извините, сэр капитан, но теперь в свою очередь я должен огорчить посланника Джеймса Гамильтона, которого теперь зовут герцогом Шательро. Я бы мог сообщить об этом и давеча ночью, когда вы так нежданно предстали перед вратами моего замка, ежели бы я был уверен, что вы это вы. Однако наступательные действия вашего войска внушали моему гарнизону большие опасения, и мои советники и ординарцы призвали меня перейти к глухой обороне. Как полководец и военачальник вы должны признать наши действия вполне разумными и обоснованными с позиции военной стратегии. Вы согласны со мной, сэр Фулартон… из Дрегхорна?

– Хм. Мне кажется, вы надо мной издеваетесь, сэр Бакьюхейд! – начинал уже злиться приспешник регента, брезгливо оглядывая собравшийся вокруг «гарнизон» из нескольких слуг, девушки-прислужницы и двух-трёх любопытных поварят: из всей этой армии только три или четыре человека в состоянии были владеть оружием. – Я требую немедленного отъезда вашего сына к шотландскому регенту. Можете не сомневаться: я составлю ему отличную компанию в этой поездке.

– Эх, не люблю я разочаровывать своих гостей, – с ухмылкой вздохнул барон, а его челядинцы пытались безуспешно спрятать улыбки. – Однако, думается мне, что это известие расстроит вас, сэр Фулартон из… из Дрегхорна. Ежели вы и готовы составить отличную компанию Ронану, то он не совсем расположен к вашему обществу, ибо после весёлого пиршества запрошлой ночью, когда наш стол ломился от яств, таких как, хотя бы... – и барон пустился перечислять все известные ему блюда, в то время, как оголодавший Фулартон исходил слюной. – Так вот, после того замечательного пира, выспавшись в мягкой и тёплой постели, – продолжал барон, дразня клеврета регента, – вслед за гостями ускакал и мой сын, задумавший проведать своего деда МакАлдониха, коему уже на восьмой десяток, а он крепок как самый старый дуб в нашем парке. Вот, челядинцы подтвердят искренность моих слов.

– Да-да, ускакал давеча мастер Ронан, – сказала кокетливо девушка-служанка и покраснела, смутившись своей смелости.

– Уехал он, сэр, взял у меня сыра головку да кусок окорока, сел на Идальго, да уехал, – угрюмо пробурчал невыспавшийся повар Гилберт.

Другие же слуги были никак не в состоянии подтвердить слов своего господина: всё, что они могли бы сделать в тот момент, так это упасть на землю и схватиться за животы, чтобы не лопнуть от смеха – так их позабавила насмешливая речь хозяина замка.

Конечно же, Фулартон был не такой дурак, чтобы не понять, что над ним насмехаются. Но вступать в препирательства со старым рыцарем не входило в его планы. Ему нужно было во что бы то ни стало заполучить Ронана и сделать так, чтобы по дороге в Стёрлинг с юношей случилось фатальное несчастье. Поэтому-то он, хотя и готов был взорваться от ярости, сделал вид, что не понял ехидных шуток Бакьюхейда и, желая проверить свои подозрения, надменно молвил:

– Сэр Роберт Бакьюхейд! Данными мне полномочиями я должен убедиться в искренности ваших утверждений.

– Каких именно, уважаемый сэр? Что на нашем пиршестве мы вкушали именно те яства, кои я перечислил, или что постели в нашем замке мягкие и тёплые? Скажите же, как мне доказать, что я не обманываю вас? – барон не мог отказать себе в удовольствии ещё немного покуражиться над несчастным Фулартоном, мстя тому за преследование сына.

Ординарцу Шательро стоило большого труда сдержать свой гнев. Он скрежетал зубами, а глаза метали молнии.

– Сэр, я хочу увериться, что молодой человек не скрывается в замке, – зло произнёс Фулартон.

– Вы что же, не верите моим заверениям? – с наигранным удивлением спросил барон.

– Нет, клянусь всем святым! – ответ прозвучал как вызов на бой.

– Ну, хорошо, мой лорд, – после некоторого раздумья рассудил Бакьюхейд. – Коли у вас хватает наглости считать, что я не есть хозяин в собственном доме, я вынужден отступить перед численным превосходством противника, пойти на переговоры и заключить перемирие, даже при условии досмотра моей цитадели. Что ж, я вам дозволяю взять одного из ваших спутников и обыскать моё скромное жилище. Прошу искренне меня простить, но всю вашу армию я впустить не могу – сейчас в замке мало слуг, чтоб мы могли защититься в случае чего… Хотя я вас честно предупреждаю, что вы зря потратите время.

– Как вам угодно, сэр, – сказал капитан регентских гвардейцев и крикнул сквозь решётку в воротах: – Эй, Джон! Зайди-ка сюда.

В ворота впустили помощника капитана, ратника по имени Джон. У него был пристальный сверлящий взгляд и огромные подкрученные кверху рыжие усы. В сопровождении этого солдата и при его помощи Фулартон обошёл все помещения «дворца», заглянул под все висящие на стенах гобелены – не скрыта ли где потайная дверь, нагнулся и посмотрел под все кровати – не прячется ли под ними разыскиваемый, открыл дверки всех шкафов и крышки всех сундуков, проверил все большие бочки на кухне, сунул свой нос во все тёмные углы, порой давно уж затянутые паутиной. Не остались без внимания и постройки в пределах замковой стены: часовенка отца Филиппа, амбар с подвалом, конюшня, псарня и прочие хозяйственные сооружения. Фулартон залез на окружавшую замок стену и обошёл её по периметру, зорко вглядываясь во внутренние строения и пытаясь понять, куда бы мог спрятаться Ронан, если бы у него возникло такое намерение. В общем, упрекнуть ординарца в отсутствии рвения и добросовестности было нельзя.

Не поленился он спуститься и в тёмный и холодный подвал под амбаром. Но и там ничего не было, кроме огромных бочек с вином и старой рухляди. Приуставший и взмокший от этой работёнки – а на нём ведь была боевая амуниция – Фулартон присел на пустую бочку и вздохнул: на упорные поиски было убито полдня, а в результате эдакие усилия были потрачены впустую.

Помимо сподручника Джона его всюду сопровождал также и Питер, ловчий барона Бакьюхейда. Хозяин наказал ему ходить и присматривать за регентскими холуями, пока те рыскали по замку в поисках мастера Ронана.

– А скажи, мужлан, – обратился к Питеру Фулартон, – правда ли, что уехал вчера Ронан?

– Это ж верно как и то, что в бочке под вами не осталось и капли вина, сэр, – ответил слуга.

– Послушай, приятель, – вдруг неожиданно приветливым голосом сказал ординарец, – мне же ведомо, что молодчик прячется где-то здесь рядом. Но, видимо, скрывается так умело, что быстро его и не сыщешь. Мы поставим дозор около замка и рано или поздно все равно поймаем этого каналью. Но чтобы сберечь время я готов заплатить тебе десять крон золотом, если ты мне скажешь, где он прячется.

– Эге-ге! Какие вы речи-то ведёте, сэр! Удивительно, однако ж, что вы такой непонятливый. Вам же все говорят, что ускакал мастер Ронан… Да ежели б и не уехал, то не такой я иуда, чтоб своих-то благодетелей за десять монет продавать.

– Отлично! Кажется, я тебя понял, приятель, – с воодушевлением воскликнул Фулартон. – Ты верно, хочешь сказать, что десять крон тебя не устраивают, так? А если я дам тебе в пять раз больше? Это ведь огромные деньги! Ты смог бы купить большой участок земли и сам стать лэрдом!

Ловчий Питер, преданный слуга и добродушный малый с наивным удивлением посмотрел на сэра Фулартона из Дрегхорна и сделал шаг назад, будто боясь запачкаться. Факел в руках вояки Джона хорошо освещал их обоих. По поведению и взгляду ловчего ординарец понял, что многого из этого плебея не вытянуть, и лишь подумал про себя: «Ну и глупые же эти простолюдины!»

Когда Фулартон со своим сподручником Джоном наконец-то покидали замок, неунывающий барон зычно крикнул ему:

– Эй, сэр Фулартон из э… Дрегхорна! А не желаете ли отведать вкуснейших блюд, кои у нас остались ещё со вчерашнего пиршества, и запить их живительным вином?

Регентский клеврет бросил гневный взгляд на Бакьюхейда, зло пробурчал: «Объедками не питаюсь!» и вышел вон за ворота, которые тут же за ним и захлопнулись…

Вечером в замке рано всё утихло и Крейдок погрузился в сон. Его обитатели, утомлённые беспокойной прошлой ночью, вздохнули свободно, и, казалось, жизнь потекла как прежде.

Бакьюхейд позвал к себе Питера, который пришёл и простосердечно поведал своему господину о попытке сэра Фулартона подкупить его.

– Что ж нам теперь делать? – в раздумье спросил барон, обращаясь скорее к самому себе. – Они, похоже, очень сильно желают заполучить Ронана. Конечно, в горы к МакАлдониху они не сунутся. Да и Фулартон, этот прихвостень Гамильтона видать не уверен доподлинно, уехал ли мой сын в самом деле или прячется где. А потому и Крейдок кордонами окружил: один – в лесу выставил, чтоб на дороге можно было путников перехватывать и допрос им учинять; а ещё с севера и запада дозорных расположил, дабы замок на виду держать. Только со стороны озера никого не поставил: то ли людей у него мало для тотальной блокады, то ли считает ненужным этот крутой склон стеречь. Ну, нам это и лучше.

Присутствовавший при разговоре отец Филипп осторожно спросил у барона:

– А где же всё-таки Ронан, сэр Роберт? Он ведь не уезжал никуда, не так ли?

– О-хо-хо! Друг мой! Ну, конечно же, ни к какому МакАлдониху он и подавно не отправлялся, а сидит тихо-тихо как мышка-полёвка в своей норке. Завтра многое разъяснится, ибо под утро жду я возвращения Эндри. Посмотрим, какие известия наш юный гонец привезёт.

Ожидая возвращения посланца и опасаясь, что его могут перехватить солдаты регента, Роберт Бакьюхейд поднялся за несколько часов до рассвета. Он привёл в готовность свой маленький отряд, состоявший из ловчего Питера, молодого конюшего и старого привратника, к коим присоединился также и вечно невыспавшийся повар Гилберт. Не поднимая шума, они собрались около ворот, готовые выскочить на помощь пареньку по первому сигналу тревоги.

Но старый рыцарь недооценил молодого слугу, который за пару миль до замка свернул с дороги в тёмный лес и, ведя под уздцы коня, пробрался в непроглядной мгле одному ему известными тропками среди кустов и деревьев до Крейдока и неожиданно явился перед самыми воротами. Его быстро впустили. Мальчишка буквально валился с ног: настолько он был уставшим. Он безропотно позволил заботливому Питеру отвести себя в комнатку с кроватью, рядом с которой тут же появилась миска с дымящейся жирной похлёбкой и кружка эля. Не меньший почёт получил и Идальго, которому судя по осунувшимся бокам, утыканным репейником и колючками хвосту и гриве, и спотыкающимся ногам тоже пришлось несладко. Коню насыпали отменного овса, а уже с утра почистили и расчесали.

Барон зашёл к пареньку, когда тот допивал эль в предвкушении долгожданного отдыха.

– Эндри, сынок, всё ли у тебя получилось и какие же вести ты привёз?

– Ей-ей, господин, я всё сделал, как вы и велели, – отвечал с гордостью за оправданное доверие молодой слуга. – Похоже, я правильно сделал, что повёл Идальго лесом потому как, приближаясь к воротам, я заметил какое-то движение на опушке…

– Да уж, расставили они тут вокруг дозорных, будто это не крохотное поместье Бакьюхейд, а обширные земли Гамильтонов в Ланаркшире… Ну, так что же в Пейсли, Эндри? Видел ли ты отца Лазариуса?

– К монастырю-то я прибыл уж после обедни, и монах-привратник сказал, что вот уже как три дня не видал благого старца, и говорят, что будто бы тот уехал к епископу в Глазго. Ну, как вы и наказывали, я сразу же обратно и поехал.

– Уехал, говоришь, в Глазго? – помрачнел старый рыцарь и надолго задумался.

Эндри показалось, что его господин рассержен тем, как он выполнил поручение, а потому он сразу погрустнел и скис, и даже глаза стали влажными от подступавших слёз обиды.

Бакьюхейд снова пришёл в себя, бросил взгляд на юного слугу и воскликнул:

– О-хо-хо! Что ты нос-то повесил, Эндри? Поручение моё ты исполнил справно. Хвалю, слуга верный. Был бы я королём, ей богу, рыцарским званием бы тебя одарил, ибо более всего ценю верность долгу и преданность.

– Ей-ей, ваша милость, чтоб рыцарем стал слуга, божественная нужна рука, – прибауткой ответил враз повеселевший паренёк, и не успел ещё сэр Роберт выйти из комнатушки своего слуги, как тот уже мирно посапывал.

А Бакьюхейд тем временем в сопровождении Гилберта отправился в амбар. Все слуги уже разошлись досыпать по своим каморкам, и в замке было тихо и темно.

Хозяин и слуга спустились в подвал под амбаром – тот самый, где накануне сэр Фулартон пытался подкупить ловчего Питера. Гилберт не без труда откатил от стены одну из винных бочек. Повернув огромный камень в стене вокруг оси, барон закричал зычным голосом в открывшийся в стене тёмный узкий лаз:

– А ну-ка, крот, вылезай из норы! Улетели пока что хищные ястребы.

Через некоторое время из дыры на корточках выполз Ронан. Он стряхнул пыль, сбросил с себя тряпьё, в которое был закутан, чтобы не окоченеть, и начал разминать затёкшие мышцы.

– Ну и темень же там, отец, и воздух ужасно спёртый, пахнет сырой землёй, мхом и плесенью, а чувствуешь себя будто в склепе погребальном. Мне пришлось всё время провести около противоположного выхода. Там хоть немного тянуло свежим воздухом с озера.

Гилберт поставил перед юношей корзинку с едой, оставил фонарь и ушёл караулить у входа в амбар, почтительно оставив отца наедине с сыном.

– Ронан, мальчик мой, этот подземный ход был вырыт ещё во время сооружения самого замка. И никто кроме Бакьюхейдов и самых преданных из их слуг не ведал никогда о его существовании. А те работные люди, строители, что его делали, говорят, даже не понимали по-шотландски и вернулись вместе с зодчим во Фландрию. С позиции фортификации это очень удачный лаз. Наружный вход в него закрыт тяжёлой дверью, запертой на засов изнутри, и прикрыт густым кустарником на крутом косогоре над озером. Я был ещё совсем юным, много моложе чем Эндри, когда твой дед показал мне этот потайной ход. Вот теперь он и пригодился и, верно, ещё не раз нам придётся им воспользоваться.

– Почему же, батюшка? А уехали ли регентские ратники? И вернулся ли мальчишка из Пейсли? В добром ли здравии отец Лазариус? – спрашивал юноша, с волнением глядя на отца.

– Из Пейсли-то паж твой вернулся, только вот Лазариуса там уже, похоже, нет, и никто толком не знает где он. Говорят, будто в Глазго поехал к епископу тамошнему. Только мне отъезд его уж чересчур подозрительным кажется.

– Вот уж действительно! Он два года уже, как и на полмили от монастыря не отходил! – воскликнул удивлённо Ронан. – А тут вдруг в Глазго уехал… Да святой отец и в седле-то уже, наверное, держаться не сможет. Ох, боюсь я за него, отец. Припоминаю я, как он говорил про недоброе предчувствие и роковую опасность, когда мы с ним прощались.

– Ну, поскольку ты у меня теперь учённый, мастер Ронан, вот и рассуди что к чему.

– Эх, да что тут мыслить-то? Отец Лазариус услышал невзначай чей-то секретный разговор, о чём он мне сам и говорил. Также из слов старца я уразумел, что то были знатные особы и обсуждали они какие-то злокозненные замыслы… Думается мне, отец, что те злоумышляющие интриганы прознали каким-то образом про Лазариуса, про то, что он слышал их разговор, и ... что-то сделали со святым отцом. Мне даже страшно подумать, что они могли сделать.

– А теперь, сынок, подумай, кто бы могли быть те знатные особы, интриганы, кои устраивают встречи под покровом ночи в монастыре Пейсли, в котором в это время, как ты давеча говорил, находился архиепископ Сент-Эндрюс, родной брат регента.

– Похоже, вы и сами уже обо всём догадались, батюшка, и назвали их имена. Мне только неясно, как шотландский управитель очутился в монастыре, да так что никто про то и не прознал.

– Может статься, кто-то и знал, но помалкивал. Это ты у меня ещё наивный и простодушный юноша, а искушённые люди говорят: «Язык храни в темнице, а сам будешь на свободе». А иной раз можно даже и приврать немного.

– Чуждо мне врать и лицемерить, отец. Мои уста говорят то, что лежит у меня на сердце. Ведь Христос велел нам: «non falsum testimonium dices»³².

– О-хо-хо! Я гляжу, ты умным стал, математику выучил, астрономию, языки всякие. А вот Эндри, к примеру, не учил всего этого, а сказал бы тебе, что тот много ведает, кто знает, когда можно речь вести, но ещё больше ведает тот, кто знает, когда надо язык за зубами спрятать… А ежели с врагом дело имеешь, то обмануть его есть не прегрешение пред богом, а военная хитрость. Это как, к примеру сказать, фальшивое отступление: противник полагает, что ты пустился бежать, покидает свои укрепления и бросается в погоню, дабы добить тебя окончательно, а ты в нужный момент разворачиваешь своё войско, нападаешь на преследующих тебя и изничтожаешь врага. Не одно сражение так было и ещё будет выиграно. Да взять хотя бы знаменитую битву при Гастингсе, когда норманны англичан побили.

– Да кого же мне обманывать, отец, если нет врагов у меня, – сказал бесхитростный юноша и запнулся, вспомнив о последних событиях.

– Вот-вот, – молвил старый рыцарь. – Не всегда знаешь, кто есть друг твой, а кто враг. Э-эх, с такой честностью как у тебя редко кто до старости доживает. Наукам-то ты у учёных мужей выучишься, а вот кто тебя жизни научит кроме родителя твоего да самой этой жизни… Впрочем, не о том у нас разговор пошёл. Ибо надо решать, какую стратагему мы применим, чтобы отвести опасность от тебя. Ты же не сможешь в этой норе всё время сидеть, и рано или поздно Фулартон, этот лис регентский пронюхает, что ты в Крейдоке прячешься. Стоит будет только нос из замка высунуть, как тебя тут же и схватят.

– Да это же наша земля отец! Разве не мы здесь хозяева?

– Господином всегда является тот, у кого больше силы. А с могучими Гамильтонами мы тягаться не сможем: у них и власть, и деньги, и войска. Не такой уж и дурак этот Фулартон чтоб поверить, будто уехал ты. Считает, похоже, что ты прячешься в замке. Окружил Крейдок постами так, что без его ведома ни мышь не пробежит, ни ворона не пролетит.

– Что же нам в таком случае делать, отец? – спросил Ронан с надеждой на опыт старого воина.

Бакьюхейд стоял некоторое время молча, нахмурив брови в глубокой задумчивости. Ведь он так хотел уберечь своего единственного сына от того, чего старался избежать сам всю жизнь – от грязных интриг и заговоров, лжи и предательства. Не получилось.

– Отец, а что если я расскажу всё королеве-матери, а вы приложите ваше влияние и я буду свидетельствовать перед Тайным Советом? – простодушно предложил юноша.

– О-хо-хо! Свидетельствовать о чём? Что тебе на что-то намекнул старый монах из аббатства Пейсли? Даже ежели и сможешь добраться до Её величества, то что ей скажешь? Нет, этим мы ничего не добьёмся, разве что подпишем тебе смертный приговор и будет тебя ждать та же участь, что, видимо, постигла и Лазариуса.

– Эх, бедный старец, – вздохнул Ронан, у которого при мысли о его учителе стало страшно тяжело на сердце, а к горлу подступил горький комок. Потом его мысли вернулись к собственной судьбе и он воскликнул: – Но неужели у меня нет иного пути, как скрываться неизвестно как долго в этой дыре подобно полёвке, которая всю жизнь прячется в своей норе от хищных птиц?! Да лучше уж смерть с мечом в руках, чем такое существование!

Глава XV

Старый друг

Ещё полчаса прошло в тишине после отчаянного восклицания Ронана. Его отец продолжал сосредоточенно размышлять, но вдруг черты лица барона расправились, будто по нему пробежала искра озарения. Потом его лик снова окутало облако задумчивости. Наконец Бакьюхейд нарушил тягостное молчание:

– Я вижу только один выход, Ронан… Тебе надо отправиться туда, где тебя не достанут руки Гамильтонов…

– Куда же это, отец?

– В Англию!

– В Англию? – удивился юноша, никак не ожидавший такого ответа: ведь это южное королевство было извечным врагом Шотландии, и с воинами оного много раз скрещивал мечи и копья отец Ронана. – Но почему именно в Англию, отец?

– Где бы ты ни укрылся севернее Твида, тебя везде достанут длинные руки Гамильтонов, – рассудил барон Бакьюхейд. – Нигде ты не сможешь чувствовать себя в безопасности. Даже ежели удастся сесть на корабль, касаемо чего у меня очень уж большие сомнения, и уплыть во Фландрию, то и там полно шпионов нашего регента. Повсюду тебе будет грозить опасность. А вот в английское королевство ради такой мелкой рыбёшки как ты регент не сунется… Я так полагаю, что когда здесь всё уляжется, ты сможешь вернуться на родину. Уж больно я сомневаюсь, что Гамильтоны будут вечно у власти. Через несколько лет подрастёт королева Мария и, надеюсь, возьмёт бразды правления в свои руки. Да, впрочем, не исключено, что ещё раньше королева-мать отберёт у Джеймса Гамильтона регентство, всё к тому идёт. Вот тогда-то ты сможешь без опаски возвратиться домой.

– Но, батюшка, куда же мне податься в Англии? Она такая обширная и у меня там нет друзей и знакомых.

– Твои опасения понятны, ты полагаешь, разумеется, что в чужой земле тебе придётся устраивать жизнь самостоятельно. Вот об этом я как раз сейчас и размышлял и, похоже, могу тебя успокоить.

Барон кликнул Гилберта, дал ему какие-то указания, после чего рассказал сыну следующую историю:

– После того, как шотландцы расторгли Гринвичский договор с англичанами, между нашими странами начались ожесточённые военные действия, поскольку английский король Генрих Восьмой был разгневан и отправил свои войска карать нашу непокорную страну. Англичане приплыли на кораблях, коих было более сотни, разорили Лейт и подступили к самому Эдинбургу, но это был слишком крепкий орешек для их гнилых зубов. Английские войска ушли в пограничную область, где принялись разорять шотландские города и земли, убивать жителей, угонять скот, захватывать крепости. Эти еретики жгли и грабили монастыри, оскверняли святыни. Больше года английские легионы бесчинствовала на юге Шотландии. Многие наши проанглийски настроенные дворяне отвернулись от них. А пуще всех негодовал граф Ангус, ибо его владениям досталось более всего. И этот вот клеврет Генриха Восьмого вдруг снова поменял расцветку и стал его врагом и шотландским патриотом. Он решил отомстить англичанам за разорённые владения Дугласов и взялся собрать армию. С тремя сотнями всадников он выступил из Эдинбурга и двинулся на юг. По пути к нему присоединялись подкрепления. Я аккурат в то время со своим небольшим отрядом маневрировал по тем местам, пытаясь хоть как-то защитить своих соотечественников – простых шотландских крестьян и ремесленников, да побить отставшие, да увлёкшиеся мародёрством вражеские отряды. Когда ж дошла до меня весть, что шотландское войско движется на англичан, хотел я сразу к нему присоединиться. Одно меня останавливало поначалу: что им командует граф Ангус, мой старинный недруг, из лап которого не без моего скромного участия был спасён молодой король Иаков. За это-то Дугласы меня и возненавидели и, верно, много лет назад именно Ангус посоветовал Генриху Восьмому несоразмерно высокий выкуп за меня затребовать, когда я в английском плену в лондонском Тауэре очутился… Но ненависть к врагам нашей страны в моём сердце была сильнее и я, в итоге, примкнул к оному шотландскому войску. Две армии встретились в местечке Анкрум-мур, что недалеко от джедбургского монастыря. И вновь нам помогла военная хитрость, что является не обманом и ложью, Ронан, а есть искусство ведения боя. Наше войско было в два-три раза меньше английской армии, а потому сражаться в открытом поле было чистым безумием. И мы пустили ложный слух, что в нашей армии происходят массовые дезертирства. Это молва дошла до английских командиров, для уш коих она и была предназначена, и они решили атаковать. Увидев наступающего врага, мы притворно развернулись и ускакали прочь по старинному, построенному ещё римлянами тракту, как будто спасаясь бегством. Англичане тут же бросились за нами в погоню по петлявшей меж холмов дороге. И вот, очутившись на возвышенности, английские всадники неожиданно оказались перед лицом ощетинившего пиками шотландского войска. Ослеплённые ярко светившим из-за спины нашей маленькой армии солнцем, английские кавалеристы, не поняв что к чему, ринулись вперёд, и многие из них тут же оказались либо проткнутыми пиками, либо сброшенными на землю. Те, кто уцелели и не увязли в торфянике, поскакали назад и врезались в подходившую сзади свою же пехоту. В рядах противника началась неразбериха. Тут наши аркебузиры открыли огонь, а затем во фланг английской армии ударила наша конница… Англичане и их наёмники бросились спасаться бегством, многие сдавались в плен, а иные переходили на нашу сторону.

Пока старый рыцарь так увлечённо вспоминал о былых ратных делах, Ронан успел подкрепиться провиантом из корзинки, принесённой Гилбертом, запив хорошим глотком эля, вытер рукавом рот и нетерпеливо стал смотреть на родителя. В конце концов, он не выдержал и, пока отец переводил дух, перебил его рассказ:

– Прошу прощения, мой высокочтимый родитель, но мы ведь разговаривали о моём побеге в Англию и о том, как я там обустроюсь без друзей, без знакомых и чем буду там заниматься. А вы предаётесь старинным воспоминаниям. Уместны ли они в эту минуту?

– Эх, молодёжь неопытная и пороха не нюхавшая, – посетовал барон. – Ты нетерпелив подобно тому больному, кто не желает долго, изо дня в день принимать предписанные лекарем средства, а хочет враз на ноги подняться. Да вот только не бывает так! Лучше ждать поваров, чем докторов, как говорит Эндри. О-хо-хо! Я уже мальчишку цитировать начал. Так его прибаутки и поговорки порой мудрей изречений древних оказываются… Да я, впрочем, уже и к самому главному подошёл. Полегло на той пустоши множество врагов, некоторые сдались нам в плен, а иные решили спасаться бегством. А в одном месте завязалась жестокая схватка. Небольшая горстка английских воинов, потерявших своих боевых коней, но ещё не лишившихся жизней, окружили своего командира сэра, Брайана Лейтона, и ожесточенно отбивались от напиравших на них со всех сторон шотландских ратников. Но силы, очевидно, были не равны, и англичане один за другим падали, сражённые ударами боевых топоров и длинных пик шотландских солдат. Вскоре исчез и белый плюмаж сэра Лейтона, потому как один горец лохаберским топором раскроил череп английскому командиру. По иронии судьбы свирепые горцы, так яро атаковавшие горстку английских рыцарей, были из числа тех самых шотландцев, которые поначалу присоединились к английскому войску, но видя, что дело принимает для южан худой оборот, посрывали английские эмблемы святого Георгия и напали на своих же бывших сотоварищей. Англичан оставалось всё меньше и меньше. Должен честно признаться, что меня поразила их отвага и отчаянная смелость, а также мужество, с которым они принимали смерть, ибо они предпочитали умереть с оружием в руках, нежели сдаться в плен. Мне искренне было жаль, что им всем суждено было погибнуть. В конце концов, наступил момент, когда в живых или ещё живых остался один единственный англичанин, бравый рыцарь. Силы уж покидали его, хотя он и продолжал размахивать мечом и отбивать удары шотландских ратников и горцев, которые, похоже, просто тешились и продлевали себе удовольствие, потому как могли уж давно бы проткнуть его пикой или разрубить топором. Лицо английского рыцаря было залито кровью, он уже еле держался на ногах. Незнамо отчего я вспомнил про тебя и почему-то в моей душе появилось интуитивное желание спасти этого храброго воина. Верно, то было провидение господне. И вот, истекая кровью, в окружении шотландских горцев и ратников, обессиленный он просто упал на колени, направив лицо к небу и прося у господа прощения в ожидании смерти. «Остановитесь!» – крикнул я, когда занесённый над головой рыцаря топор горца готов был опуститься на жертву. – «Этот англичанин будет моим пленником!» Безжалостные горцы отступили. Наверное, они не смели перечить шотландскому рыцарю, который так доблестно дрался в том сражении, ибо именно я выбил из седла некоторых из тех англичан, которые стали драться пешими и в итоге были изрублены. А может, они продолжали опасаться за своё недавнее предательство. Как бы то ни было, они опустили оружие и расступились. Я спешился и подошёл к английскому воину, чтобы попросить его отдать мне меч. В таком случае по законам рыцарства он мог бы считаться моим пленником. Но тот уже распростёрся на земле без сил, обескровленный и без сознания. Я взял его меч и приказал моим людям унести англичанина с поля битвы и найти какого-нибудь лекаря, который тотчас позаботился бы о его ранах. Но времена истинного рыцарства, увы, давно минули. Ангус, узнав, что я взял в плен благородного англичанина и сокрыл его, потребовал от меня отдать ему пленника, ибо согласно нынешним понятиям все пленённые вражеские воины принадлежат короне или же управителю королевства. Мне ничего не оставалось делать, как поклясться словом рыцаря, что я вручу пленника власти регента графа Аррана (который нынче стал герцогом Шательро), как только у раненого затянутся раны, ежели он вообще выживет. Если бы я в тот момент отдал англичанина мстительному Ангусу, то пленник, несомненно, был бы жестоко умерщвлён, чего я никак не мог допустить. Мои воины отнесли англичанина в полуразрушенный джедбургский монастырь, который хотя и был уже разграблен и наполовину разрушен, но жизнь в обители продолжала теплиться. Монахи аббатства, находящегося в пограничной области, там, где постоянно происходили военные действия, оказались искусными врачевателями боевых ран. Я остановил свой отряд в селении около монастыря и ежедневно навещал англичанина. Как только он пришёл в себя, первым его чувством было удивление, что он жив. От монахов он узнал, что господь избрал меня своим посланником, дабы я спас его жизнь. При моём появлении, англичанин даже попытался подняться, хотя и безуспешно, с целью выразить свою благодарность. Я узнал, что храброго воина зовут сэр Хью Уилаби и он принадлежит к знатной английской семье. Он честно поведал мне, что желает обрести славу на ратном поприще во имя великой Англии, или же погибнуть во имя своего короля, ежели так будет угодно богу. Несмотря на то, что я считал англичан своими врагами, я не мог не отдать должное благородству поведения этого рыцаря, его храбрости и искренности. Ведь он также был предан своей родине, Англии, как я – Шотландии. Им тоже управляли не тщеславие и корысть, а возвышенные устремления, которые побуждали его совершать героические поступки. Я не мог не испытывать уважения к Уилаби. В моей душе зародилась неосознанная симпатия к английскому рыцарю. И почему-то часто, беседуя с ним, перед моим взором как живой вставал твой образ, как будто между вами была некая загадочная связь. Я очень дивился такому мистицизму, то было для меня непостижимо – ведь вы были совершенно разные: и по возрасту, и по роду занятий. И лишь ныне я разумею, что та невольная встреча не явилась случайностью, а была ниспослана свыше…

– Так что же случилось с тем английским рыцарем дальше? – в вопросе Ронана уже не было предыдущей нетерпеливости, поскольку он, видимо, так увлёкся рассказом отца, что на миг даже забыл о своём трудном положении.

Барон отхлебнул вина из лежавшей в корзине бутылки и продолжил:

– За те несколько дней, что мой отряд провёл подле джедбургского монастыря, я много общался с сэром Хью. Он с охотой рассказывал о себе, много и подробно, ничего не тая, чтобы я ни спросил. Поведал он мне про всех своих предков и родственников. Знаешь – как в именитых семьях любят своей родословной кичиться. Но не так он был тщеславен, этот Уилаби, как иные наши дворяне, кои свою трусость и малодушие прикрывают подвигами и добродетелями, явными и мнимыми, своих предков. Впрочем, всего я уже и не припомню из того, что он про своё родословие рассказывал. По большей части Уилаби описывал военные подвиги своих предков… Про себя лично он говорил мало, и ежели я бы не спрашивал, то и не узнал бы ничего. Оказалось, что мы чуть было ни встретились с ним на ратном поле подле Лейта, когда туда английская армия прибыла на многих судах, которые как саранча весь залив Форта заполонили. Но не судьба нам была, видимо, мечи скрестить. Мы вынуждены были к Эдинбургу отступить, дабы столицу защитить, а англичане тем временем Лейт заняли. И, видать, Уилаби так доблестно сражался в те жаркие денёчки, что английский командующий граф Гертфорд произвёл его в рыцари. После этого он обрёл репутацию отважного воина и даровитого командира и стал занимать важные посты в английской армии, стоявшей в граничном районе. Уилаби стал доверенным лицом и военным советником сэра Брайена Лейтона, губернатора этой области с английской стороны границы, а потому и сражался с ним плечо к плечу в той битве при Анкрум-мур. Иногда мы с Уилаби и спорили, ибо я не мог смириться с жестокостью английских войск по отношению к шотландскому населению, а он упрекал рейдеров Пограничья в набегах на английские поместья на севере Камбрии и Нортумберленда. А в итоге, мы сошлись во мнении, что мучительные тяготы простонародья и разоренья дворянских поместий есть, увы, неизбежные спутники военных действий. Не побоюсь сказать, что за те несколько недель нашего знакомства мы стали хорошими друзьями, поскольку воззрения наши на жизнь и смерть, на войну и мир, на благородство и низменность были весьма близки… А после того как на моём пленнике все раны зажили, мне с большой неохотой пришлось его препроводить в Эдинбург и сдать коменданту тамошней крепости. Вот так вот.

– Как, отец! Неужели вы отдали в руки тюремщиков того, кто стал вашим другом?! – изумлённо воскликнул Ронан.

– Я и не мог поступить иначе! Ведь я поклялся Ангусу. И сэр Хью прекрасно понимал, что я связан рыцарской клятвой и не смогу отпустить его на свободу, как бы того мне ни хотелось. А посему он даже и не помышлял уговорить меня поступиться честью. Мы тепло попрощались и пожелали, чтобы в дальнейшем не пришлось нам повстречаться друг против друга с оружием в руках. После этого мы никогда более уже не виделись. Я узнал, однако, что через два-три месяца после заключения в эдинбургскую крепость за Уилаби был получен выкуп и пленник смог вернуться в Англию. Через пару лет произошла фатальная битва у Пинки, после которой я сподобился уцелеть, но оказался хромым калекой, неспособным даже в седле сидеть… Однажды, покуда ты в Пейсли наукам обучался, прибрёл в Крейдок один странствующий торговец и сказал, что есть у него некая грамотка для барона Бакьюхейда. Поначалу я очень удивился, но затем обрадовался, ибо обнаружил, что то было письмо от сэра Хью Уилаби… Эгей, Гилберт, старина, – позвал слугу Бакьюхейд, – ты принёс то, за чем я тебя посылал?

Доблестный кулинар, позевывая, приблизился и вручил Бакьюхейду сложенный вчетверо пожелтевший лист.

– Полагаю, будет лучше, Ронан, ежели ты сам прочтёшь это письмо, – барон передал Ронану документ.

Юноша развернул бумагу и прочитал следующий текст:

«Роберту Бакьюхейду от Хью Уилаби. Составлено 24 февраля года 1551 от Рождества Христова в крепости Лаудер. Уважаемый Сэр и мой дорогой друг, примите мои сердечные приветствия. Невзирая на то, что война между двумя британскими королевствами разделила наше общение на многие лета, а может даже и на всю жизнь, я часто вспоминаю моего великодушного спасителя и возношу всевышнему богу молитвы за его благоденствие. После нашего невесёлого расставания в шотландской столице я ещё три месяца бесцельно расточал время в каземате эдинбургского замка, пока не пришёл долгожданный выкуп, собранный моей леди Джэйн, моим сыном Джорджем и не без помощи иных наших родственников, да благословит их господь. По возвращению на английскую территорию после краткого визита в Дербишир я присоединился к гарнизону крепости Норхэм и участвовал в двух рейдах на юге Шотландии. Я молил бога, чтобы он не свёл нас в бою, ибо это было бы совершенно несправедливо, если кто-то из нас пострадал бы от руки другого. Вседержитель услышал мои молитвы и не допустил мне присутствовать в сражении около Пинки-клюх – так, кажется, звалось то место, рядом с которым английское оружие торжествовало свою победу на пиру, устроенном Её Высочеством Смертью. В это время я оставался в Норхэме и изо всей шотландской армии меня беспокоила судьба только одного человека. Долгое время я пытался узнать о вашей участи через наших агентов пока, наконец, до меня не дошла весть о том, что благородный сэр Бакьюхейд был тяжело ранен в сражении и удалился в своё имение, оставив ратную службу. Слава богу, что вы не погибли. Вскоре после этого я был поставлен командовать гарнизоном форта Лодер и являюсь таковым до сей поры, ибо наиболее вероятно, что вскоре смерть избавит меня от этой должности. Наши запасы иссякли, а новые не поступают потому, как вокруг крепости стоят шотландские отряды, которые отрезали все пути к Лодеру. Всю оловянную посуду мы переплавили на пули для аркебуз. Голод и болезни удушают нас, и тем, что гарнизон ещё жив и оказывает сопротивление, мы обязаны человеческому корыстолюбию, ибо только по этим мотивам некоторые окрестные шотландские торговцы тайно переправляют нам провиант. Если мы сдадимся на милость врага, то на пощаду рассчитывать не приходится, ибо до нас дошла весть о том, как шотландские солдаты поступили с пленниками, когда в прошлом году взяли замок Броути. Такая же участь ждёт и нас, если мы сдадимся. А посему все английские воины нашего гарнизона, от простых ратников до командиров, готовы драться до последнего вздоха. У меня почти нет надежды остаться в живых, но если мне суждено умереть здесь, то я желаю, чтобы вы знали, что были одним из лучших моих друзей. Прощайте, мой спаситель и друг, и пусть благоденствие и помощь всевышнего не покидают вас. Посылаем свой сердечный привет и остаёмся вашим преданным другом к вашим услугам. Хью Уилаби.»

– Вот благородный и храбрый человек! – воскликнул Ронан, когда прочитал письмо до конца. – Хотя, впрочем, и англичанин…

– Среди англичан, сынок, тоже, оказывается, существуют великодушные и честные люди. В любом народе есть добро и зло, ибо бог и дьявол борются за души человеческие.

– Так что же стало с защитниками Лодера, отец? Ведь это послание было написано, как я понял, полтора года назад, а сейчас у нас с англичанами, насколько мне ведомо, соглашение о мире.

– Ныне – да. Но только за год до написания Уилаби сего письма Англия заключила мирный договор с Францией, давней союзницей нашей страны. И среди людей стали витать мысли о том, что вскоре также установится мир и между Шотландией и Англией, потому как обе страны устали от бесплодных и опустошительных войн. И не дожидаясь заключения этого мира, шотландцы, так и не сумевшие взять форт, предложили английскому гарнизону Лодера сдать крепость, а взамен им дозволялось покинуть форт, не сдавая оружие. Как только это известие до меня дошло, я тотчас послал Питера в Лодер узнать про судьбу сэра Хью. Питер прискакал туда, когда английский гарнизон уж как неделю оставил крепость. Местные жители рассказывали, что англичане вышли из форта с оружием в руках и стяги и вымпелы развевались над их головами. Но вид самих людей вызывал жалость, ибо состояние их было ужасное: измождённые и осунувшиеся, многие из них еле держались на ногах и опирались на плечи своих товарищей; самые крепкие несли носилки с раненными и больными; при них не было ни лошади, ни мула, ни одного вьючного животного – всё давно было съедено. Впереди всех с высокоподнятой головой шёл их командир, он передал ключи от крепостных ворот шотландскому офицеру, встал рядом с ним и смотрел, как мимо бредёт его изнурённое тяготами многомесячной осады войско. Когда все английские солдаты миновали его, их командир повернулся к молча созерцавшим этот исход шотландским отрядам, отдал им салют и присоединился к своим воинам. Это был сэр Хью Уилаби.

– Так значит, он не погиб! – радостно воскликнул Ронан.

– Выжил… хотя, впрочем, и англичанин, – улыбнулся Бакьюхейд, передразнивая сына. – Вот под его покровительство ты и отправишься.

– Неужели мне предстоит встретиться с этим доблестным рыцарем?… Но как мне разыскать его в огромной Англии, отец?

– Упомнил я, когда Уилаби мне про свою семью рассказывал, что его леди и сын его проживали в то время в имении Рисли, что в Дербишире. Верно, там-то тебе и нужно его искать.

И отец с сыном стали обдумывать, как Ронану выбраться незамеченным из обложенного регентскими кордонами и постами замка, дабы отправиться в путь в далёкое английское графство Дербишир.

Глава XVI

Дичь ускользнула

Наступивший день в замке прошёл как обычно. Ничто не выдавало обеспокоенности его обитателей последними событиями. Расставленные Фулартоном посты вокруг замка присылали ему доклады, что ничего необычного не замечено. Сам же ординарец регента велел поставить себе шатёр на опушке, рядом с дорогой ведущей из замка.

Прошла ещё одна ночь и наступило воскресенье. День выдался пасмурным и дождливым, осенний лес стоял сумрачный и неприветливый. По дороге в сторону Крейдока тянулась вереница людей из Хилгай с целью посетить обедню в замковой церкви и послушать сакральные речи отца Филиппа. Казалось, ничто не могло потревожить апатичность и сонность сельского пейзажа, и Фулартон, взглянув на смачно поднимавшийся дымок над замком, взял одного из своих солдат и отправился в харчевню в Хилгай.

– Глядите в оба, – гаркнул капитан прятавшимся под ветками большого тиса около дороги постовым.

– Да мы уж стараемся, ваша милость, – ответил один из них, в котором можно было бы узнать ратника Джона, того самого, который давеча помогал Фулартону обыскивать замок.

Ординарец регента со своим спутником поскакал в сторону деревни вдоль идущих в замок прихожан.

– И что они здесь разъездились, соседка? Прямо как хозяева себя ведут, – проворчала одна из женщин.

– Говорят, ищут они мастера Ронана, – ответила её приятельница, которая обычно носила куриные яйца в Крейдок и потому была в курсе некоторых событий, там происходивших.

– Бог ты мой! Да зачем же им молодой Бакьюхейд понадобился-то? Он же, я слыхала, на днях только и вернулся.

– Вернуться-то вернулся, только, похоже, снова соколок улетел куда-то. Иначе б не искали его.

– Видать, здорово он набедокурить успел, раз за ним целое войско шлют.

– Верно толкуешь, кума, армия настоящая. У нашего барона и раньше-то никогда такого большого отряда не бывало. А после Пинки так вообще ни одного ратника-то не осталось. Почти все с той битвы не вернулись, а новые покамест не народились.

– А вон там под деревом двое стоят. У одного усы ух какие длиннющие. Смотри, как высматривает-то.

– Да они, говорят, со всех сторон дозоры расставили, чтобы сынка нашего лэрда словить, ежели он вдруг объявится. Ходят слухи, будто никуда он даже и не уехал, а прячется где-то поблизости.

– Помоги ему господи. Сколько уж бед на нашего барона-то выпало. Теперь ещё и за единственным наследником как за олешком охотятся.

Вздыхая и охая, закутанные в шерстяные платки кумушки миновали солдат и направились в ворота Крейдока, которые в этот день были приветливо открыты для всех добрых католиков.

Однако же не все стремились попасть в замковую часовню, дабы послушать обедню да обменяться новостями, поскольку некоторые имели ровно противоположное намерение, а именно покинуть замок, потому как вскоре из ворот выехал всадник на вороном коне, которого под уздцы вёл другой человек. Они неспешно направились по дороге к деревне. Их появление вызвало явную тревогу на постах, которые враз оживились: Джон со своим напарником ощетинились пиками и встали поперёк дороги, преграждая путь; на посту со стороны пустоши дозорные вскочили на лошадей, готовые ринуться на подмогу своим товарищам.

Все внимательно следили за всадником, закутанным, вероятно, по случаю непогоды с ног до головы и пригнувшемуся к шее коня. Неужели это тот, кого они ищут? Возможно, по юности и безрассудству своему он решил прорваться сквозь кордон. Так думали солдаты Фулартона в то время как пара приближалась к дозору. Те ратники, что были на посту на пустоши, не смогли удержать себя на месте и поскакали к своим сотоварищам на помощь. А всадник и его провожатый уже приблизились к кордону. Привлечённые этой сценой, шедшие в часовню люди сошли на обочину, остановись и с любопытством глазели на происходящее.

– Стойте! – рявкнул стражник Джон, угрожающе направляя пику на всадника. Не менее угрожающе топорщились и его длинные рыжеватые усы. – Кто такие?

Тут кто-то из кучки любопытных сельчан выкрикнул:

– Да это же Питер, ловчий нашего барона Бакьюхейда!

Действительно, коня под уздцы вёл ни кто иной, как наш знакомец Питер, преданный слуга и добродушный малый. Он остановился, уставился на стражников, похлопал глазами, погладил свою бородку и ответил с важным видом:

– Мы-то? Хм. Мы есть слуги его милости барона Бакьюхейда, дай бог ему доброго здравия и долгих лет, и находимся на его земле. А вот вы-то сами кто будете, воители? Хотя твои усы, дружище, мне что-то уж больно знакомы. Не ты ли давеча со своим командиром по замку рыскал?

– Тебя это не должно касаться, смерд. Скажи-ка лучше, кто это там, на коне у тебя восседает?

– Да это молодой грум барона, – как ни в чём ни бывало ответствовал Питер.

– Грум, говоришь. А почему он закутан до головы и шапка по самый подбородок напялена? – подозрительно спросил стражник.

– Так погода нынче какая ж? То дождь мелет, то ветер кроет. А парнишка он молодой, неокрепший, к суровостям бытия ещё не привыкший. Не приведи господь, захворает, сляжет да отдаст богу душу. А нашему господину нужны хорошие работники, а не добрые покойники.

– Ты много болтаешь, каналья. С каких это пор лэрды так о своей челяди пекутся?

В это время подъехали конники с поста на пустоши. Они окружили Питера и таинственного всадника со всех сторон, дабы те не могли вырваться из круга, вознамерься они это сделать. У бравого Джона уже не оставалось сомнений, что это был сын барона, Ронан Бакьюхейд. Солдат уже предвкушал, как сэр капитан вручит ему крону, обещанную тому, кто задержит юношу. Увидев прибывшее подкрепление и поняв, что всаднику никуда не деться, Джон скомандовал:

– А ну, чёртов молодчик, слазь с коня, да покажи нам свою физиономию.

Седок молчал и не двигался. А ловчий возопил:

– Эй, люди, только посмотрите, как это солдатьё над простыми слугами вашего барона изгаляется!

Стоявшие на обочине сельчане зароптали и засетовали. А некоторые особенно бойкие на язычок прихожанки вместо того, чтобы благоговейно смирять свои души перед обедней, осыпали гвардейцев непристойными проклятиями.

Всё это ещё больше разозлило Джона. Под ободряющие выкрики своих товарищей он подошёл к всаднику, схватил его за ногу, вытащил её из стремени и со всей силой потянул вниз. Но тут наездник резко дернул ногой, брыкнул ей, и получилось так, что угодил прямо по физиономии Джона, который потеряв равновесие и получив такую затрещину, не устоял на ногах и свалился на землю. Все солдаты тут же схватились за оружие.

А всадник тем временем как ни в чём ни бывало спрыгнул с жеребца и встал рядом с Питером. Он оказался совсем невысокого роста и был по плечо ловчему барона. Накидка упала и открыла его весёлое веснушчатое лицо.

– Эндри, сынок мой, – вскрикнула одна из селянок и поспешила обнять своего отпрыска. – Да что же это делается-то? Здоровые солдаты над детьми издеваются и гнева господня не бояться.

Все враз заулыбались: кто-то смеялся над бедным Джоном, попавшим впросак; кто-то радовался тому, что это был и в самом деле слуга их лэрда, а не его сын; даже гвардейцы из отряда Фулартона не могли скрыть усмешки над своим незадачливым товарищем.

Джон тем временем поднялся на ноги и встал с грозным видом перед Питером и Эндрю.

– А отчего ты сразу, юнец, по моему приказу с коня не спустился, а брыкаться начал, как необъезженный жеребец?

– Ей-ей, а ради чего жаворонок должен ворону слушаться?

– Что! – взревел Джон и ринулся на мальчишку. – Сейчас ворона из жаворонка жаркое сделает.

Сельчане охнули, а мать Эндри запричитала. Все их опасения, однако ж, были напрасны, ибо не успел ратник сделать и пару шагов, как пострел был уже в дюжине ярдов от него, а ещё через пару мгновений он достиг края леса и там остановился, дразня вояку неприличными жестами. Джон побагровел от ярости и хотел было ринуться вслед за мальчишкой. Но более хладнокровные товарищи удержали его, не дав гвардейцу регента окончательно стать посмешищем местных поселян, которые к этому времени успели уже позабыть про мессу, а весело глядели на разыгрывающее представление. Джон чуть поостыл и насел на Питера:

– А тебя я теперь припоминаю, мужлан. Это ведь ты давеча всё вокруг нас с капитаном крутился, пока мы ваш вонючий замок проверяли.

– Не ведомо мне, какой вонючий замок вы проверяли, – ответил Питер, – а в доме моего господина может пахнуть лишь аппетитными ароматами от яств Гилберта, да благоуханиями в нашем садике от роз и камелий. А впрочем, ты прав, воитель, потому как иногда у нас от непрошеных гостей случаются неприятные зловония.

– Да что б весь ваш замок к дьяволу провалился! Скажи мне только куда вы с этим юнцом направлялись и с какой целью. Да можешь проваливать.

– Так бы сразу и спрашивал, солдат, заместо того, чтоб парнишку с коня стаскивать, – отвечал Питер. – А идём мы в Хилгай к ковалю Николасу, дабы Идальго подковать. Хоть и воскресный день нынче, а все равно скакун всегда хорош должен быть. И коли не задержали бы нас, мы уж давно бы там были… Ну пошли, Идальго, пошли. – Питер помахал рукой сельчанам и побрёл дальше по дороге, ведя за собой коня.

Когда дозорные скрылись из виду, к ловчему присоединился и мальчишка.

– Эге-ге, Эндри, как полагаешь, справились мы с поручением его милости?

– Питер, дружище, дела пошли к лучшему, как говаривал один лекарь, когда число его пациентов стало резко расти по причине мора.

– Вот ты всё балагуришь, парень, а мастеру Ронану сейчас, наверно, не до смеху. Любопытно, где ж он скрывается-то. А мы, как его милость просил, так и сделали: ты в плащ укатался и к шее коня пригнулся, чтоб рост твой нельзя было со стороны определить, а потом ещё мы представление им устроили, так что регентские гвардейцы все сбежались. Только не уразумею я, для чего ж это всё надобно было нашему господину.

– Ей-ей, какой ты бестолковый, Питер. Его милости нужно было, чтобы мы внимание дозорных на себя отвлекли.

– Ну-ну, ты малой, старших не дразни, – обиделся ловчий. – Скажи-ка лучше, для чего же ему понадобилось-то внимание солдат отвлекать?

– Для чего, да для чего! Так я тебе и скажу! Как говорит отец Филипп, праздное и бесцельное любопытство есть согрешение перед лицом божьим. Хоть и мудрёная фраза, но мне запомнилась.

Болтая таким образом, добрели они втроём – ибо третьим был Идальго – до Хилгай.

Деревня эта мало чем отличалась от поселений равнинной Шотландии того времени: одна улица, если её можно так назвать, в пять сотен ярдов длиной, вдоль одной стороны которой беспорядочно расположились сложенные из камней и торфа приземистые хижины с покрытыми соломой крышами, грязная с огромными лужами. Около каждого домика был огород, отделённый от соседей или изгородью из ивняка или маленьким заборчиком из сложенных друг на друга камней песчаника. Никакого порядка или геометрии в расположении этих ограждений не было. Основной достопримечательностью на таких клочках земли были насаждения огромной капусты, между которыми кое-где высились колючие стебли чертополоха с венчавшими их фиолетовыми соцветиями размером с куриное яйцо. Там и здесь между хибарами сновали колли, то в одиночку, то целыми сворами. На пустоши позади домов можно было видеть пасущихся косматых рыжих коров, глаза которых скрывали пряди длиной шерсти. По другую сторону улицы простиралось большое поле, разделённое межами на наделы. Длинные полоски ржи, овса, ячменя и гороха располагались хотя и правильно геометрически, но абсолютно беспорядочно по выращиваемым на них растениям…

Кузнец Николас был здоровенный детина, как и большинство его собратьев по ремеслу – с широкими плечами и мускулистыми руками. Слуги барона передали ему жеребца и велели проверить все ли подковы хорошо держатся, а Эндри ещё что-то шепнул ему на ухо. После этого приятели направились в деревенскую харчевню пропустить по кружке эля.

Заведению этому было далеко до процветания, ибо Хилгай лежал в стороне от больших дорог, и лишь редкие путники останавливались здесь чтобы отдохнуть и утолить голод, да сельчане собирались иногда по большим праздникам. Тем не менее, последние денёчки выдались жаркими для семьи трактирщика, ибо регентские гвардейцы, ставшие дозором вокруг замка, за неимением лучшего повадились сюда харчевничать. И трактирщик был, пожалуй, единственным человеком в селении, коего можно было назвать довольным прибытием в окрестности отряда Фулартона.

Стряхивая капли дождя с одежды, довольные выполненным поручением улыбающиеся Питер с Эндри вошли в харчевню. Но при первом же взгляде на посетителей им пришлось умерить свою весёлость, ибо за ближайшим к очагу столом сидел сам Фулартон из Дрегхорна, наслаждаясь теплом от огня и хотя и простой, но вкусной едой. За другим длинным столом поглощали обед несколько из его солдат, сменившиеся с дежурства час-другой назад. Других столов в харчевне не было и нашим приятелям пришлось примоститься за дальним краем длинного стола. Хозяин принёс им кружки с элем и развёл руками. Питер понимающе улыбнулся, а Эндри весело подмигнул трактирщику.

Поначалу стражники подозрительно поглядывали на них, затем спросив у хозяина о личности тех двоих и получив ответ, казалось, забыли об их существовании и продолжили свою трапезу. Около получаса приятели наслаждались теплом и элем, вполголоса разговаривая о том о сём и готовясь двинуться обратно в Крейдок.

Вдруг во дворе раздался топот копыт и в харчевню ввалился усатый Джон. Под глазом у него уже красовался здоровенный синяк. Сразу увидев Эндри, поскольку тот сидел ближе всех к двери, он зловеще воскликнул:

– Ага, ты здесь, чёртов зверёныш! Ну, теперь тебе от меня никуда не деться, – и вояка, расставляя руки в разные стороны, двинулся на паренька, намереваясь схватить его и отомстить за все свои унижения. Как бы вторя рукам, растопырились и его усы.

Эндри быстро соображал, придумывая как бы ускользнуть от рассвирепевшего солдата, но после двух пинт эля ничего путного в его молодую голову не приходило. Впрочем, помощь пришла оттуда, откуда её можно было менее всего ожидать.

– Джон! Что ты здесь делаешь, чёрт возьми? – резко окрикнул Фулартон. – Разве я не велел тебе усилить бдительность?

Только тут разгорячённый гневом гвардеец заметил своего капитана. На лице Джона отобразилось смущение. Усы его тут же малость поникли, а руки опустились вдоль тела.

– Сэр капитан, я прибыл с докладом. Согласно вашему приказу в случае каких-либо особых событий о сём необходимо вам докладывать.

– И что же у вас произошло за время моего отсутствия, лентяи? Надеюсь, вы поймали молодчика?… Впрочем, по твоей физиономии этого не скажешь, – сказал Фулартон, разглядывая побитое лицо солдата.

– Это всё он, каналья! – воскликнул Джон, тряся кулаком в сторону мальчишки и снова делая движение в его сторону.

– Ты можешь спокойно поведать, что у тебя произошло? – спросил капитан.

– Я затем и приехал, сэр. А всё дело в том, что вскорости после вашего отъезда из ворот замка вышли вот эти двое, причём мальчишка сидел на коне, весь закутанный. На мои приказы спуститься и показать, кто он такой есть, этот юнец никак не реагировал. Я попытался силой заставить его спуститься со скакуна. А поскольку чертёнок был в более выгодной позиции, то он нанёс мне предательский удар и тут же удрал так, что его бы и ветер не догнал.

– Так-так! И ты прибыл, чтобы сообщить мне, что тебя безнаказанно побил какой-то мальчишка? Признаться, я был лучшего мнения о твоей доблести, Джон.

Солдат смущённо потупил взор, рыжеватые усы его свисали уже почти отвесно. А ординарец Шательро продолжил:

– И ты, наверное, даже не поинтересовался у этих смердов, куда и по какой надобности они направляются?

– Как же не спросил, ваша милость? Спросил…

– Ну и что ты замолк, солдат, чёрт тебя побери? – раздражённо спросил Фулартон. – Что тебе ответили эти двое?

– Клянусь моими усами, что это такой пустяк, который не заслуживает вашего внимания, сэр, – неохотно ответил Джон и продолжил: – Вот этот маленький ублюдок издалека нам скабрезные жесты показывал…

– Ты сам ублюдок, Джон вояка! – вдруг выкрикнул Эндри, который до того сидел молча, думая как бы улизнуть. – Мой отец доблестно сражался под командованием сэра Бакьюхейда и геройски пал в битве при Пинки, а вот ты только с детьми и можешь воевать!

Ратник ринулся было в сторону дерзкого мальчишки, но его остановил окрик Фулартона.

– Стой-ка, Джон. А парень, похоже, и прав… Подойди сюда, юнец, я желаю перекинуться с тобой парой слов… а впрочем, нет, обойдёмся.

У Фулартона возникла было идея подкупить мальчишку и сделать своим соглядатаем, но вспомнив про давешнюю неудачную попытку с сидевшим здесь же Питером, он отказался от этой мысли и снова стал расспрашивать своего незадачливого гвардейца:

– Так что же выходит, Джон, ты от них ничего не добился кроме лиловой отметины под глазом и неприличных жестов?

– Да нет же, ваша милость. Ещё вон тот малый, который, ежели вы помните, нас сопровождал, покуда мы замок обыскивали, сказал, что они ведут то ли Николаса к Идальго, то ли Идальго к Николасу, чтобы кого-то из них подковать.

– Ты совершенный болван, Джон! Николас это мужское имя, а hidalgo по-испански означает благородного человека. Скорее всего, так звался тот скакун, коего Николасу надо было подковать.

– Ваша правда, сэр. Точно так, вспомнил! Они вели жеребца Идальго к кузнецу по имени Николас… Уу, мерзавцы! – Джон потряс кулаком в сторону тихо сидевших слуг барона Бакьюхейда.

– Погоди-ка, погоди, – Фулартон неожиданно замолк, как будто копаясь в своей памяти, и через минуту ликующе вскрикнул: – Ага! Так и есть! Вспомнил, где я недавно слышал это имя – Идальго. Давеча кто-то из замковых лакеев при мне обмолвился, что этот самый Ронан уехал на Идальго.

При этих словах Эндри стало не по себе и он беспокойно заёрзал на скамейке. Эта его нервозность не ускользнула от хищного взгляда Фулартона, который кивнул своим гвардейцам и двое из них тут же встали около дверей, преграждая выход. Только Питер продолжал попивать свой эль как ни в чём не бывало.

– Эй ты, юнец, как так получается, – грозно спросил Фулартон, - что Ронан уехал на Идальго два дня назад, а сегодня вы ведёте этого коня к кузнецу. Знаешь ли, что за обман управителя королевства бывает? – кливрет регента красноречиво возвёл очи горе.

Эндри поглядел простодушными невинными очами на регентского ординарца, потом повернулся к своему товарищу и сказал тому сострадательным голосом:

– Эх, бедняга Питер, что теперь с тобой станется за то, что ты регентским гвардейцам наврал-то?

– Как наврал! Я? – непритворно изумился Питер, чуть не поперхнувшись элем, и ещё более ловчий удивился и ничего не понял, когда почувствовал, как под столом мальчишеская нога наступает на его ногу.

– Ей-ей, как ты смог-то старого мула именем благородно жеребца назвать, дурья твоя голова?

– Не могу, право, смекнуть, как такое со мной случилось, – ловчий, у которого при чрезвычайных обстоятельствах случались вспышки сообразительности, интуитивно почувствовал, что надо подыграть парнишке. – Верно, от вида грозных вояк помутнение на меня какое-то нашло. Вот я и обмолвился… А ты снова, Эндри, меня плохими словами называешь? Я ведь тебе в отцы гожусь.

– Как же тебя не обзывать, дружище Питер, коли ты гвардейцев самого регента обманул!

Фулартон пристально смотрел то на одного, то на другого. У него снова появилось давешнее ощущение, что над ним издеваются. Да и кто? Какие-то простолюдины! Он почувствовал, как негодование опять начинает закипать в нём, но затем вспомнил про своего патрона герцога Шательро, про то, что так и не смог избавить его от паршивца Ронана, и это вмиг отрезвило его мысли и заставило соображать более спокойно. И таковое остужание рассудка вскоре принесло его хозяину свои плоды. Ибо по натуре Фулартон был человеком умным и хитрым, умевшим добиваться своих целей, и тут его как молния осенила внезапная мысль, которая, казалось, всё объясняла. Капитан гвардейцев прокричал:

– По коням, чёрт возьми! Джон, хватай мальчишку, сажай на свою кобылу, да пусть он дорогу к кузнецу Николасу указывает. А будет противиться, ты знаешь, как его вразумить. Да смотри, не упусти юнца, чересчур он прыткий. И вперёд!

– А с этим как же? – спросил Джон, показывая на Питера.

– Оставь дьяволу этого безмозглого и упрямого мужлана. Скорей к кузнецу!

Эндри вмиг очутился переброшенным поперёк кобылы Джона, удерживаемый его жёсткой хваткой, и мальчишке ничего не оставалось, как указать путь до кузницы Николаса, докуда было всего-то пара сотен шагов. Но сорванец, разумея, что каждая выигранная минута может решить судьбу его молодого хозяина – ибо Бакьюхейд частично посвятил его в план побега Ронана, – сумел-таки удлинить этот путь аж в несколько раз!

Когда они доехали по грязной улице безмала до самого конца селения, солдат ещё сильнее сжал плечо лежавшего вниз лицом мальчишки и вопросил:

– Ну, змеёныш, где эта чёртова кузница? Мы уже всю деревню проехали!

Эндри встрепенулся:

– Да как же я могу по лужам-то определить, где мы находимся? Вот ты меня посади вверх головой, а не ягодицами, тогда я скажу.

Джон выругался и посадил мальчишку перед собой:

– Ну, где твой Николас?

– Ей-ей, Джон-вояка, да ты же не туда повернул! Я тебе молвил налево поворачивать, как мы от харчевни выехали. А ты куда лошадь поворотил?

– Так я и повернул налево!

– От меня налево! А я по твоей милости болтался поперёк лошади и даже чуточку вперёд ногами. Вот и получилось, что то, что от меня было налево, от тебя было направо! Потому-то ты и повернул не в ту сторону.

– Дьявол! – выругался Джон и крикнул своему капитану: – Сэр, этот мошенник опять нас обманул!

– Врёшь ты! – воскликнул паренёк сидевшему позади него ратнику. – Я-то сказал сущую правду, а вот ты своими куриными мозгами перевернул всё вверх тормашками, да и меня в том числе.

Эндри тут же получил сильный и болезненный тычок в спину рукояткой меча, но молча стерпел…

План же бегства Ронана от регентских гвардейцев, который придумал барон, был предельно прост. Питеру с Эндри предстояло выйти из замка и отвлечь на себя внимание дозорных, с чем, как мы уже видели, они прекрасно справились. Воспользовавшись этим моментом, Ронан должен был открыть спрятанную в кустах дверь, выскользнуть из потайного хода на крутой склон над озером, добраться по косогору до леса – это была самая опасная часть задумки – и далее, укрываясь под плотными кронами дерев и за густым подлеском, добраться до Хилгай, забрать Идальго у деревенского кузнеца, снова лесом убраться как можно дальше от замка и деревни, и затем уже выйти на дорогу и пуститься прочь верхом.

Фулартон догадывался верно, с какой целью Идальго вывели из замка. «Где конь, там должен быть и хозяин», – размышлял он, а потому и велел ехать к кузнецу Николасу. К тому самому моменту, когда капитан со своими ратниками вываливались из харчевни и садились на лошадей, Ронан едва только успел добраться до кузницы, поскольку ему пришлось сделать большой крюк по лесу, чтобы не попасться на глаза дозорным. Николас вывел ему жеребца. Но в это время на деревенской улице со стороны харчевни послышался гам, звон уздечек, ржанье лошадей.

– Скорее прячьтесь в сеннике, мастер Ронан! – посоветовал коваль.

– Ну уж нет! – ответил юноша, вытаскивая меч. – Давно мне драться не приходилось. А прятаться мне уже порядком надоело.

– Эй, господин, да они, кажись, в другую сторону подались, – удивился Николас. – Берите-ка Идальго и идите скорей через пустошь к лесу.

Ронан пожал крепкую руку доброму ковалю, с которым не раз дрался на дубинках в детстве, выскользнул за забор и быстро повёл коня через пустошь. Ехать верхом было опасно, ибо гвардейцы были недалеко и могли его заметить. Ярдах в пятистах виднелся спасительный лес, а на пути к нему косматые коровы пощипывали ещё зелёную траву…

А тем временем доблестные гвардейцы, поехавшие поначалу в противную сторону благодаря хитрости Эндри и бестолковости Джона, развернулись и, в конце концов, прибыли к дому Николаса, позади которого стояла его кузня.

– Эй, кузнец! – крикнул сходу Фулартон. – Где та лошадь, которую тебе вот этот мальчишка с одним мужланом привели?

– Какая лошадь, ваша милость? – удивлённо ответил кузнец. – Сегодня же воскресный день и все благочестивые христиане по мере своей возможности посвящают этот день всевышнему, а не работе.

– Ах, так! Обыскать эту лачугу! – крикнул капитан своим солдатам. И пока они разбежались по двору, ворвались в куницу, переворачивая всё подряд, он сам выхватил меч, подошёл к сеннику и стал ожесточённо вонзать своё оружие в скирды сухой травы, надеясь, что там прячется Ронан.

– Эй, сэр, да по какому праву вы такой беспорядок бедному ковалю учиняете? – закричал Николас. – Что я свой жёнушке скажу, когда она с обедни вернётся?

– Заткнись, смерд! – ответил Фулартон, продолжая неистово сражаться с сеном.

Оставшийся без присмотра Эндри подошёл к кузнецу и беспокойно взглянул тому в лицо. Николас быстро подмигнул одним глазом и продолжал шумно выражать своё недовольство действиями солдат.

Если бы регентские гвардейцы были бы более наблюдательными, они приметили бы меж бурых тёлок на пастбище мелькавшую вороную гриву жеребца, ибо Ронан не успел добраться до леса и предпочёл спрятаться с Идальго меж деревенского стада.

В это время к кузнице подошёл движимый любопытством Питер и присоединился к Эндри и Николасу. Так они и стояли втроём, с тревогой наблюдая за действиями солдат, ибо от зоркого взгляда ловчего не укрылось мелькавшее чёрное пятно среди стада коров. На счастье Ронана и его верных помощников ни сам Фулартон, ни кто из его отряда не стал всматриваться в пасущийся на пустоши скот.

Перевернув всё к верху дном на кузнице и в доме и не найдя ни Ронана – как на то надеялся Фулартон, – ни его жеребца, гвардейцы столпились в нерешительности около своего капитана. А тот зло смотрел на троицу простолюдинов. Он уже понимал, что юноша ускользнул от него, хотя и неведомо коим образом, а его – самого умнейшего из приверженцев регента и хитрейшего из его советников – смогли обвести вокруг пальца, да и кто? – какие-то неграмотные смерды. «Эх, не мешало бы повесить всю троицу! – думал ординарец. – Вот только шум от этого лишний будет, я про этого Роберта Бакьюхейда наслышан, да и повстречаться теперь уже пришлось. А дельце-то должно остаться в тайне, чтобы на регента подозрение не упало. Шательро – уж очень важная фигура в нашей игре, и потерять её никак нельзя».

Фулартон сел на коня и дал знак своим подчинённым следовать его примеру. И вскоре кузнец и слуги барона Бакьюхейда остались одни. Они ещё некоторое время краем глаза поглядывали на пустошь, до тех пор, пока Ронан и Идальго не скрылись под кровом леса…

Часть 3 Англия

Глава XVII

Конец начала

Хотя эту главу логически стоило бы поместить в конец предыдущей части, но мы предпочли поставить её здесь, ибо она не только завершает вторую часть, но и даёт начало дальнейшему повествованию.

* * *

Архиепископ Джон Гамильтон из окна своего Сент-Эндрюсского замка глядел на бушующее тёмное море с плывущими над самыми волнами мрачными облаками. Он с содроганием вспоминал, какие смутные времена пережила совсем недавно эта обитель шотландской церкви, как его предместник и благодетель кардинал Битон был варварски умерщвлён здесь ненавистными протестантами, как была осквернена замковая часовня еретическими проповедями одиозного Нокса и как замок превратился в вертеп разбойников-протестантов. И что стало бы с этой цитаделью истинной веры, если бы не долгожданная помощь французского флота! Интересно, как это ненавистному Ноксу удалось сбежать с французских галер и найти прибежище в Англии? Вероятно, не обошлось без его пособников на континенте, а может даже и некоторых вельмож среди французской знати. Да, глубоко проникла реформистская ересь в души людей.

Затем мысли архиепископа вернулись к нынешним временам. Он прекрасно понимал, что церковь нужно изменить, и так, чтобы ублажить ропщущий народ, который в своём недовольстве всё более склонял ухо к проповедям еретиков-протестантов. Но, конечно же, эти изменения не должны стать такими радикальными, как того жаждут реформисты, даже не такими половинными, как это вышло в Англии при прежнем его монархе Генрихе Восьмом. Незыблемыми должны остаться главные догмы и принципы католической веры, месса, почитание святых образов, верховенство папы надо всеми христианами и монашество как оплот духовной жизни. Но чем-то надо будет и поступиться. Уже написан новый катехизис. Архиепископ подготовил его с помощью сподручных секретарей и священников-вспомогателей. Все молитвы, проповеди и наставления изложены в книге на шотландском диалекте, чтобы даже самый неграмотный мирянин услышал слово божие. Теперь люди перестанут роптать, что не знают латинского языка, а потому не ведают, о чём с амвона говорит священник. Но самые трудности ждали ещё впереди: нужно было сохранить монастыри и аббатства, на богатства которых многие бароны и сановники давно уже алчно посматривали, пряча свою жадность под видом реформаторства. Увы, чем-то придётся и пожертвовать во спасение главного – истинной веры. Но спешить с этим, естественно, не стоит. Время покажет, когда жадным псам Вельзевула нужно будет кинуть новую подачку…

В покои архиепископа неслышно проскользнул патер Фушье.

– Monseigneur, – по-французски обратился к своему патрону секретарь и продолжил на том же языке, – прибыл посыльный из монастыря Пейсли с письмом для вашего высокопреосвященства.

Погружённый в свои мысли архиепископ вздрогнул от неожиданности.

– Из Пейсли?

Патер поклонился и передал послание Сент-Эндрюсу. Тот живо схватил свиток, взглянул на печать настоятеля монастыря, но затем замер на несколько мгновений, не решаясь открыть письмо. Наконец он развернул пергамент и стал внимательно читать.

– Видимо, приор хочет выслужиться и получить повышение по службе! – недовольно воскликнул примас, прочитав бо льшую часть документа. – Это послание более похоже на подробный рапорт офицера командующему войском, а в некоторых местах даже на отчёт казначея о состоянии финансов. Я не удивлюсь, ежели отец-настоятель добросовестно привёл здесь выписки из монастырской матрикулы. Вместо того, чтобы беспокоиться о благочестии братии, он обременяет нас чтением деталей повседневного монастырского бытия. Надо подумать о том, чтобы подыскать другого приора для нашего монастыря, а нынешнему настоятелю более подойдёт место аббатского казначея или ризничего. Как вы полагаете, патер?

– Ваша мудрость, монсеньор, видит людей насквозь, – почтительно ответствовал французский клирик.

Несмотря на своё недовольство, архиепископ продолжал внимательно читать письмо, как будто пытался обнаружить в нём нечто важное. Наконец он дошёл до самого конца этой эпистолы, так старательно составленной приором Пейсли, где как бы невзначай, как нечто несущественное и маловажное, было дописано:

«…Также с большой печалью и прискорбием я должен сообщить, что благочестивый старец покинул нашу скромную обитель и пребывает ныне при вратах господних, дабы обресть жизнь вечную среди ангелов небесных».

Это известие поразило архиепископ словно гром. Несколько мгновений он стоял, пытаясь осознать происшедшее. Затем отвернулся от патера, приложил кружевной вышитый платок к влажным глазам и промолвил дрожащим голосом:

– Патер Фушье, друг мой, оставьте меня, прошу вас.

Секретарь почтительно удалился, недоумевая, с какой стати так резко изменилось настроение его повелителя. А Сент-Эндрюс предался грустным размышлениям:

«Бедный Лазариус, ты покинул этот мир подобно Господу нашему Иисусу Христу, преданному в руки палачей Иудой Искариотом, ибо не вынесла твоя святая душа вероотступничества ученика. Господи, спаси и помилуй! А мысль о том, что на цепенеющих устах твоих застыли слова упрёков, выжигает мне сердце. Как мне простить себя за то, что я стал причиной твоих душевных мук, которых ты был уже не в силах перенести? И что заставило тебя оказаться той роковой ночью в аббатской библиотеке? Верно, Господь привёл тебя туда и дал мне после знать об этом, дабы я раскаялся, что стал было прислушиваться к словам моего брата, вложенных в его уста, надо полагать, самим дьяволом. Ах, как жаль, что ты не узнал об угрызениях совести, мучивших и терзавших меня, и о глубоком раскаянии, посетившем мою душу. Как мне будет недоставать твоего тихого, но твёрдого голоса, изрекающего мудрые советы, твоих благочестивых наставлений и даже твоих нечастых упрёков, резких, но справедливых. Как жаль, что за много лет в круговерти государственных забот я не нашёл времени дабы посетить тебя, мой старый наставник. И вот, когда я вознамерился вновь встретить тебя, перед нами разверзлась пропасть, каковая навечно разделяет живых и мёртвых».

Сокрушаясь и раскаиваясь таким образом, архиепископ преклонился перед позолоченным распятием в алькове комнаты и некоторое время предавался страстным покаянным молитвам. Надо сказать, что общение с господом не прошло даром для кающегося, ибо когда пик душевных переживаний прошёл и эмоции успокоились, рассудок архиепископа взял верх над его чувствами – всё же он был политик и государственный деятель, – и примас стал рассуждать более здраво.

«А так ли уж я повинен в том, за что пытаюсь корить себя? Ведь то был разговор повелителей нашей державы, мирского и духовного, в коем мы спорили, доводы приводили и пытались выбрать менее тернистый путь для нашего несчастного королевства. А ведь как тяжела наша ноша властителей государства! Только профан может думать, что государственный деятель способен быть безгрешным. Какую дорогу ни избрать, куда на развилке ни повернуть, везде появляются неминуемые угрозы зла, насилия, притеснений и грабежей. Как же здесь остаться праведником? Видит Господь, как пытаюсь я избежать большего зла малым, как стремлюсь бороться на нашу праведную и единственно истинную веру и святую римскую церковь, но не хочу и кровопролития напрасного в народе творить. И так сколько наша страдальческая нация претерпела в последней войне с англичанами, не говоря уже про междоусобицы меж сановниками и баронами. К тому же, ежели рассуждать благоразумно, то что привело Лазариуса в монастырскую библиотеку в столь неурочный час как не стремление к суетным познаниям, проистекающему лишь от человеческого любопытства? А разве проникновение в чужые тайны не сродни воровству? Да, впрочем, и возраст у старца был уже почтенный; никто ведь не живёт вечно. Может быть, вовсе и не наша беседа с братом послужила причиной кончины старого монаха, а именно природа взяла своё и закончился срок, отпущенный Лазариусу всевышним Господом нашим. Contra vim mortis nоn est medicamen in hortis³³, – закончил ход своих противоречивых рассуждений Сент-Эндрюс, после чего позвал верного своего помощника патера Фушье и велел приготовить выходное облачение, дабы посетить поле для гольфа, где развлекались в тот день некоторые важные сановники…

* * *

На юге страны, в долине реки Аннан в окружении нескольких маленьких озерков стоял город Лохмейбен, достаточно большой по тем меркам и процветавший своей торговлей и ремёслами. Рядом высился старинный лохмейбенский замок. Именно в нём за несколько дней до злополучного сражения у Солвей-мосс собиралось шотландское войско, в котором был и Роберт Бакьюхейд со своим отрядом. То было за десять лет до начала нашего рассказа. Ныне же с Англией уже второй год как заключён был мир, и потому с притоком торговцев и покупателей из английской провинции Камбрии городской рынок стал ещё более оживлённым. Хотя и не всё ещё было спокойно в Пограничье, и дерзкие бароны не оставили свои разбойничьи рейды. Даже в мирном договоре, заключённом между двумя королевствами годом ранее, прописано было, дабы шотландцы и англичане, обитатели граничной области не пересекали границу ни ради торговли, ни с иными целями без специальных разрешительных грамот, во избежание ссор и неурядиц. Но разномастные торговцы и коробейники были народ рисковый и ради барышей всячески обходили подобные запретительные указы. Да поди уследи за сотнями дорожек и тропинок, ведущими с юга на север через запутанные лабиринты холмов и ущелий. Как бы то ни было, несмотря на все опасности и запреты, торговля между двумя странами велась… Лохмейбен был одним из таких городков, на рыночной площади которого можно было встретить и бойких коробейников с юга, торгующих нарядным тканями, платьем и убранством, и грубых скототорговцев с севера, предлагающих отменных телят из Ланаркшира и Ангуса. Тут же находилось несколько таверн и постоялых дворов, а их хозяева готовы были предложить путешествующим ночлег и трапезу в соответствии с их чином и средствами.

Через несколько дней после событий, описанных в предыдущей главе, с одного из таких постоялых дворов неспешно выехали два всадника. Один из них был чуть старше своего совсем юного компаньона. Правда, кроме возраста и масти лошадей нельзя было найти больших различий между двумя товарищами. Старший из спутников, на перевязи у которого грозно висел палаш, ехал на вороном коне, по бокам которого слегка похлопывали свисавшие с хребта дорожные сумки из бычьей кожи. Его младший сотоварищ, вооружённый кинжалом и дубинкой, управлял рыжеватой кобылой, которая тоже не избежала участи быть увешанной багажом. По неброской одежде, состоявшей из тёмных курток без какой-либо отделки, надетых поверх сорочек из грубой ткани, небрежно наброшенных шерстяных шапок, низких сапог со стальными шпорами можно было предположить, что это слуги какого-то зажиточного лэрда или богатого торговца, направлявшиеся куда-то по поручению своего хозяина. Не проехав и нескольких ярдов, младший из путников живо соскочил с лошади и сообщил другому:

– Ей-ей, господин, ежели я не подтяну ремни вашего багажа, то у бедного Идальго скоро бока будут болеть, как спина у того несчастного, которого давеча на площади у креста кнутищами хлестали за то, что он в харчевне платить за съеденное и выпитое отказался – деньги у него якобы из карманов воры вытащили. Ну и плут же!

– Так может у бедняги и в самом деле украли выторгованные им на рынке за свой товар монеты, да и одежда-то на нём вроде пристойная была – не как у попрошаек и прочих мошенников, – возразил старший товарищ, тоже спустившись на землю и помогая укрепить кладь на своём коне.

– Ха-ха, как бы ни так! Богатый плюмаж на шляпе ещё не делает дворянином, а ежели на ком-то сутана напялена, это не значит, что он монах. А тот тип к тому же, покуда его к центру площади тащили, поначалу вопил как корова перед забоем, указывая на свою куртку, что, дескать, там его денежки лежали, а как с него куртку-то с рубахой сорвали, чтоб отхлестать, стал хвататься за штаны и причитать, что воришки оттуда, мол, монеты вытащили. Ясное дело – брехал он. Ей-ей, вот ведь взаправду говорят, что у заядлого вруна память должна быть отменная.

Укрепив кладь и проверив подпругу, молодые люди продолжили путь. Так далеко на юг они никогда дотоле не заезжала, а потому всё здесь для них было непривычно. Холмы не казались такими высокими. Меньше было лесов и густой растительности, зато больше пашен, пастбищ и пустошей. Селения были населённей и стояли чаще. Дороги были непривычно многолюдны: крестьяне, ремесленники, торговцы, посыльные спешили по своим делам.

Читатель, конечно же, догадался, кто были эти два молодых путника. На следующее утро после того, как Ронан улизнул из под самого носа Фулартона и гвардейцев регента, бойкий мальчишка беспрепятственно покинул замок, ибо посты были уже сняты и солдаты со своим капитаном вынуждены были ретироваться несолоно хлебавши. По наставлению, полученному от барона Бакьюхейда, мальчишка добрался до Лохмейбена, где и разыскал на одном из тамошних постоялых дворов поджидавшего его там Ронана, которому он должен был составить компанию в путешествии в английское графство Дербишир. Обо всём этом было наперёд договорено той ночью в подвале под замковым амбаром, когда отец и сын обсуждали план избавления Ронана от преследований регента. И вот теперь, после удачного осуществления этой задумки молодой господин и его слуга были на пути в северные английские области.

Не сладко было на душе у Ронана. Чело его было омрачено беспокойством и он с горечью размышлял, как лишь за несколько дней всё переменилось в его жизни. Из школяра и наследника баронства он превратился в изгнанника, преследуемого управителем королевства. А его добросердечный и мудрый наставник бесследно исчез и, может статься, сгинул в темнице, умерщвлённый по велению Гамильтонов. Чувство жалости к благочестивому старцу пересиливало у юноши тревогу за свою собственную судьбу. А опасаться было чего, ибо покуда он находится в земле, где властвует регент, над ним довлела смертельная угроза. Ежели поначалу он простодушно надеялся отдаться во власть регента и поклясться ему в своём неведении, то исчезновение Лазариуса и доводы отца заставили юношу понять серьёзность своего положения. И вот сейчас, гонимый опасностью, он вынуждён был искать укрытие и спасение в чужой незнакомой стране.

В отличие от своего господина настроение у Эндри было отменное. Ещё бы, ведь ему предстояло интересное и увлекательное путешествие в южное государство, где, рассказывают, текут реки с кисельными берегами, а на сочных лугах пасутся тучные стада и все живут в довольствии и беспечально. «Врут, небось, – думал мальчишка. – Кабы всё у этих англичашек было бы так славненько и хорошо, они б не польстились на наши бесплодные торфяники и дикие горы. Вот любопытно-то будет поглядеть, как у них на самом деле всё обстоит».

– Мастер Ронан, а правду говорят, что в Англии есть такая диковинная башня, на которой крутится стрелка и указывает время? – спросил Эндри.

– Что ты говоришь? – очнулся от беспокойных дум Ронан. – Ах, стрелка, время… Про то, есть ли такая башня в Англии, мне не ведомо – может есть, а может и нету, – но вот Лазариус упоминал, что в некоторых немецких и фламандских городах такие башенные часы действительно украшают фасады дворцов и ратушей. А в Париже даже иные чопорные вельможи подобные часы на золотых цепях на груди носят.

– Как! Башенные часы да на груди носят? Ей-ей, вы, верно, шутить изволите, хозяин! Да как такое может быть-то? Они ж, поди, тяжеленные!

– Ну, я полагаю, те часовые механизмы, что на себя кичливые господа напяливают, будут не тяжелее кирасы. Лазариус рассказывал, будто главное назначение таких наперсных часов для чванливых щеголей это себя разукрасить и повыше нос задрать. Часы те ведь изготовляют в форме всяких красивых зверей, книг да ангелочков.

– Ха-ха! Вот умора-то! – развеселился Эндри. – Представляю этих неуклюжих расфуфыренных хлыщей с огромными изваяниями на груди!

Ронан тоже улыбнулся, хотя упоминание о Лазариусе вызывало печальные мысли. Но мальчишка тут же сообразил и рассказал несколько забавных историй: одни были взаправдашние, другие услышанные им среди людей, а иные вовсе придуманные, дабы развеселить своего хозяина. У паренька в запасе находился целый арсенал всевозможных анекдотов и баек – на все случаи жизни, и пересказ только тех из них, которые прозвучали в тот день, занял бы у нас не одну главу.

Было бы неправильно полагать, что от меланхолии Ронана не осталось и следа. Однако же, благодаря весёлому балагуру Эндри на сердце его мало-помалу стало легче и он продолжил путь в более радужном настроении. И лишь изредка затенявшее его лик облако задумчивости говорило о том, что грусть и тоска не исчезли до конца, а лишь сокрылись в потаённых глубинах его души…

* * *

И снова на протяжении одной главы мы должны перенести повествование в другое место. Да и как иначе, раз все эти действия происходили в одни и те же часы?

Другой человек в это же самое время трусил на низкорослой гэллоуэйской лошадке и приближался к Стёрлингу. На его рябом лице читались следы озабоченности, но никак не страха и неуверенности. Хотя на нём была всего лишь скромная монашеская ряса, он уверенно держал путь к королевскому замку. И здесь, как и выше, читателю не представляет трудности узнать этого седока, ибо, разумеется, то был наш старый знакомец Фергал, который по велению регента возвращался к тому с последними вестями о событиях в аббатстве. А новость у него была только одна – исчезновение отца Лазариуса. И известие это Фергалу надобно было преподнести таким манером, чтобы не встревожить регента, и вместе с тем не обмануть его ожиданий. Но, по-видимому, он уже знал, как этого добиться, ибо держался спокойно и уверенно.

Самоуверенность молодого бенедиктинца чуть поослабла под влиянием величественности возвышавшегося на массивной скале королевского замка. Покуда монах поднимался к нему по длинной эспланаде, непривычное для Фергала ощущение собственной ничтожности начинало овладевать им. От ощетинившихся огромными зубцами каменных стен и башен веяло враждебным холодком. Ему казалось, будто вот-вот сверху выглянет укрывающийся там стражник и пустит в него стрелу или пальнёт из аркебузы. Из амбразур зловеще выглядывали жерла пушек. Высившиеся над стеной массивные врата с королевским гербом над опущенной решёткой ворот презрительно глядели свысока на приближающегося путника. А стоявшие по бокам ворот полукруглые башни с уходившими в небо конусообразными сводами напоминали дежуривших на страже грозных великанов-часовых. Монаху пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы сбросить оцепенение, вызванное надменным величием главнейшего из королевских замков.

Приблизившись к воротам, Фергал уже хорошо знал, как нужно разговаривать с привратниками, а потому не прошло и получаса, как он предстал перед самим герцогом Шательро, управителем королевства.

Ординарец регента, как и в прошлый раз, укрылся за портьерой. Так ему было сподручней выслушать Фергала, будучи при этом незаметным. Впрочем, скрытность всего его поведения как раз и заключалась, чтобы получать информацию и направлять действия регента в нужное русло, оставаясь при этом всего лишь неприметным ординарцем. В последние дни он чувствовал себя не в своей тарелке, потому как ему пришлось искать оправдания своей неудачной попытке убрать юнца Лангдэйла с прямой дороги славного герцога Шательро. А поскольку направление сего прямого пути во многом предуготовлялось добрыми и бескорыстными советами ординарца, то он, Фулартон из Дрегхорна, должен был позаботиться о том, дабы на этом тракте было как можно меньше глыб, валунов и камешков. Таким образом, ежели неудовольствие Шательро можно было смягчить витиеватыми речами, то беспокойство, касательно вероятия, что молодой Бакьюхейд поделится своими сведениями с недоброжелателями его господина, – и в первую очередь, с приверженцами профранцузской католической партии королевы-матери, – это беспокойство не давало ему спать и побуждало к активным действиям. Каждодневно и даже ежечасно его гонцы отправлялись во все стороны, дабы оповестить сеть шпионов и соглядатаев. Фулартону во что бы то ни стало требовалось проведать, куда подался Ронан и где скрылся, дабы следом укрыть молодца ещё подальше и желательно навечно. Более всего внимания ординарец уделил портовым городкам Лейту и Данбару, потому как полагал, что где ещё такой школяр как Ронан мог пожелать укрыться как не во Фландрии, известной своими университетами, или даже во Франции. Но весть о похожем юноше – на вид двадцати лет, статном, на вороном жеребце, – коей его разбудили под утро, пришла не из Эдинбурга, где проще простого было затеряться среди жителей, и не из Лейта и Данбара, откуда ежедневно уходили корабли через Немецкое море во Фландрию, а из самой вотчины всех графов Аррана, а нынче и герцога Шательро – городка Гамильтон. Пару дней назад молодой человек подобной наружности останавливался на постоялом дворе в Гамильтоне с целью дать отдых себе и коню. Фулартон, обрадованный известием и вместе с тем рассерженный такой задержкой, в гневе накричал на гонца. Бедный малый пытался было оправдаться запертыми на ночь вратами замка, ненастной погодой, плохой дорогой и потерянной его скакуном подковой, но клеврет Шательро уже забыл про него. Взбодрённый новостью, Фулартон тут же отправился к регенту и, покуда тот принимал утренний туалет, не преминул безотлагательно поделиться с Шательро вестью, а также своими соображениями касательно того, как перехватить юношу. Как раз во время этого разговора камер-лакей и доложил о прибытии отца Галлуса.

– А вот и наш подручный инок явился, – заявил ординарец. – Как кстати! Полагаю, он-то и поможет нам в сём досадном затруднении.

Ординарец обменялся с регентом несколькими фразами, после чего Фулартон скрылся за портьерой, а Джеймс Гамильтон велел впустить монаха. Когда тот вошёл – с видом смиренного слуги божия, в котором, однако, более читалось подобострастие перед господином земным, – Шательро без всяких преамбул сразу же с нетерпением поинтересовался:

– Ну, как обстоят дела в нашем аббатстве, монах?

– Ваша светлость, благодаря достославным и благочестивым Гамильтонам наша обитель процветает и остаётся надёжным оплотом веры.

– Слуга Божий, не благополучие монастыря меня интересует в сей час – никто не смеет сомневаться, что иноки Пейсли благоденствуют, находясь под покровительством нашего рода, – раздраженно продолжил регент. – Но нас беспокоит судьба одного старого монаха из монастырской братии…

– О, ваша светлость, я разумею, о ком вы изволите говорить, и должен вам поведать, что мы с отцом-настоятелем глубоко скорбим, ибо свеча учёности в Пейсли погасла под дуновением ветра вечности. Он воистину таким был праведником, что вознеслась не только душа его, но Господь забрал заодно с ней и тело, – молвил монах и склонил голову в траурном благоговении.

На лице регента промелькнула довольная улыбка, но он тут же её спрятал. На минуту воцарилась тишина, и можно было подумать, что сановник и монах воздыхают о почившем. В действительности же Фергал тревожился, как бы регенту не пришло в голову спросить, каким таким образом вседержитель вместе с душой умудрился забрать и тело, ибо тогда ему пришлось бы рассказать всю правду, а это бы вызвало лишнее беспокойство и неудовольствие управителя… Но на его счастье Шательро был озабочен совсем другим.

– Каждому воздастся по заслугам, – многозначительно произнёс регент. – Мы… то есть я, желаю поручить тебе дело большой государственной важности, отец Фергал, и от того, как ты с ним справишься, зависит будущность всего нашего королевства.

Бенедиктинец насторожился, но смиренно ответствовал:

– Я счастлив быть полезным вашей светлости любыми моими качествами. Хоть я лишь простой монах, обладающий малыми способностями к высоковажным деяниям, но всё же я всецело готов служить как нашей церкви, направляемой её пастырем архиепископом Сент-Эндрюсом, так и нашему королевству под управлением вашей светлости.

– Клянусь небесами, ты замечательно умеешь говорить, инок! Ежели бы все монахи в наших монастырях и священнослужители в наших церквях радели о процветании шотландского королевства, а не только лишь о своём благополучии, то среди нашего народа не возникла бы зависть к церковникам, а подчас и злоба, и к нам не проникли бы ростки скверной ереси… Однако же, вернёмся к тому важному поручению, кое мы… то есть я доверяю благочестивому монаху из обители Пейсли. Разумеешь ли, Фергал, оно потребует от тебя исключительной преданности и умения держать язык за зубами.

– Разве ваша светлость уже не имели возможность убедиться в моей лояльности?

– Тем не менее, то, что тебе предстоит, потребует ещё большей верности и усердия. Могу ли я довериться тебе и посвятить в государственные секреты?

– Клянусь святым распятием и девой Марией! Я буду хранить поверенную мне тайну, как знахарь бережёт секрет приготовления своих снадобий, – с учтивым поклоном ответил Фергал.

– Ну, что ж, ежели ты успешно справишься с этим делом, то тебя ждёт богатое вознаграждение, – посулил Шательро.

– Мне не нужно другой награды, кроме как милости вашей светлости.

– Я ценю твою иноческую скромность и невзыскательность, Фергал. Однако, про эту добродетель тебе придётся на время забыть.

– Ради исполнения поручения вашей светлости я готов забыть своих отца и мать, – ответил монах, подумав при этом: «Впрочем, я их и так не знал вовсе, хотя имя матери мне забывать негоже, оно-то мне ещё ой как пригодится».

– Ну, что ж, поговорим теперь о деле, – продолжил регент. – У королевской власти есть некие недоброжелатели…

«Это уж точно! И один из них сейчас передо мной», – подумал монах, а вслух вкрадчиво произнёс: – Смею предположить, что знаю некоторых лиц, коих имеет в виду ваша светлость.

– Ха, я гляжу, ты очень сообразителен, и это качество тебе скоро весьма пригодится… Так вот, они своими шпионскими действиями выведали тайные сведения, разглашение коих может принести большой вред всему государству.

«Скорее некоторым влиятельным её сановникам», – ещё одна реплика промелькнула в голове молодого монаха. Но он продолжал почтительно внимать регенту.

И Джеймс Гамильтон, герцог Шательро поведал брату Фергалу в общих словах, что тому предстояло сделать…

– Помни, монах, – добавил регент, – любые средства и способы, кои тебе придётся задействовать во исполнение сего поручения, будут оправданы возвышенностью цели. Я уверен, что Господь Бог в лице моего брата архиепископа простит тебе все согрешения, коими, не исключено, тебе придётся отяготить свою душу. Помни же: то, что ты будешь делать, ты будешь свершать во имя величия и процветания нашей державы.

Фергал стоял перед Шательро, учтиво склонив голову к груди, и рассуждал про себя: «Святошу из себя строит! Вот у кого хорошо фарисейскому искусству поучиться. Что ж, так буду же ему прилежным учеником! Мне это умение теперь весьма понадобится».

– Да, кстати, Фергал, – вспомнив что-то, продолжил регент, – ежели наши предположения верны и тебе в самом деле придётся пересечь границу английского королевства, и в том случае, ежели у тебя возникнут некие затруднения там, на юге, попытайся разыскать Томаса Толбота, одного из сыновей графа Шрусбери. Нам известно, что сей молодой человек – надо заметить, чересчур любознательный и деятельный, – является верным адептом римской церкви и горит огромным желанием восстановить католическое вероисповедание в Англии. Он приближённый вельможа принцессы Марии Тюдор. И ради поддержки со стороны шотландской церкви он готов оказать нам небольшие услуги. Полагаю, его можно будет разыскать при дворе упомянутой мной высокородной леди и использовать фанатическую ревностность сего юноши в наших целях…

– Ваша светлость, хотя мне и не доводилось путешествовать столь далеко на юг как Англия, – молвил Фергал, – но в угоду шотландским повелителям я готов стойко переносить все тяготы и опасности пути.

– Тебе будет легче справиться со всеми трудностями при помощи вот этого, – и регент протянул монаху вышитый цветными шёлковыми нитями кошель, под завязку набитый золотыми монетами. – И возьми ещё этот перстень. Он откроет перед тобой двери моего замка Кэдхоу, а также будет пропуском вплоть до Пограничья. Однако, не вздумай нас обмануть, инок. Иначе тебя может ждать участь, уготовляемая ныне другому.

Фергал умело изобразил испуг на своём лице, перекрестился и сказал дрожащим голосом:

– Клянусь кровью христовой, что до гроба останусь верным слугой вашей светлости.

– Доброго пути тебе, отец Фергал. И начни свой путь с Гамильтона, ибо в этом городе несколько дней назад был замечен злодей. Я тешу себя надеждой, что минует не слишком много времени, как ты снова предстанешь передо мной, дабы востребовать своё вознаграждение за выполненное поручение… А теперь ступай, благочестивый монах, – напоследок молвил регент, однако про себя подумал: «Впрочем, у этого малого слишком непростое и даже, наверное, в чём-то лукавое лицо. По-видимому, он догадывается о большем, нежели ему было сказано, и знает свыше, чем говорит. Пожалуй, будет лучше, ежели не только молодой Бакьюхейд, но и эта бестия Фергал навсегда исчезнут из этих краёв».

Когда Фергал удалился, из-за портьеры появился Фулартон.

– Я надеюсь, мой лорд, что монах правильно уразумел ваши инструкции, хотя и высказанные в общих чертах.

– А ты как думаешь, сэр ординарец, мог ли я открыто перед иноком из себя злодея изображать? Судьба какого-то там баронского сынка меня волнует лишь по той причине, что она связана с судьбой государства… Кстати этот Фергал показался мне смышлёным малым, не лишённым лицемерия. Для подобных деяний как раз такие людишки и нужны. Почему-то мне представляется, что он лучше сообразит, каким способом с поручением справиться, и в одиночку свершит то, что ты не смог сделать с помощью целой армии головорезов.

Регентский ординарец предпочёл промолчать. Да и что он мог возразить против подобного упрёка?

А у окрылённого успехом молодого монаха, когда он покинул покои управителя, на уме были свои мысли, которые также, подобно и регентским, были далеки от доброжелательности:

«Ой-ля-ля! Однако ж, мне ужасно повезло! Отныне я владею регентским дозволением – и даже повелением – расправиться с Ронаном Лангдэйлом… И здорово же у меня получилось на него подозрение регента навести! Но что станется, ежели юнец в Англию удерёт?… Да ну и пусть! Я везде этого молодчика отыщу. И даже то вознаграждение и милости, которые мне регент посулил, не сравнятся с тем, что я заполучу, когда у проклятого барона Бакьюхейда не останется наследника! Видно, Господь Бог, если он и в самом деле сидит на небесах, желает, чтобы я самолично свёл с тобой счёты, дорогой мой Ронан. Эх, хоть и виноват ты лишь в том, что являешься Бакьюхейдовым отродьем, но ничего не поделаешь – детям часто за грехи отцов приходиться расплачиваться… А тебе, ведомо мне, охота по душе, ну так давай же поохотимся, только теперь охотником стану я, а дичью – ты».

Глава XVIII

Овадия Гокроджер

Ронан со своим слугой проехали уже немало, солнце стояло в зените и ничто не говорило о том, по чьей земле, английской или шотландской, стучали копыта их скакунов. Путники перестали попадаться, и не у кого было осведомиться, верный ли путь они держат.

– Смотрите, ваша милость, дорога впереди, похоже, раздваивается, – озадачено сказал Эндри. – Ума не приложу, в какую сторону надо бы свернуть.

– А тебе не кажется, что там, на развилке в тени большого вяза сидит некий человек? Мы подъедем к нему и поинтересуемся, куда ведёт каждая из дорог.

– Ей-ей, и в самом деле кто-то оседлал большую коряжину и восседает на ней как король на троне. Ха-ха, да он мне кого-то напоминает, мастер Ронан.

– Неужели у тебя есть знакомцы в этих краях?

– Не, спознаться мне близко ещё ни с кем не довелось, а вот насмотрелся уже вдоволь. А потому и больно уж сомневаюсь я, что от той личности на коряге мы добьёмся честного ответа.

– Что же заставляет тебя так думать, дружок?

– Да вы разве сами не узнаёте того человека, ваша милость?

– По-моему он похож на простого торговца или разносчика товара, каковых мы уже множество повидали нынче на пути, да и давеча в Лохмейбене. Вон, и короб рядом лежит.

– Эх, мастер Ронан, да это же тот самый плут, коего вчерась на площади взгрели как следует!

– Вот как! Так это вчерашний бедолага. Мне, право слово, было его несколько жаль… Что ж, за неимением другого указателя пути придётся поспрашивать о дороге этого человека.

Путники направили лошадей к человеку, сидевшего на причудливой формы коряге и жадно уплетавшего ломоть хлеба.

– Эй, уважаемый, – крикнул Ронан, – не будешь ли ты так любезен, поведать нам, куда ведёт каждая из этих дорог?

Молодым людям пришлось подождать, покуда давешний страдалец не прожуёт до конца лепёшку, так велик был его голод. И лишь после доброго глотка из своей фляги тот поднял голову. Загорелая и обветренная физиономия пройдохи, как его назвал накануне Эндри, напоминала флюгер на коньке крыши, потому как ежесекундно меняла своё выражение. За те несколько мгновений, пока он молча и оценивающе глядел на путников, осмелившихся потревожить его незамысловатый обед, на простом с виду лице, ещё далеко не старом, попеременно можно было прочесть лёгкую тревогу, капризное недовольство, явственное любопытство, обмозговывание чего-то и, наконец, тень удивления, вероятно, своей смекалистости.

– О, я с удовольствием удовлетворю ваше любопытство, добрые странники, также как и вот эта лепёшка утоляет мой голод, – дружелюбно отвечал незнакомец. – Но… – и он вдруг замялся в нерешительности.

– Но? – повторил Ронан. – Что же смущает тебя, приятель, в вопросе, звучащем на всех перекрёстках мира и на всех языках?

– Я мог бы правильнее ответить на ваш вопрос, благородный юноша, ежели бы знал, э… куда вы держите путь. Потому как в одно и то же место можно добраться разными путями. А кто ещё лучше знает дороги доброй Англии, как не странствующий фокусник Овадия Гокроджер, к вашим услугам!

– Однако же с чего ты взял, любезный, что я рождён не простолюдином, раз называешь меня благородным?

– Ей богу, сэр, я прошёл всё английское королевство с юга до севера, от Корнуолла до Нортумбрии и даже чуть дальше – чёрт меня дёрнул забрести к этим шотландцам! – а также пересёк наш славный островок с востока до запада, от Канала до Ирландского моря, и встретил на своём пути тысячи людей различных рангов и сословий, бедных и богатых, жадных и расточительных. И мне ли не отличить смерда от джентльмена, а слугу от господина, даже если они и одеты словно братья?

– Право слово, неужели тебе знакомы английские дороги до такой степени, как ты о том хвастаешь?

– Можете не сомневаться, сэр! Клянусь бубновым королём, что могу с закрытыми глазами дойти от Ньюкасла до самого Плимута, от Твида до горы святого Михаила.

– Однако, сдаётся мне, сэр фокусник, – по привычке беззастенчиво встрял в разговор Эндри, – что в отличие от английских с шотландскими дорогами вы знакомы не очень-то хорошо, коли они привели вас к таким неприятностям.

– Каким таким неприятностям? О чём ты глаголешь, отрок?

– Да о тех самых, сэр ловкач, из-за каковых вы как истукан на коряжине уселись, прямо как петух на насесте, заместо того, чтоб блаженно о ствол дерева облокотиться.

– Мальчик, ты всегда говоришь такими загадками и морочишь голову честным людям?

– Не, сэр фокусник. Задавать загадки и показывать различные обманные трюки это по вашей части. А мне выпадает лишь ходить на представления. И одно из них я видел давеча в Лохмейбене.

Бродячий артист насторожился, а Ронан не мог спрятать улыбки. Его слуга тем временем продолжал с задором:

– Хотите, я вам всем один фокус покажу?

– Это какой же такой фокус, ты, несмышлёный мальчишка? – насупился тот, кто называл себя именем Овадия Гокроджер.

– Да самый простецкий! Как человек может визжать и скакать от одного лишь дружеского похлопывания по хребту, – ответил Эндри и как ни в чём ни бывало подошёл к фокуснику дабы исполнить своё намерение и притронуться к спине Овадии.

Бродячий артист вскочил на ноги как шальной и закричал неожиданно визгливым голосом:

– Э-эй, не смей прикасаться к моей персоне, нахальный юнец! Иначе вся магия волшебного мастерства покинет меня, – затем, обернувшись к Ронану, взмолился: – Ваша милость, не позволяйте этому фигляру дотрагиваться до меня.

Ронан уже вдоволь насладился разыгравшимся на его глазах представлением, а потому решил сжалиться над их новым знакомцем.

– Сэр трюкач, по правде говоря, мы имели честь наблюдать и не далее как вчера представление с вашим участием. Однако же, давеча ты, приятель, показывал фокусы иного рода и весьма неприглядного характера.

– Ах, вы про это досадное недоразумение, – ответил погрустневшим голосом враз сникший Овадия Гокроджер.

– Как же тебя угораздило попасть в такую переделку?

– Эх, – горько вздохнул фокусник. – Видите ли, сэр, это всё из-за моего чрезмерного любопытства, будь оно не ладно. Пока между двумя державами велись военные действия, я держался подальше от беспокойных пограничных районов, благо в Англии хватало простого люда, для которого моё мастерство было сродни чародейству, за что он и платил свои денежки. Но вскоре после того, как был заключён мир, ко мне явился демон-искуситель в образе торговца галантерейным товаром и прочими женскими побрякушками. Он-то и уговорил меня пойти с ним в Камбрию и дальше на север, дескать, ежели шотландки любят в косы ленты яркие вплетать, то почему бы их мужам не поглазеть на дивные штуки, что я вытворять умею. Да мне и самому было любопытно на новые земли поглядеть и искусство своё показать. Авось и заработать можно будет неплохо, думал я. А как мы оказались по ту сторону пограничья, мой сотоварищ принялся по замкам и богатым домам ходить, свои блёклые ленточки и кривые зеркальца продавать, про меня напрочь забыл, а вскоре и вовсе куда-то пропал. Я же стал на ярмарках и площадях представления устраивать. Только к моему несказанному удивлению, а ещё больше к неприятному огорчению местный народ оказался бедный, скупой и недоверчивый. Старухи мои фокусы дьявольскими проделками обзывали и детишек своих от моих представлений отгоняли, а взрослые меня обманщиком кликали, а раз даже гнилыми яблоками и грушами забросали. Помыкался я в этих землях, проклял всё на свете и горько пожалел, что в такие края подался, где сплошь одни неверующие скептики и прижимистые скряги обитают. Эх, и тёмные же люди эти шотландцы. Показывать мои чудесные фокусы перед ними равно, что бисер перед свиньями метать. Плюнул я на всё и побрёл обратно в весёлую и добрую Англию, где люди по-настоящему умеют веселиться, а не задавать глупые вопросы что да как и пытаться объяснить друг другу, как я свои фокусы делаю…

– А как ж получилось-то, о великий английский фокусник Овадия Гокроджер, – опять влез в разговор неутомимый Эндри, – что у вас расплатиться за простую шотландскую еду вдруг деньжат не нашлось?

– Да потому что все меня в тех краях, каковые я, слава богу, уже покинул, обидеть норовили, редко кто сжалился бы и бросил монетку несчастному фокуснику, и жил я последние дни почти впроголодь. Вот и ты, фигляр юный, надо мной всё насмехаешься. А я-то ведь в иные времена перед знатнейшими английскими вельможами показывал свои феерические трюки, все восторженно смеялись и рукоплескали, карман мой никогда не бывал пуст, а живот не сводили голодные судороги… Будь проклят тот чёртов галантерейщик, что увлёк меня в дикие шотландские земли. Вот ежели встречу его, я ему ещё не такой трюк покажу.

– Так ты не ответил нам, куда ведут эти две дороги, – напомнил Ронан.

– О, юный сэр! Я рассказал вам более того – я поведал, можно сказать, всю историю моей жизни. А вы даже не изволили упомянуть, куда лежит ваш путь, дабы я мог наилучшим образом помочь и задать верный курс вашему кораблю, – возразил Овадия.

– Вряд ли наша история заинтересует тебя, приятель. Она не изобилует столькими странствиями как твоя бродячая жизнь. Но раз ты утверждаешь, что прекрасно знаешь английские дороги, то подскажи, какое из этих двух направлений нам выбрать, чтобы попасть в графство Дербишир.

– Дербишир! О, какое чудесное совпаденьице! Я ведь направляюсь в Йорк, чтоб проведать некоторых моих безбедных родственничков и разжиться деньжатами, а оттуда отправлюсь прямо в Лондон, сей державный город, прибежище всех великих творцов, художников, поэтов и артистов, таковых вот как я. Там-то уж люди искусства никогда голодать не будут.

– А в чём же здесь ты видишь совпадение, милейший?

– Так ведь Дербишир лежит как раз на полпути из моего родного Йорка в Лондон! Ежели вы готовы, добрый сэр, задержаться на пару дней в Йорке, то я с удовольствием буду вашим проводником до самого Дерби или Ноттингема, как вы изволите, – разумеется, за некоторое вознагражденьице.

– Хм, пожалуй, мы не слишком спешим и времени у нас достаточно, – поразмыслив, ответил Ронан и вполголоса спросил у своего слуги: – Как полагаешь, Эндри, не помешает ли взять провожатого по этим чуждым и незнакомым нам землям?

Мальчишка сделал кислую мину и пожал плечами. Овадия Гокроджер ему почему-то не понравился, а отчего он и сам не мог уразуметь. Может статься, презрительное отношение к соплеменникам Эндри и неприязнь к его родине, а может излишняя кичливость и лукавая физиономия, но что-то в трюкаче было не по душе парнишке и вызывало у него безотчётную неприязнь. Подкрепило её и то обстоятельство, что после того, как Ронан договорился с фокусником о плате и прочих условиях временного найма последнего, Эндри периодически должен был теперь идти пешком, уступая свою лошадь время от времени новоявленному провожатому, который не прятал своего удовольствия, залезая на неё, и свою неохоту, с которой он вновь возвращал кобылу прежнему владельцу.

Таким манером остаток дня скитальцы двигались, руководствуясь указаниями Овадии Гокроджера, который и в самом деле, поначалу казалось, довольно-таки неплохо ориентировался на местных дорогах. Однако, он не упускал случая потихоньку осведомиться о дороге у встречных путников или у местных фермеров. Видимо, его хвалёное знание английских дорог было, скорее всего, ограничено путями сообщений между основными городами, а может и того меньше, о том мы сказать не можем. Заночевав на каком-то захудалом постоялом дворе, на следующий день маленький отряд вышел на большую, тянувшуюся с запада на восток дорогу. За полмили до этого Эндри удивлённо воскликнул:

– Смотрите-ка, какая необычная каменная стена проходит по гребню холма! Ни городов рядом, ни другого жилья. Широченная, футов в шесть – пушкой не пробьёшь, а такая приземистая – ребёнок перелезет. Чудно…

– Полагаю, это южная римская стена, – ответил Ронан. – Про неё мне давным-давно отец Филипп рассказывал, что воздвигли её римляне при императоре Адриане, дабы защититься от набегов пиктских племён, населявших тогда Шотландию. Это ныне она так невзрачно выглядит. А вы вообразите мощную стену в двадцать футов высотой, с укреплёнными фортами вдоль всей её длины от Ирландского моря до Немецкого, с грозными, вооружёнными до зубов римскими легионерами в сверкающих металлических панцирях и гребенчатых шлемах, в разноцветных туниках, патрулирующими её поверху и высматривающими, не появился ли с севера, из-за холмов на горизонте враг.

– Да когда это было-то, сэр? – иронично заметил Овадия. – Впрочем, был бы я английским королём, приказал бы вновь её, стену эту, выстроить.

– Это зачем же, Овадия Гокроджер? – спросил мальчишка.

– Да чтобы иные неразумные англичане не могли в северные земли случайно забрести, дабы в неприятности там на свою голову не вляпаться, а главное, чтоб прочие фигляры и насмешники с той стороны по эту, в добрую Англию не могли проникнуть.

– Ей-ей, да что для них какой-то английский заборчик, это как для телёнка кротовина!

– Ну, ты скажешь тоже, маленький нахалёнок! Я ещё не видывал такого трюкача, который смог бы через двадцатифутовую стену перескочить, – не сдавался Овадия.

– Тогда посмотри на него! – и раззадоренный мальчишка выпятил грудь.

– Кто, ты, жалкий шотландский пигмей? Ха-ха-ха! Ты, знаешь ли, удивительно наглый плут.

– Да лучше быть шотландским пигмеем, чем английским боровом!

Подобные разговоры явно были не по нраву Ронану, и он вознамерился решительно прекратить заходившую всё дальше и дальше перепалку между слугами, твёрдо сказав:

– Овадия Гокроджер, ежели тебе не нравится путешествовать в компании шотландцев, каковыми являемся я и мой слуга, то я тебя не вправе держать, ты вольный человек и можешь идти своей дорогой. А ты, Эндри, попридержи-ка свой острый язычок, он тебе ещё, думаю, пригодится в более подходящий момент, и не забывай, что мы здесь чужестранцы и если уж и придётся лаять, то делать это должны будем по-английски. Словом, я не могу позволить одному дьяволу грызться с другим, как говорит старая поговорка.

Фокусник и паж притихли и задумались.

– Ваша милость, – извиняющимся тоном молвил, наконец, Овадия, – простите мои недобрые слова, вызванные всего лишь чувством обиды. Вдобавок, этому мальчишке видимо пришлось по душе глумиться над несчастным факиром. Клянусь дамой треф, не скажу больше ни слова супротив вашей страны и всех шотландцев взятых вместе и по отдельности! Только вот пускай этот юнец пообещает не дразнить меня.

– Овадия, Эндри, – торжественным тоном сказал молодой джентльмен, которому явно по душе была роль миротворца, – я хочу, чтобы вы подали друг другу руки и забыли ваши нелепые раздоры… Ну же…

Мальчишка стоял насупившись и смотрел исподлобья. Овадия, сидевший в это время на лошади, тоже глядел неохотно. Никто не хотел сделать первый шаг.

– Вы, строптивые слуги, я приказываю вам! Эндри, коли ты не хочешь снова вернуться в Крейдок, а ты, Овадия Гокроджер, ежели желаешь остаться моим провожатым, пожмите друг другу руки и немедля. Иначе, с божьей помощью, я продолжу путь один, с презрением вспоминая вас обоих.

Ронан глядел строго и непреклонно, готовый непременно выполнить свою угрозу, если ему не подчинятся.

– Ваша милость, – молвил наконец мальчишка, – ради того, чтоб следовать за вами, я готов смирить мой неукротимый норов… Вот тебе моя шотландская рука, Овадия Гокроджер.

– А вот английская, юный озорник, – ответил фокусник,- однако, ежели ты…

– Всё, всё, всё, ни слова более! – воскликнул молодой Бакьюхейд. – Я вижу впереди большую дорогу, в которую упирается наша тропа. В какую сторону нам сворачивать, Овадия?

– О, юный джентльмен, мы вышли к дороге, которая тянется вдоль остатков римской стены и она выведёт нас прямиком к…, дайте-ка подумать…, по ней можно доехать до Хексэма, ежели вовремя через Тайн переправиться. Но ежели у вас нет большой охоты посещать этот городок, то мы проедем через Экум и затем упрёмся в дорогу, которая тянется на юг до самого Йорка.

– А может быть, заглянем в этот, в Хексэм, а, ваша милость, – поклянчил Эндри. – То, чай первый английский городишка на нашем пути! Ужасно интересно, чем он, к примеру, от Стёрлинга или Лохмейбена отличается.

– А ведомо тебе, чем знаменит сей Хексэм, Овадия? – спросил Ронан.

– Хексэм-то? Фи, городок как городок. Самое большое здание, помнится, это приходская церковь с крышей, выложенной свинцом. Раньше там монастырь был, покуда славный Гарри, отец нашего юного короля, всех монашков не разогнал. А во времена моего прадеда, когда Белая и Красная Розы дрались, здесь большое сражение случилось и ланкастерский цветок, герцог Сомерсет проиграл битву и распрощался со своей головушкой на плахе на рыночной площади этого самого Хексэма.

– Что ж, – подумав, сказал Ронан, – мы, пожалуй, сделаем небольшой крюк и навестим этот городок. Время нам позволяет это сделать.

– Как будет угодно вашей милости, – ответил послушно проводник, на самом деле не имевший ничего против того, чтобы провести лишний досужий денёк за счёт своего нанимателя.

Ближе к концу дня путники миновали мост через реку Тайн и прибыли в Хексэм. Город угрюмо возвышался на холме и встретил странников массивными городскими воротами на середине склона. Позади ворот и городского вала темнели мокрые от дождя крыши домов, над которыми господствовала кровля аббатства с башней.

С утра Ронан отправился рассматривать старинный собор снаружи и изнутри, а Эндри с Овадией развлекали себя праздной болтовней с местными торговцами и их покупателями на рыночной площади. Фокусник, помня давешнее обещание, помалкивал о своих ещё не забытых злоключениях и не высказывал никаких суждений о недавно покинутой им стране и её обитателях. Мальчишка также, не имея повода придраться к сотоварищу и помня про гнев своего хозяина, был приветлив и спокоен…

За ужином наши путешественники снова собрались вместе. Стоит напомнить, что в те далёкие времена слуги зачастую вкушали за одним столом со своими господами.

– Ну, так что же, какие впечатления от английского городка? – молодой джентльмен поинтересовался у Эндри.

– Ну, если сказать по правде, мастер Ронан, то я, это… разочарован, вот, – с недовольным видом заявил Эндри. – У нас в Хилгай толковали, якобы в соседнем королевстве всё что ни взять лучше и добротнее. А я глянул: равно, всё то же самое и есть. Люди такие все усталые, понурые и не выспавшиеся, будто целую неделю строгий пост держали и притом без сна тяжко трудились, да и одеты весьма похоже. А на рыночной площади торгуются, ругаются и за волосы друг друга таскают, ну прямо как на ярмарке в Стёрлинге. Такие же тощие лошадки на площади привязаны, такие же голодные псы по улицам рыщут и на чужаков рычат… Не, не нравятся мне эти края.

– А ты что же, молодец, думал рай здесь встретить? – спросил Овадия. – Всё одно везде: вельможи и сановники пируют и развлекаются, а бедняки горб гнут и если с того пиршества кусок не урвут, то так и будут всю жизнь едва концы с концами сводить… Вы уж простите меня, ваша милость, что я так откровенно говорю.

– В чём-то ты прав, приятель, – сказал Ронан, – но некоторые твои суждения просто наивны и нелогичны. Мне не пришлось ещё повидать столько краёв и людей, как тебе, бродячему артисту, однако же, у меня были отличные наставники – учителя и книги, в коих собрана вся людская мудрость. Полагаю, однако, что если начну тебе приводить доводы, высказывания мудрецов, строить логические выводы, то ты в них начисто запутаешься, как рыба в сетях рыбака.

– Вы, благородный юноша, видать, образованный человек и лучше знаете, как мир обустроен, ну а мне главное, чтоб вечером ждал сытный ужин и тёплая постель, а в кармане всегда денежки звенели. Бряцанье монет в кошельке согревает мою душу гораздо лучше, чем чтение мудрёных книг или же проповеди попов с их витиеватыми фразами и обещаниями загробного рая.

– И всё же и в тебе, Овадия Гокроджер, живёт любопытство к новым познаниям, – рассудил Ронан, – иначе ты бы не забрёл в наши северные края, пусть и с печальными для тебя последствиями… А я вот сегодня настоящее сокровище обнаружил! – восторженно заявил юноша. – И всего лишь за монету в полкроны, которую я в здешнем соборе на пожертвования отдал.

– Ух, ты! – изумился мальчишка с нескрываемым любопытством.

– Полкроны! На пожертвование! – воскликнул артист не без зависти. – Впрочем, откуда здесь сокровища-то? – протянул он. – Разве что вы нашли клад, закопанный последним аббатом. В таком случае я готов помочь вашей милости выкопать его целиком и полностью и перенести в безопасное место, – за некоторое вознагражденьице, разумеется. Вам же известно, что я человек бедный, особенно после моего злопамятного визита в шотландские земли.

– Я поинтересовался у приходского священника историей этого замечательного собора, – продолжал Ронан, не обращая внимания на реплики Овадии. – Он мне любезно намекнул, что ежели я во славу божью пожертвую его храму некоторую сумму денег, то смогу узнать некие тайны, кои хранят в себе стены сего древнего святилища. Это меня весьма заинтриговало и я, недолго думая, выложил полкроны. И не пожалел!

– Ну, верно, вы большие ценности нашли! – завистливо пробормотал артист.

– И огромные! Оказывается, под храмом находятся несколько мрачных склепов, о существовании которых изначально не знал даже священник. Вот что он мне поведал. Несколько месяцев назад к нему пришёл дряхлый старик, и сказал, что когда-то был ризничим в этом аббатстве, до того ещё, как всех монахов разогнали, и что он забыл здесь одну вещицу. Священник был не падок на чужое добро и позволил старику забрать то, что ему якобы принадлежало, хотя и предупредил, что в церкви едва ли сохранились какие-либо вещи от прежних августинцев. Но старик повёл священника в один из трансептов, нагнулся и с превеликим трудом отодвинул одну из плит на полу. Открылся ход в подземелье, о существовании которого в соборе никто и не подозревал. Старик попросил у священника лампу и смело спустился в подземелье. Прошло не менее получаса, прежде чем он снова ублаготворенный появился в проёме пола. В руках у него была маленькая ладанка, которая по его словам, содержала частичку мощей какого-то святого, привезённых в стародавние времена из святой земли. Старик поблагодарил священника и осчастливленный ушёл своей дорогой… Священник поведал об этом открытии местным властям, но их мало заинтересовало обнаружение какого-то старого подвала в бывшем монастырском здании. Очарованный этим рассказом, я попросил у священника дозволения осмотреть это подземелье. Он ответил, что не имеет ничего против. Таким образом, я был первым человеком, кто проник в это подземелье со времён монахов, ну и, конечно, старого ризничего. Я зажёг лампу и отодвинул указанную плиту. Из открывшегося проёма на меня повеяло холодом и дыхнуло затхлостью. Мне сразу же пришло на память моё недавнее укрытие в Крейдоке, но здесь было другое. Там я прятался от преследователей, здесь же я чувствовал себя первооткрывателем…

– Ей-ей, Мастер Ронан, и у меня чувство подобное было, когда я за орлиными яйцами на отвесные утёсы вскарабкивался, докуда никто передо мной не залезал, – сказал Эндри, слушавший рассказ своего господина с открытым ртом.

– Спрятанные сокровища искать это тебе, мальчик, не по скалам за птичьими яйцами лазить, – возразил Овадия.

– Ну, так вот, – продолжил рассказ Ронан, – добрый священник посоветовал мне не спускаться в эту преисподнюю и стал даже себя укорять за то, что мне про подземелье поведал и тем самым разбудил моё любопытство. Безусловно, я не послушал совета боязливого церковнослужителя и увлекаемый неизвестностью полез вниз. В подземелье друг за другом расположились четыре комнаты, которым больше название склеп подходит. Я обошёл все углы, но ничего интересного не обнаружил: там была старая монастырская рухлядь, уже изрядно истлевшие торжественные облачения аббата и прочих монашеских чинов, а также снесённые и спрятанные монастырские реликвии, кресты, распятия, подсвечники и другие принадлежности культа, не представляющие интереса в нынешние времена, разве что для старьёвщика. Но вдруг свет лампы упал на стену, на которой явственно были высечены буквы и слова на латыни, правда, уже сильно тронутые временем. Я присмотрелся внимательней и понял, что это не сакральные тексты из священного писания, оставленные благочестивыми монахами, а инскрипты времён нахождения здесь римлян, что случилось, как известно, около пятнадцати веков тому назад. Я разобрал несколько слов и понял, что речь идёт о некоторых римских императорах и их деяниях. У меня не осталось сомнения, что когда-то эти нынешние склепы были частью римских сооружений. Я попросил у священнослужителя бумагу и письменный прибор и тщательно записал все инскрипты. Полагаю, отец Филипп будет в восторге от такого пополнения своих архивов.

– Пятнадцать веков! Это ж сколько раз с тех пор солнце над землёй вставало? – озадачился мальчишка.

– Фу-ты ну-ты, всего-то лишь какие-то старые надписи на стенах, – разочарованно протянул фокусник. – И стоило из-за подобной чепухи в тёмный монашеский подвал лезть и в придачу золотую монету отдавать!

– Как ты можешь так говорить, Овадия! – воскликнул Ронан. – Разве тебе не интересно, что было в стародавние времена в твоей земле, какие народы здесь проживали и чем занимались те люди?

– С позволения вашей милости, ничуть. Меня более интересуют нынешние обитатели, ибо именно они глазеют на мои трюки и платят денежки за это несравненное удовольствие.

– Эх, Овадия Гокроджер, приземлённый ты человек. Ты ведь различные фокусы людям показываешь, кои в себе тайну таят, по крайней мере, для всех прочих. Их-то ты интригуешь, а самого ничего больше не волнует, кроме жалких монет.

– Осмелюсь поправить вас, юный джентльмен, – не монет, а их числа, стоимости и из какого они металла.

– Посчитал! Посчитал! – вдруг неожиданно закричал Эндри ликующим голосом.

– Что ты посчитал, сорванец? – осведомился Овадия с насмешкой в голосе. – Сколько мух по столу ползает? Ну-ну, так это не мудрёное дело.

– Да нет же! – ответил мальчишка и гордо продолжил: – Сколько раз солнце за пятнадцать веков над землёй поднималось, вот что я посчитал!

– Как, Эндри, неужели ты смог так быстро сделать такие сложные вычисления, и без бумаги, без чернил и прочих вычислительных приспособлений? – удивлённо воскликнул молодой Бакьюхейд.

– Ну, я, правда, не совсем уверен в их правильности, мастер Ронан. Но делал всё, как в той книге написано, которую вы мне три года тому назад подарили, где всё по десять берётся.

– Ну что ж, Пифагор, тогда запомни, что у тебя получилось, и как у нас под рукой перо и чернила окажутся, мы проверим правильность твоих расчётов, – ободряюще сказал Ронан смышлёному слуге.

– Да подумаешь, дни он посчитал! – возразил Овадия. – Велика наука! Кого этим удивишь-то? Да и кто за это счетоводство никому не нужное платить станет?

Но восторженному парнишке сарказм трюкача был нипочём. Ведь он справился с такой трудной задачей!

Не успели наши путешественники и их провожатый закончить трапезу, слегка затянувшуюся вследствие желания поделиться впечатлениями, как вдруг совершенно неожиданно у них над головами раздался громкий возглас:

– Ах, мошенник, вот ты где! Ну, теперь тебе, каналья, от меня не уйти, покуда мы с тобой не рассчитаемся!

Глава XIX

Галантерейщик

В таверну, где сидел Ронан со своими двумя слугами, вошёл некий человек, который, едва бросив взгляд на помещение и увидев фокусника, издал восклицание, которое закончило предыдущую главу и в коем явно было мало доброжелательных нот.

– Тесен наш мирок, Овадия Гокроджер, – угрожающе продолжил вошедший. – Теперь ты, сэр трюкач, никуда от меня не денешься, пока снова свой фокус не покажешь, только ныне уже наоборот: не с исчезновением, а с появлением. В противном случае, клянусь всеми шелками на свете, ты сегодня же окажешься в компании с такими же жуликами и шарлатанами, как и ты сам, ожидающими достойного наказания в местном узилище.

Набросившийся на бедного фокусника с такими угрозами человек был облачён в добротное одеяние, которое носили обычно путешествующие долгое время верхом люди и имевшие мирное занятие торговца или негоцианта. Приятное, располагающее и моложавое лицо его было искажено праведным гневом и одновременно злорадством.

Овадия поначалу опешил от такого наскока, на его физиономии на миг появилась растерянность и испуг. Но он тут же взял себя в руки и чинно ответил:

– Приветствую тебя, о Сэмуэль Харви! Я, право, полагал, что наше знакомство закончилось ещё в Шотландии. И, сказать по чести, я не желаю его возобновления. Ты уж извини меня, приятель. Я же в свою очередь не буду держать на тебя обиду и прощаю тебе все мои злоключения, в кои ты меня вовлёк. Ступай же с богом куда идёшь.

– Что! Да как ты смеешь так говорить? Ну, ты наглец из наглецов, Овадия! – говоривший чуть не задохнулся от возмущения, которое было явно не поддельным. – Я сжалился над бедным трюкачом, за простенькие фокусы которого мало кто готов был даже с фартингом расстаться. Я, видите ли, потащил его с собой в северную страну, где народ, говорят, любит всяческие небылицы, басни и прочую мистику, чтоб он там своим искусством у мнительных шотландцев суеверный восторг вызывал и из их кошельков деньги выколачивал. А он решил фокус мне самому показать! И это-то в благодарность за мою душевную доброту!

Овадия сидел насупившись, всем своим видом показывая, что ему больше не о чем разговаривать с торговцем.

– Ах! Опять фокус с исчезновением показываешь? На сей раз твой язык пропал, значит!… Ну что ж! Сейчас я приведу местного шерифа или бейлифа. Тогда и поглядим, как ты запоёшь, Овадия Гокроджер.

– Простите, сэр, – вмешался в разговор Ронан, – но в данный момент этот человек, которого вы невесть в чём обвиняете, находится у меня в услужении, а потому вы можете изложить вашу жалобу мне и я подумаю, как разрешить возникшее здесь недоразумение.

– Ежели этот плут находится у вас в услужении, молодой человек, то я могу только вам посочувствовать, Мастер э…

– Меня зовут Мастер Лангдэйл, к вашим услугам, сэр, – Ронан решил использовать фамилию своего старинного английского предка.

– А я прозываюсь Сэмуэль Харви, и извольте тоже прибавлять Мастер к моему имени. Я хотя и не принадлежу к сословию благородных джентльменов, но зато являюсь одним из самых уважаемых членов гильдии галантерейщиков славного города Йорка и веду дела Меркурия по всей северной Англии.

– Так извольте поведать, Мастер Харви, какие жалобы у вас на моего слугу, прежде чем набрасываться на несчастного человека, так много претерпевшего в последнее время, сколь мне ведомо, и грозить ему судебной расправой.

– Жалобы?! Чёрт возьми! Этот мошенник украл у меня целый соверен! Вы представляете, какая это ценность в наших-то местах! Это на юге, в Лондоне они золотыми монетами улицы мостят, а уж если фартинг обронят, то даже нагнуться и подобрать ленятся.

– А бывал-то ты в Лондоне, Сэмуэль, – вдруг спросил с иронией фокусник, – коли уж так уверенно про тамошнюю жизнь толкуешь? Везде ведь одно, уж поверь тому, кто всю Англию исходил, а напоследок послушал слов змея-искусителя по имени Харви и подался с ним на север.

– Я тебя силком с собой не тянул, Овадия! – возразил распалённый торговец. – Это две твои подруги, корыстолюбие и празднолюбие, тебя по всему миру водят.

– Ха-ха! – рассмеялся трюкач. – И это молвит какой-то коробейник, который всю жизнь только о барышах и печётся.

– Да как ты смеешь так говорить, чудодей бесталанный! – распетушился Сэмуэль Харви и заявил с честным и гордым видом: – Я уважаемый на всём севере негоциант. Меня даже магистратом Йорка избрать хотели.

– Послушайте, господа задиры, – прервал спорщиков Ронан, – мне, право слово, не интересно слушать ваши чванливые речи. Ежели вам есть, что поведать, Мастер Харви, то говорите уж прямо.

– Так я и толкую, сэр, и давно бы уж всё рассказал, коли этот Овадия Гокроджер изволил бы меня не перебивать и не подвергать сомнению мой авторитет и признанность… среди, так сказать, благороднейших кругов общества.

– Среди здешней знати и прочих богачей, – угрюмо сыронизировал фокусник, – кои простых людишек заставляют спину гнуть до земли самой и обдирают как липку, да среди аршинников подобно тебе самому, которые наживаются и на бедном люде и на богатом.

– Вот видите, Мастер Лангдэйл, – пожаловался галантерейщик. – В него ещё злой бес прекословия вселился.

– Овадия, попридержи-ка свой язык, – повелел Ронан. – Мне, право, кажется, что нет на свете такой сферы бытия, касаемо коей ты был бы полностью счастлив и доволен.

– Как изволите, ваша милость, – вздохнул фокусник. – Ежели вы желаете слушать всякий вздор и чепуху, а то и просто клевету этого типа, то, что ж, я не вправе вам мешать.

– Итак, Мастер Харви, я вас слушаю, – сказал молодой Бакьюхейд. – Поведайте обстоятельно, в чём кроется причина вашей неприязни к моему теперешнему слуге.

– Видите ли, сэр, пару месяцев назад, – начал торговец с искренним выражением на приятном лице, – вздумал я расширить земли, где веду дела, и обратил свой взор на север. Война вроде как прекратилась, ненасытные бароны пограничья утихомирились и стало поспокойней в тех землях. Оставил я приказчика в своей лавке в Йорке, собрал короб с различными изумительными товарами. Были в нём восхитительные пелерины и накидки с золотыми пуговками и петлями, кои так любят нынче благородные леди, дивные зеркальца и серебряные шпильки, попроще и отделанные жемчугом, ароматические флакончики с такими же благовониями, каковыми леди при самом королевском дворе благоухают, милые чепчики и различного вида батистовые кружевные воротнички и множество другого товара, коим прекрасные дамы так любят тешиться. Собрал я весь этот чудесный товар и решил себе спутника в дорогу подыскать: вдвоем всё же веселее да и безопаснее путешествовать. Заприметил я на рыночной площади одного фокусника, который своими простенькими трюками любопытных зевак развлекал, и уговорил его со мной пойти. В пути мы сдружились и, надо признаться, пропустили не одну кружку вина, пока до Дамфрис не добрались. Причём, заметьте, поил его я и торбу его моя лошадь на себе везла. Покуда я осматривался в городке, этот Овадия решил сразу же на площади представление устроить. Не знаю, как уж он там фокусничал, только вечером плакался мне и показывал три крохотные монетки, которые в Шотландии боби называют – всё, что он за день заработал, не считая шишки на лбу от запущенного кем-то в него камня. Как я выяснил у Овадии, он, покуда трюки показывал и похвалялся собой, что он де великий английский маг, и упомянул также, что когда-то при самом дворе английского короля фокусы показывал, за что его памятозлобные шотландцы и забросали в итоге камнями и гнильём всяческим. Тут он во всём стал винить меня. Представляете, сэр? Но разве ж моя в том вина, что мало того, что фокусник из него никудышный, так он ещё публику задирает? А я – честный торговец, с репутацией как у епископа Кентерберийского, состою в гильдии галантерейщиков славного города Йорка и меня по всему северу нашего королевства знают. Но мошенник стал доказывать и уверять, что фокусы показывать умеет он прекрасно, особенно с игральными картами и золотыми монетами. Причём чем больше ценность монеты, тем впечатлительней трюк у него якобы выходит. А я по простоте своей душевной выболтал, что есть у меня один соверен, который я выторговал у молодого барона Кокпула за шкатулку из слонового бивня с секретным замочком, которую он для своей леди купил. Ну и начал Овадия у меня клянчить тот соверен, будто бы он ему нужен на время, чтобы впечатлить публику своим трюком. Я попросил тогда показать сперва этот фокус мне. Плут взял мою монету, целый золотой соверен, завернул в шёлковый платочек, положил на стол и сверху колпаком прикрыл. Затем он сделал несколько пассов руками, одновременно бормоча какие-то шарлатанские слова невразумительные. Ну, и всё!…

– Что всё? – спросил недоуменно Ронан, в то время как Овадия сидел, сложив руки на груди и продолжая ухмыляться.

– А то, что я так больше и не видел никогда этого соверена, ибо этот мошенник поднял колпак и отдал завёрнутый платок мне, чтобы я сам его развернул, что я и не преминул сразу же сделать. Однако, вместо большой золотой монеты со святым Георгием в платке лежала жалкая крохотная боби³⁴ с изображением цветка чертополоха! Уж не знаю, как он это сделал: то ли незаметно монету подменил – хотя я следил за всеми его движениями не отрываясь и готов поклясться, что ни одно шевеление его пальцев от меня не могло укрыться, – то ли он призвал на помощь самого дьявола. Как бы то ни было, а плут сидел ухмыляясь, вот так же как и сейчас, и сказал, что выполнил моё условие и теперь позаимствует на время мою монету. Я честный торговец и не люблю, когда меня пытаются надуть. А потому я потребовал у мошенника показать мне мой соверен. Но он отказался это сделать, сославшись на то, что монета ещё находится под действием магических чар и витает в запредельных сферах. Когда же я спросил, когда получу соверен обратно, этот шарлатан ответил, что на следующий день после захода солнца, а до той поры золото удерживается волшебными чарами в трансцендентной области.

– Где, где? – не понял Ронан, хоть и не уступал в учёности самым блестящим студентам своего времени.

– В трансцендентной области, – повторил неуверенно торговец, ибо, похоже, сам не мог взять в толк, что означает сие словечко.

– Ну и как, Мастер Харви, вернулся ли к вам соверен из запредельных сфер? – поинтересовался Ронан. – Ах, да! Простите, сэр, вы же сказали уже, что более уж ни видели вашей бесценной монеты.

– Совершенно правильно, Мастер Лангдэйл. Я сразу заподозрил что-то неладное и какой-то хитрый трюк в манипуляциях этого Овадии. Но он настолько заморочил мне голову с этими его транс… трансцендентными областями и запредельными сферами, что я растерялся и решил подождать до следующего дня, который выдался для меня полным хлопот и забот в связи с моими купеческими делишками… И что же я нашёл на следующий день, когда вернулся после разъездов по окрестностям Дамфрис? Нет, это просто невообразимо! Ну-ка, скажи ты, Овадия, что я обнаружил, усталый и голодный, вернувшись к вечеру на постоялый двор.

– Да мне откуда ж знать, – подивился фокусник, – коли меня там не было? – и снова принял невозмутимый вид, иронично ухмыляясь.

– Ага! Вот видите, Мастер Лангдэйл! – возликовал Харви. – Мошенник сам признался, что к моему возвращению его уже и след простыл! А вместе с ним исчезла и моя драгоценность. Уж не знаю, витает ли мой соверен в запредельных сферах или тянет карман этого пройдохи, а только я требую от Овадии Гокроджера вернуть мне мою монету тотчас же, иначе я объявлю во всеуслышание, что он совершил обман и кражу, и подам жалобу судебным властям. А украденная сумма, я вам скажу, весьма велика и за неё уж точно мошеннику придётся примерить пеньковый галстук на шею.

Ронан задумался на миг. Да, обвинение было серьёзное, и если Мастер Харви сможет доказать его состоятельность, то бедному фокуснику, увы, не позавидуешь.

– Ну, Овадия Гокроджер, – обратился к нему юноша, – давай послушаем, как сможешь ты оправдаться. Ибо рассказ Мастера Харви и твоя история, которую ты давеча мне поведал, разняться в целом и в деталях. Я не возьму в толк, кому же из вас мне верить.

– Эх, ну да ладно, – вздохнул фокусник, – так уж и быть, поведаю я вам, как было дело наяву. Я и в самом деле разозлился и на Сэмуэля – за то, что он меня в своё авантюрное путешествие завлёк, и на себя – что этому искушению поддался. А ведь галантерейщик-то, он хитрый малый. Потом-то до меня дошло, с какой стати он меня с собой увлёк, да и ты, Сэм, сейчас сам о том прямо сказал, а именно, чтобы оберегать твой короб с побрякушками. Неужели ж не так, а?

– Однобоко ты мыслишь, Овадия, – возразил честный торговец. – Клянусь кадуцеем, мои намерения были к взаимной выгоде нас обоих.

– Ха-ха, – усмехнулся фокусник. – Какая же это взаимная выгода, коли ты свои делишки стал обделывать и, видать, успешно, а я без всяческих надежд заработать остался и к тому же в чужой земле среди неблагосклонного народа?… Вот я и порешил, признаюсь честно, ваша милость, взять взаймы у моего сотоварища некую небольшую сумму и при первой же возможности вернуть её торговцу. А дальше всё было почти, как Сэмуэль и поведал. Правда, насчёт соверена он наврал. Я позаимствовал у него всего-то лишь монетку в пол-ангела, а не в пол-ладони.

– Как пол-ангела! – вскричал возмущённый Харви. – Обманщик несчастный! Это был настоящий английский соверен, ярко сверкавший золотом и ласкавший мой взгляд, покуда ты его не похитил обманным образом, подлый шарлатан!

– Видно, сверкание золота ослепило твои глаза, Сэм… Мастер Лангдэйл, провалиться мне на этом месте, ежели то не была монета в пол-ангела.

– А я говорю, это был соверен! – стоял на своём галантерейщик. – Настоящий английский соверен, в пол-ладони шириной.

– Вот до чего корыстолюбие доводит. Я же говорил вам, ваша милость, что он меня желает оклеветать.

– Ну и ну! – озадаченно промолвил Ронан. – Кому же из вас верить, добрые сказители? Сомневаться в правдивости Овадии Гокроджера у меня есть повод, но поверить на слово вам, Мастер Харви, я тоже не могу… А какие улики и свидетельства вы оба в состоянии привести в свою пользу?

– Да какие тут ещё доказательства нужны? Вы только гляньте на его плутовскую физиономию! – воскликнул торговец. – Да у него на лице написано, что даже дьявол честнее этого трюкача.

– И всё же, Сэмуэль, я честно сознался, что позаимствовал у тебя монету, хоть мог этого и не делать, – привёл свой довод Овадия. – Ведь никто твоё обвинение не сможет подтвердить, окромя меня. Ну, рассуди сам. Зачем мне на себя лжесвидетельствовать? А потому, ваша милость, вам бы лучше мне верить, чем этому барышнику, который даже из своего ротозейства хочет прибыль поиметь.

– Хм, и в самом деле, – рассудил Ронан. – А как вы, уважаемый Мастер Харви, сможете здесь правдивость своих слов доказать? Или что вы предъявите бейлифу против Овадии Гокроджера?

Галантерейщик опешил и растерянно заморгал своими честными глазами.

– Ну, я мог бы, скажем, поклясться над самой Библией.

– Ты бы лучше, Сэм, клялся на Библии, когда надувательские сделки свои совершаешь, – ехидно сказал Овадия.

Ронан некоторое время сидел, размышляя, потом сказал:

– Ну что ж, господа спорщики, раз никто из вас не может доказать правильность своих слов или ошибочность утверждений соперника, то, рассуждая логически, надо найти compromissum. Вы согласны с таким путём?

– Смотря, в чём будет заключаться этот ваш compromissum, Мастер Лангдэйл, и сколько я с этого выгадаю, – неохотно ответил торговец.

– А я не против, ваша милость, – с живостью согласился Овадия, – хотя и понятия не имею, как он ищется этот ваш compromissum.

– Нет ничего проще, – продолжил юноша. – Сколько, вы говорили, Мастер Харви, Овадия позаимствовал у вас денег?

– Не позаимствовал, а наглым образом выманил и украл, – ответил торговец. – Целый золотой соверен!

– Значит, соверен. А ты Овадия утверждаешь, что пол-ангела, не так ли?

– Полностью верно, ваша милость, – согласился фокусник.

– Так вот, господа спорщики, compromissum будет заключаться в том, что сначала я вычислю среднее значение между этими двумя суммами. Один соверен это двадцать шиллингов, что равняется двухсот сорока пенсам. Пол-ангела это пять шиллингов или шестьдесят пенсов. Чтобы получить среднюю величину надо всего-навсего сложить эти два числа и поделить пополам. Ну-ка, Эндри, скажи теперь, сколько получится.

Мальчишка весь разговор сидел молча, с интересом наблюдая, как его учёный господин пытается уладить дело. Он с радостью откликнулся на просьбу Ронана и тут же выпалил:

– Сто пенсов и ещё пять по десять!

– Молодчина, Эндри, – похвалил его хозяин. – Впрочем, для тебя это была совсем лёгкая задачка. Так вот, – Ронан снова обратился к спорщикам, – а теперь я попрошу тебя, Овадия, вернуть Мастеру Харви двенадцать шиллингов и шесть пенсов, что и составляет среднюю величину от оспариваемой суммы.

– Вернуть! Сколько? – изумился фокусник и после некоторых расчётов в уме добавил. – Так ведь то ж будет один ангел, два шиллинга и шестипенсовик! А я-то брал у него всего лишь пол-ангела! Нет, Мастер Лангдэйл, скажу честно, не по душе мне ваше счетоводство.

– Вот ежели бы ты, Овадия, не брал бы в долг деньги, когда их тебе никто и не давал, то всего этого спора и не было бы, – спокойно ответил Ронан.

– Мастер Лангдэйл, как же так получается, – сказал в свою очередь Сэм Харви, что Овадия украл у меня целый золотой английский соверен в пол-ладони шириной, а возвращать будет чуть больше половины от этой суммы? Это какие же у меня будут убытки во всём этом дельце!

– А вам, Мастер Харви, я так скажу, – опять-таки невозмутимо молвил юноша. – Во-первых, у вас был почти дармовой провожатый до Дамфрис, с коим вы как-никак были увереннее за сохранение своих товаров; во-вторых, у вас нет абсолютно никаких улик в том, что Овадия Гокроджер якобы брал у вас какие-либо деньги, и пойди вы с этим обвинением к бейлифу, он навряд ли бы вам поверил; ну, а в-третьих, вы должны быть благодарны судьбе и особенно бывшему вашему сотоварищу за то, что он честно признал факт изъятия у вас денег… А сейчас, Овадия, сделай милость, верни Мастеру Харви двенадцать шиллингов и шесть пенсов и будем считать, что дело улажено, и разойдёмся с миром.

Фокусник, однако, сконфуженно потупил взор и молчал. Все ждали. Тут неожиданно слово взял Эндри:

– Ей-ей, ваша милость, да у него же нет денег! Вы разве запамятовали, какое мы зрелище в Лохмейбене наблюдали.

– А и то верно, дружок, – согласился Ронан и обратился к фокуснику: – Неужели ты все деньги успел потратить, Овадия? Мне думается, на эту сумму в нашей бедной северной стране можно пару месяцев себя богачом чувствовать. А мы тебя встретили, когда ты чуть ли не милостыню просил.

– Эх, Мастер Лангдэйл, как вы изволили себя называть, да разве столько денег на себя потратишь? Мои потребности весьма даже скромные, – ответил Овадия и продолжал с явной неохотой: – Всё-то дело в том, что, не имея надежды заработать достаточно, чтобы Сэму Харви долг вернуть, решил я рискнуть и сыграть на деньги. Ежели б нашёл я игорный дом или таверну, где в карты развлекаются, то выиграл бы непременно. Хоть это и нечестно использовать моё мастерство и ловкость пальцев, да разве ж азартные игры на удачу честны сами по себе? Или судьба тебя обманет, иль ты её… Но картёжников в тех краях мне найти, увы, не удалось, вот и пришлось играть в кости, где всё моё уменье бесполезно. К несчастью судьба видно окончательно от меня отвернулась, ибо все мои денежки, а точнее денежки Сэма, перекочевали в карманы моих противников… Вот в двух словах и вся моя печальная история.

– И что же нам теперь с тобой делать, Овадия? – спросил Ронан. – Уговор дороже денег. А ты должен вернуть сейчас Мастеру Харви двенадцать шиллингов и шесть пенсов, ежели ты хочешь остаться честным человеком и наверняка избежать судебного наказания.

Фокусник, потупившись, молчал.

– Ну ладно, вот как я поступлю, – продолжил Ронан. – Я, пожалуй, отдам Мастеру Харви за тебя эту сумму. А как наступит пора с тобой, Овадия, расплачиваться, я с тебя эти деньги удержу, чтобы всё было по-честному.

– Благодарю вашу милость за благосклонность, что вы ко мне проявляете в эту трагическую минуту. Надеюсь, когда-нибудь и я смогу вам отплатить той же монетой, – ответил фокусник и возвёл очи горе, как будто призывая бога в свидетели.

– Ну, уж нет, Овадия, – добродушно возразил юноша. – Очень-то я сомневаюсь, что от тебя можно что-либо получить без «некоторого вознагражденьица».

На это бродячий артист только пожал плечами. Тем временем Сэмуэль Харви получил свои деньги, пересчитал, повздыхал – то ли искренне, потому как недополучил, то ли притворно, радуясь, что нежданно негаданно обрёл утраченное было богатство, – и навсегда исчез из жизни наших пилигримов и дальнейшего повествования…

Когда Ронан остался наедине со слугой, он спросил весело:

– Ну и как тебе, Эндри, понравилась эта история сегодняшняя, а? Меня она, право, немало позабавила.

– А вот мне что-то не очень отрадно, мастер Ронан. Да мне с самого начала всё здесь как-то не так. И этот Овадия странный с физиономией, на которой выражение безостановочно гуляет, ну прям как дымок из печной трубы: куда ветер, туда и он. Не поймёшь, ей-ей, когда он взаправду говорит, а когда врёт безбожно. Когда плакать надо, так он ухмыляется, а как пора радоваться настаёт, как тёмная туча сидит. И всё ему не так почему-то. А этот Мастер Харви тоже, достойная пара Овадии.

– Это почему же?

– Да хоть они и разными делами занимаются, а мыслишки-то все об одном – побольше бы деньжат добыть. Верно моя матушка говорит, что жадные люди никогда довольными не бывают… И зачем только вы этого Овадию выручили, столько денег за него отдали? Я так посчитал и выходит, что ежели вы даже всю причитающуюся ему плату удержите, она будет меньше двенадцати шиллингов и шести пенсов и вы, ей-ей, останетесь внакладе.

– Что ж, по всему вероятию так и будет, Эндри. Твои расчёты должны быть верны и я в итоге не досчитаюсь несколько жалких монет. Но, видишь ли, я не смог позволить себе оставить человека в несчастье. Может быть, когда-нибудь этот бродячий артист вспомнит проявленную к нему доброту, и его зачерствевшая душа умилится и станет более благодетельной.

– Сказать по правде, ваша милость, что-то уж сильно я в этом сомневаюсь. Ежели собаке кусок в пасть положить, так она может и руку оттяпать.

– И всё-таки, Эндри, не так плохи люди, как ты о них думаешь.

Глава XX

Йорк

На следующий день путники оставили Хексэм и двинулись дальше на юг, ведомые Овадией. Впрочем, с каждым шагом дорога становилась всё шире и отчётливей, так что сбиться с пути было невозможно. Чем дальше продвигались путники, тем менее настороженные и более спокойные и приветливые были лица у людей. Чувствовалось, что близость к пограничью заставляла людей до того быть бдительными и опасливыми.

Дорога до Йорка заняла у компании – учитывая, что постоянно одному человеку, юному груму или фокуснику, приходилось идти пешком, – шесть дней, в течение которых произошло мало что интересного. Ронан с интересом глядел по сторонам. В Дархэме он не преминул зайти в кафедральный собор, величественно возвышавшийся рядом с крепостью в излучине реки Уэр. Там любознательный юноша с интересом узнал старинную легенду про основание Дархэма, связанную со святым Катбертом, о котором Ронан знал ещё в Пейсли, ибо этот святой также почитался и в южной Шотландии. Священнослужитель не преминул рассказать, что мощи святого до недавнего времени хранились в соборе и даже показал склеп, где перед ними преклонялись неисчислимые паломники. Но после того, как гонения на монастыри дошли и до севера Англии, то по приказу короля Генриха гробница святого Катберта должна была быть разрушена как символ идолопоклонничества. Впрочем, когда ярые реформисты прибыли в собор, чтобы исполнить королевскую волю, то обнаружили, что склеп пуст и мощи святого исчезли. То ли остававшиеся ещё в соборе монахи унесли свои реликвии в другое место, то ли это было очередное чудо, множество коих приписывалось этому святому, об этом никто не ведал.

Более до самого Йорка ничего примечательного не произошло и путники благополучно прибыли в этот северный английский город. Больше всех радовался Овадия, ибо здесь он рассчитывал быстро облегчить свои денежные затруднения. Перво-наперво он решил устроить представление на рыночной площади, самом многолюдном месте в городе. Ронан с Эндри с интересом наблюдали, как фокусник напялил на себя чудаковатый колпак, разложил перед собой нехитрые трюкаческие принадлежности и стал созывать публику пронзительным голосом:

Эй, люди добрые и злые,

Башмачники и портные,

И вы, торговцы удалые,

И прочие мастеровые,

А с ними вместе брадобреи

И всей округи ротозеи

Здесь в круг сходитесь поскорее,

Чтоб поглазеть на чудеса,

Не те, что явят небеса,

А что творить умею я,

Которого зовут Овадия.

Я именитый чудодей

Факиров Сирии кровей

Скорее живо все сюда.

Как известно, умение расхваливать свой товар есть мастерство, необходимое абсолютно всем: и торговцам, и артистам, как впрочем, и людям других занятий. Бродячий фокусник знал это прекрасно и за годы странствий, как видно, неплохо поднаторел в этом искусстве, ибо вскоре вокруг него собралась толпа народу, по своему обыкновению жаждавшего зрелищ. Овадия показал сначала несколько простых фокусов, известных во все времена, но всегда продолжавших удивлять наивных зрителей. Из разрезанной пополам верёвки он непонятным образом вновь сделал целую. На небольшой палочке он удивительным способом вращал носовой платок. Он показывал уже знакомый нам трюк с превращением одних монет в другие. Под его волшебным колпаком фартинги превращались в пенсы и шиллинги и наоборот. Неописуемый восторг публики вызвало трансформация золотой кроны, предоставленной фокуснику одним зажиточным лавочником, в шестипенсовик. Торговец, было, испугался за свои деньги, но Овадия протянул руку к его шапке и выудил из неё его крону. Множество трюков артист показал и с игральными картами. В этом деле Овадия был просто виртуоз. Колода карт веером перелетала у него из одной руки в другую. Он с лёгкостью угадывал карты, загаданные зрителями, вытаскивая их из колоды. А сама колода, на полдюйма поддерживаемая одной рукой, странным образом зависала в воздухе. Не один ещё фокус показал наш трюкач, в то время как фартинги, полупенсы и даже два или три пенса падали ему на расстеленный платок. И ещё множество рук было уже в карманах и за пазухой, ждущих лишь конца представления, чтобы кинуть фокуснику монету.

А напоследок Овадия решил произвести на зрителей ещё больший эффект и заявил, что обладает магическим слухом и может по голосу угадать любого человека, как бы тот ни пытался его исказить.

– А теперь, славное общество, я отвернусь, – произнёс фокусник. – А вы тем временем выберите человека среди вас и пусть он произнесёт такое изречение: «Деньги – вот религия мудреца», как сказал кто-то из древних философов. Вот ведь умные были люди! Так вот, а опосля я подойду к каждому из вас, и тот мне что-нибудь скажет. И я осмелюсь утверждать, что отгадаю того человека, который произнесёт эти великие слова, как бы он ни исковеркал свой голос.

Но на беду Овадии среди присутствовавших был местный юродивый, который частенько дурачился, пытаясь говорить не шевеля губами. Суеверные жители считали простоватого чревовещателя блаженненьким, не обижали дурачка и даже помогали с едой и кой-какой одежонкой. Лишне говорить, что как только фокусник отвернулся, почти единодушно зрители выбрали юродивого и велели ему не шевеля губами произнести «Деньги – вот вера мудреца», что тот послушно и исполнил. После этого все зрители поменялись местами и стали ехидно ждать, угадает ли бахвалившийся фокусник говорившего.

Овадия повернулся и один за другим стал обходить собравшихся и каждый ему что-нибудь говорил, в основном что-то глупое и безобразное, при этом делая потешные гримасы и стараясь как можно больше исковеркать своё произношение, уже и так отвратительное из-за отсутствующих зубов. Фокусник внимательно прислушивался к говорившим, пытаясь по тембру и окраске голосищ и голосочков определить нужного индивидуума. Так черёд дошёл и до юродивого. А простачок, не разумея толком, чего от него хотят, выпалил ту же самую фразу, которую и чревовещал только что, однако уже обычным своим растерянным голоском. Овадия поглядел с жалостью на простака, который в отличие от остальных даже не мог притвориться и прикинуться дурачком, потому как он таковым и был, и… пошёл дальше, обманутый чревовещателем, малоумным и наивным. И в тот же миг со всех сторон раздался свист и насмешливые выкрики. Восторг от ранее показанных фокусником трюков был разом забыт, а вместо него толпа разразилась издёвками и насмешками. Настолько было переменчиво настроение скопища зевак. Да и как было не покуражиться над хвастливым артистом? Руки так и остались в карманах и за пазухой, и незадачливый фокусник вынужден был поскорее свернуть принадлежности своего ремесла и под улюлюканье и свист собравшихся убраться восвояси, сгорбившись и вобрав голову в плечи, как бы опасаясь быть закиданным камнями и гнилыми овощами, что, видимо, не раз случалось в его предыдущих странствиях…

– Дёрнул же меня чёрт по голосу угадывать, – обескуражено жаловался Овадия чуть позже Ронану. – Так ведь никогда такого не было, чтобы я ошибался, ибо слух у меня отменный! Как такое произошло, никак в толк не возьму. Меньше трёх пенсов собрал. Это ж надо! Нигде мне так мало не удавалось зарабатывать, разве что в той нищей земле шотландской.

Когда же фокусник узнал, что его одурачил какой-то местный простачок, он только разозлился и в бессильной ярости метал гром и молнии, ругался на чём свет стоит и скрежетал зубами. Но делу помочь он уже мог, а денег у него как не было так и не было. И пока его господин и Эндри беззаботно отдыхали и рассматривали город, Овадия решил навестить одного своего родственника по имени Гершам Уордвэл. В отличии от Овадии, ведшего странствующий образ жизни и уповающего на ловкость рук и страсть людей к зрелищам, Мастер Гершам Уордвел был именитым купцом города Йорка, вёл торговые дела с заграницей и пользовался всеобщим почётом и уважением, несмотря на то, что был евреем, пусть и крещённым.

Проживал этот почтенный горожанин в красивом двухэтажном доме неподалёку от Йоркского кафедрального собора, весьма большого и величественного здания. Бродячий фокусник почистил свою одежду и отправился к Гершаму Уордвэлу. Он застал купца в отделанном красным деревом кабинете, по стенам которого висели роскошные гобелены, расшитые библейскими сценами. В массивных серебряных канделябрах горели толстые свечи, источая ароматические запахи. Сам хозяин восседал в резном дубовом кресле в окружении клерка и счетовода. Внушительных размеров стол был завален бумагами. На нём также лежали письменные принадлежности и абака³⁵. Толстая книга с деловыми записями была распахнута на середине. Лицо негоцианта было серьёзно и озабочено, густые чёрные брови сдвинуты почти к самой горбатой переносице.

– Желаю здравствовать, Мастер Уордвел! – сразу с порога произнёс фокусник.

– О, кого же я вижу в моём доме! – казалось, радостно воскликнул купец, хотя выражение лица его по-прежнему оставалось архисерьёзным. – Как протекают твои странствия и что привело тебя в наши края, уважаемый Овадия Гокроджер?

Гершам Уордвел подошёл к родственнику и крепко по-деловому пожал тому руку. Овадия смущённо посмотрел по сторонам, купец понял и увёл его в соседнюю комнату, где им никто не мог бы помешать. Фокусник, как то и положено у хороших родственников после долгой разлуки, поинтересовался у негоцианта про благоденствие его семьи.

– Слава святому Илии, все здоровы, – отвечал купец, – и жена моя, и детки. А ты всё ходишь по белу свету и дурацкие свои фокусы показываешь? И не боишься недоброжелательства людишек, которое они по своему невежеству и глупой заносчивости к нашему народу питают?

– Да так уж мне на роду написано, любезный Гершам, по миру скитаться и кочевать, как народ моисеев сорок лет по пустыне странствовал. А в том обличии настоящего бритона, что я искусно принял, меня за сына израилева никто и не признает.

– Эх, Овадия! Легкомысленный ты человек, однако. Уж давно бы осел где-нибудь, занялся бы ремеслом или лучше торговлей, что больше нашему племени подобает, завёл бы семью, детишек растил. Всё же лучше, чем по земле неприкаянным бродить.

– Боже упаси, Гершам! Чтобы Овадия превратился в какого-то башмачника или лавочника! Нет у меня к этому призвания! – чуть ли не взвизгнул фокусник. – Да и скучно это – на одном месте сидеть и орудовать молотком или иглой, иль в лавке барыши подсчитывать. Я, конечно, денежки люблю, да и кто их не любит-то. Но я ведь больше артист, праздники устраивать весёлые – вот это по мне. Моя сущность – это хитрые трюки показывать, простоватых людишек дурачить и обманывать разными способами.

– Смотри, Овадия, как бы не дообманывался ты когда-нибудь. И даже святой пророк Моисей тебя не защитит, предостерегающее произнёс купец. – Если уж обманывать, то делать это надо честно!

– А это, уж, как повезёт, дорогой Гершам. Последнее время, надо признаться, неудача за мной по пятам следует, то как собака за лодыжку укусит, то гнилым яблоком на голову упадёт, то демона-искусителя на дороге поставит, который меня с пути истинного отвернёт, а ныне какой-то юродивый своей глупой простотой всё моё представление из хитрых фокусов испортил. Хочу я снова на юг податься, в столицу, где богатеньких олухов хватает. Там-то уж дела у меня отлично пойдут. Только вот, чтоб добраться туда, да реквизиты свои пообновить и одежку поприличней справить, мне нужно немного денег – обнищал я здесь на севере. Нынче вознамерился я, было, на рыночной площади потрясающее представленьице устроить. И в самом деле, мои феерические трюки и фокусы вызвали такой восторг публики, что я уже видел, как на мне сверкает новый камзол, а ноги украшают трико из чёрного шёлка и ботинки с серебряными застёжками. Только дело хорошо шло до тех пор, покуда какой-то дурачок полоумный всё враз не испортил. Последняя надежда у меня теперь на тебя, почтенный Гершам, осталась. Вот ежели ты бы дал мне на время сумму, какую не жалко, я свои дела поправлю и при первой же возможности долг возверну. Бог же велел нам друг другу помогать.

Негоциант хмуро, неодобрительно глядел на своего бедного родственника.

– Я гляжу, про бога-то ты вспоминаешь, когда тебе это выгодно.

– Да я о нём постоянно думаю, досточтимый Гершам. И всё время с ним разговариваю, прошу у него благостей всевозможных, чтобы погода в пути у меня хорошая была, и чтоб карманы полны монет были, и чтобы голодным спать никогда не лёг.

– Пожалуй, по твоему виду не скажешь, Овадия, что слышит он твои молитвы. Да и сам ты признался, что отвернулась от тебя удача. Впрочем, я и не припомню, чтобы фортуна к тебе когда-либо благоволила… Э, нет, не тем делом ты занимаешься, не тем…

– И всё же, добрый мой Гершам, неужели ты не протянешь мне, уважающему и любящему тебя родственнику руку помощи в этот нелёгкий час? – почти взмолился Овадия.

Купец посмотрел на своего родича сверлящим взглядом, после чего его лицо враз изменилось, став крайне печальным, и он ответил необычно жалостливым тоном, никак не вязавшемуся с его прежним поведением:

– О-ох, горе бедному Гершаму. Скажу тебе начистоту, любезный Овадия, тяжелы сейчас мои дела. Ума и мудрости мне не хватило. Все свои капиталы скромные я вложил в одно предприятие, которое большой куш обещало. Говорят же в этой стране «Не клади все яйца в одну корзину», а я был ослеплён той выгодой, что из этого дела получил бы. Как последний глупец поступил! А теперь вот голову ломаю, как из трудностей выбраться.

– И какое же такое прибыльное дело, дорогой Гершам, в которое ты вложился, а нынче жалеешь об этом? – участливо спросил Овадия, не желая оставлять надежду получить помощь от богатого родственника, хотя уже чувствовал к чему всё идёт.

– Свинцовая руда – вот, что меня могло вознести, а теперь я опасаюсь, как бы на дно не потянуло, – мрачно произнёс негоциант. – И будет Гершам Уордвел беднее последнего нищего на паперти Йоркского собора.

– Да как же тебя, великодушный Гершам, такого зажиточного купца да какая-то субстанция земная может погубить?

– Как капитана ко дну тонущий корабль увлекает, так и plumbum этот может оказаться привязанным к моим ногам тяжеловесным камнем. Хорошо ещё, что дед мой в христианскую веру перешёл, а то добрые английские купцы, увидев погибающего еврея, не то что соломинку бросят, а напротив, ещё сильней бурю вымаливать станут! Правда, и ныне мало у меня доброжелателей, ибо многих зависть гложет и спать не даёт.

– Неужели, в самом деле, всё так нехорошо, любезный Гершам?

Негоциант снова повздыхал, поохал, пытаясь создать впечатление самого несчастного на свете человека, посмотрел, какое это возымело действие на родича, и продолжил:

– Да хуже некуда! Видишь ли, Овадия, всю жизнь я торгую различными товарами: везу сюда пеньку и лес с берегов норвежских, вино из солнечной Франции и лён из Фландрии, а туда заместо возил зерно и кожу. Все меня знают как надёжного купца и партнёра в торговых делах, уважают и хотят со мной негоцию вести. Так вот, некоторое время тому назад кингстонские купцы узнали, что в тех землях высоко ценится minera plumbeus или свинцовая руда, из которой их ремесленники много различных вещей делают. А у нас на севере королевства эту субстанцию, как известно, на каждом шагу можно из земли выкапывать. Мы с йоркскими и кингстонскими купцами создали предприятие и снарядили шесть больших кораблей в Антверпен, Бордо и германские земли, скупили весь свинец, который за год здесь из земли доставали и в печах плавили, и загрузили им корабли. Четыре сотни фотеров получилось, что составляет почти четыре тысячи добрых фунтов стерлингов! И около трети всего это мои денежки! Всё моё состояние! и даже больше, потому как в долг ещё взял.

– Так, ты должно быть, богатейший купец в Йорке, достославный Гекшам, и у тебя хороший барыш должен выйти из этого дела! – воскликнул Овадия. – Не могу взять в толк, почему же ты печалишься.

– Барыш, говоришь! Да вот, как бы не так,- тяжело вздохнул негоциант. – Я распродал все запасы зерна и кожи, не стал посылать корабли за вином и льном, и все капиталы, что были, всё своё состояние и заёмные деньги, вложил в это предприятие свинцовое в надежде двойную и даже тройную прибыль получить с этого дела. Но видать, правители наши не желают, дабы Йоркшир, а с ним весь английский север процветал, потому как лорд-казначей своим указом запретил вывозить свинец из нашего королевства – якобы он больше в самой Англии потребен. И вот теперь все мои деньги заморожены как рыбёшки подо льдом в Аусе в самую суровую зиму. А мне остаётся лишь ломать голову, как выкручиваться: то ли ждать, пока правительство подобреет к нам, йоркширским купцам, то ли корабли отправлять в Лондон и там свинец по низкой цене отдавать. Ох, трудное и волнительно это дело – быть негоциантом. И очень рискованное: не ведаешь до конца, когда тебя прибыль хорошая ждёт, а когда убытки страшные подкарауливают и разорение. Клянусь честным именем йоркского купца, я был бы рад тебе помочь, любезный Овадия, хотя ты и не прислушиваешься к разумным советам родственника. Однако в сей горестный день я в состоянии лишь предложить тебе присоединиться к нашей бедной семье за скромным ужином. Пока ещё, слава богу, мы не голодаем. Но что случится завтра и смогу ли я прокормить моих детей, о том я не ведаю и опасаюсь всего самого плохого. О-ох, несчастный Гершам Уордвел!

По всему чувствовалось, что честный негоциант явно был не намерен расставаться с деньгами в этот трудный свой час – ни для кого бы то ни было. Второй раз за день надежды фокусника не оправдались, а череда его неудач и бедствий, похоже, не хотела заканчиваться.

На следующее утро трое наших путешественников покинули Йорк, предоставивший некоторый отдых и развлечение Ронану и его молодому слуге и оказавшийся столь негостеприимным для их проводника Овадии Гокроджера. Во время тех нескольких дней, что они добирались до Ноттингема, фокусник был странно молчаливо, что никак не вязалось с его обычной словоохотливостью. Овадия не упустил случая устроить представление на площади небольшого городка Донкастер, куда путники прибыли к вечеру второго дня. Однако и время для фокусов было не совсем подходящее, и городок был донельзя крохотный, так что заработок трюкача не превысил его дохода в Йорке, что, естественно, не улучшило настроения незадачливого Овадии. С каждым шагом на юг он осознавал, что приближается расставание с его временным хозяином, Мастером Лангдэйлом, после которого он не получит скорее всего ничего, потому как его жалованье за несколько недель службы не превысит суммы в двенадцать шиллингов и шесть пенсов, которую молодой джентльмен отдал Сэмуэлю Харви и грозился удержать из его жалования. Фокусник даже пошёл на маленькую хитрость, дабы протянуть свою службу на лишний день-другой. Для этого после Донкастера он повернул не вправо на Дерби, а свернул на дорогу, ведшую в Линкольн и оттуда в Ноттингем, что по подсчётам трюкача удлиняло путь на сорок или даже пятьдесят миль. А это лишних два дня бесплатного довольствия и ночлега.

Глава XXI

Ноттингем

В Ноттингем Ронан со своими слугами прибыли под вечер, намереваясь уже на следующий день достичь цели своего путешествия – поместья Рисли. Все мысли молодого человека были теперь о предстоящей встрече с сэром Уилаби и том приёме, который шотландцу окажут в английском имении. Найдёт ли он ныне понимание и благосклонность в ответ на доброту его отца, оказанную им Хью Уилаби много лет назад, или же будет пренебрежительно принят как бедный чужестранец, ищущий укрытия?

Вечерняя трапеза прошла молчаливо. Ронан, как мы уже сказали, был занят своими беспокойными мыслями. Эндри понимал, что сейчас не лучшее время для веселья и балагурства. А Овадия и так вот уже несколько дней был угрюм и неразговорчив. После ужина все разошлись спать. Каморку, предназначенную для слуги и примыкавшую к комнате, где спал Ронан, занял мальчишка. А Овадия отправился спать в отдельную комнату…

Наутро Ронан и Эндри были сильно удивлены, не застав фокусника в обеденной комнате гостиницы. Паренёк сбегал наверх и возвратился с известием, что комната, занимаемая Овадией, пуста, нет ни фокусника, ни его вещей.

– Хм, весьма странно, – произнёс Ронан. – Что бы это значило? Может статься, наш факир решил спозаранку устроить представление на рыночной площади. Помнится, он был слишком уж озабочен своим незавидным финансовым положением. Ну что ж, придётся завтракать без него.

Покончив с закуской, Ронан велел Эндри седлать коней, а сам отправился к хозяину гостиницы, чтобы расплатиться. Именно за этим занятием его застал возвратившийся слуга. На лице мальчишки играла ехидная улыбка.

– Я же говорил, ваша милость, что не нравится мне этот Овадия!

– Да сдался он тебе, Эндри, – ответил Ронан. – Ежели он куда-то ушёл по своим делам и тотчас не появится, то пусть пеняет на себя. По моим расчётам тут до места, в которое мы направляемся, осталось всего-то полдня пути… Без всякого сомнения, теперь мы и без него дорогу найдём. Овадия к тому же рискует потерять свою оплату… Ты оседлал лошадей? Так быстро?

– Пока ещё нет, мастер Ронан. Но полагаю, теперь я смогу это сделать в два раза быстрее.

– Это почему же, скажи на милость?

– Ей-ей, да потому что вскопать одну межу легче, чем две, а оседлать одного коня быстрее, чем двух.

– Одного? – удивился Ронан.

– Вот именно, ваша милость. Одного Идальго! Потому как моя кобыла уже оседлана.

– Ого! Кто же это тебе помог? Должно быть, Овадия. Вот видишь! А ты его недолюбливаешь и в чём-то подозреваешь!

– Да нет же, мастер Ронан, я его уже не подозреваю, потому что я просто уверен, что это он оседлал мою кобылу, которую мы уже не найдём точно так же, как не нашли с утра и самого Овадию Гокроджера.

– Как ты сказал?! Я правильно понимаю, мой верный Эндри, что вместе с ним исчезла и твоя лошадь?

– Это так же верно, ваша милость, что сейчас осеннее утро и мы с вами находимся в городе Ноттингеме. Похоже, мастер Ронан, что этот английский пройдоха умеет проделывать фокусы с исчезновением не только золотых монет, но и более крупных предметов, таких как, например, лошади.

– Эй, скажи-ка любезный, – обратился Ронан к хозяину гостиницы, – ты случаем не знаешь, куда подевалась рыжая кобыла моего юного слуги?

– Ну, об этом, молодой джентльмен, вы лучше поспрашивайте другого вашего прислужника, с которым вы прибыли давеча, – ответил хозяин гостиницы, приземистый и крепкий малый с лоснящимся лицом и сальными волосами. – Он ещё затемно разбудил меня в тот самый момент, когда я видел такой чудесный сон, как будто меня пригласили на пир к самому королю Эдварду. Эх, и какие там были яства!… Не будь этот тип с физиономией как сливовое желе вашим слугой, ух и отведал бы он моей дубинки за то, что прервал такое райское наслаждение… Так вот, он сказал, что ему надобно срочно отъехать по вашему распоряжению, и просил меня открыть ему конюшню. Он оседлал рыжую и уехал на ней. Мне право удивительно, что вы запамятовали о вашем же поручении, молодой человек.

– Что ж, Эндри, – сказал Ронан, снова обращаясь к пареньку, – видимо, придётся тебе проделать оставшийся путь на своих двоих. Я же должен честно признаться, что чересчур доверился Овадии и не прислушался к твоим предостережениям. Ничего не попишешь, пусть это будет мне хорошим уроком на будущее. Однако, мне почему-то кажется, что такие уж «фокусы» нашему чудодею добром не обернутся. Ну, да Бог с ним…

Через полчаса Ронан Лангдэйл – так он теперь себя звал, чтобы эта камбрийская фамилия могла оправдать его северный акцент, к тому же это и в самом деле было исконное имя его рода, – так вот, через полчаса Ронан и Эндри были на рыночной площади Ноттингема, ведя на поводу Идальго, погрустневшего как по причине исчезновения его рыжей подруги, так и из-за двойного багажа, который ему теперь пришлось принять на свои бока. Наши странники хотели выведать, не оставил ли ненароком здесь следов Овадия Гокроджер, а также разузнать, какой дорогой добраться до Рисли. Первое их намерение успехом не увенчалось, ибо никакого фокусника здесь в тот день и в помине не было, а уж тем более тщетно было выспрашивать в столь многолюдном месте про рыжую кобылу. Со второй задачей они справились без труда, ибо первый же человек, к которому обратился Ронан – а это был лоточник, торговавший тканями, сорочками и всяким платьем, – подсказал молодым людям, как добраться до селения Рисли, где находился особняк, интересовавший путников. Зная, что путь близится к концу, Ронан ещё и из чувства благодарности приобрёл у торговца фламандскую рубашку для себя и льняную сорочку для своего юного спутника. Не торгуясь, шотландец заплатил коробейнику целую крону, хотя товар едва дотягивал до трёх шиллингов. Эндри неодобрительно глянул на своего расточительного хозяина и укоризненно вздохнул. А довольный продавец аккуратно положил серебряную монету в висевший на широком поясе кошель, посмотрел удивлённо на удалявшихся покупателей и, поздравив себя с удачным деньком – поскольку удалось втридорога продать рубашки, – с ещё большим усердием принялся расхваливать свой товар…

Пройдя около четырёх или пяти миль – ибо Ронан тоже шёл пешком, щадя загруженного Идальго, – путники оказались у конечной цели своего путешествия.

Рисли было типичное английское селение того времени. Вдоль просёлочной дороги стояли окружённые небольшими садиками несколько домов, в которых обитали, по-видимому, наиболее почтенные жители сельской общины. Все домики были аккуратно побелены, а ухоженные палисадники за плетёной оградой говорили о благоденствии их хозяев. За рядом этих деревенских зданий раскинулись обширные поля, на которых там и здесь виднелись фермерские дома. Пашни в это время года были уже наполовину перепаханы, а на огороженных пастбищах откормленные стада подъедали остатки начавшей уже чахнуть растительности.

С краю деревни из-за густых крон виднелись крыши и трубы большого здания, к которому вела аллея старинных дубов. Около дороги, как раз напротив уходившей вбок аллеи возвышалась церковь, судя по виду, весьма старая. Позади неё виднелись деревянные кресты погоста, а с другого боку ближе к дороге приютился небольшой, но аккуратный домик приходского священника, который в это время как раз и копался в своём садике, видимо, не надеясь целиком на пожертвования местной паствы или же просто из любви к садоводству. Он уже давно заприметил приближавшихся путников и с любопытством на них поглядывал, хотя и не поднимая головы и не отрываясь от своей работы. Ронану не трудно было догадаться по аккуратно подстриженной бороде и чёрной фетровой шляпе, что возившийся в саду человек был местным священнослужителем.

– Приветствую вас, преподобный отец! – поздоровался подошедший к изгороди Ронан. – Добрый нынче денёк выдался.

– Может и добрый, а может, и нет, – пробурчал в ответ служитель церкви, делая недовольный вид, что его отрывают от дела, хотя на самом деле ему ужасно хотелось поболтать с незнакомцами. – Для меня он добрый – глядите, какой урожай Бог послал! А для леди Джейн, к примеру, его таким едва ли можно назвать… А вы, молодые люди, позволю себе спросить, откуда к нам пожаловали? Прежде я вас в наших местах не видел, да и говор у вас на местный не похож. А я в этих окрестностях каждого знаю, ибо всё в моей приходской книге записываю: кто родился – дай боже им стать добрыми христианами, только лишь бы не папистами, кто женился – да живут они в мире и согласии, а кто ушёл в мир иной – упокой, Господи, их души и мир праху их.

– Мы прибыли с севера, из Шотландии, и направляемся в особняк Рисли к благородному сэру Хью Уилаби. И я хотел увериться у вас, преподобный отец, что мы не ошиблись дорогой.

– Раз то прекрасное здание в конце аллеи и есть особняк Рисли-Холл, владеемый старинным родом Уилаби, то значит, Господь привёл вас по верной тропе земной. Впрочем, я также желаю, и желаю от всего сердца, чтобы Всевышний указал вам и праведный путь в царствие небесное, ибо слыхал я, что у вас в Шотландии до сих пор покорно смиряются под игом папской церкви, служат мессы и поклоняются идолам, что есть не иначе, как служение Ваалу и Астартам.

Молодой Лангдэйл опасался вступать в богословские дискуссии в чужой стране, тем более что он не был ярым адептом той или иной религии, хотя и воспитывался долгое время в монастыре. Как мы уже говорили ранее, у Ронана отсутствовала тяга к теологии, и в нём не замечалось интереса к вопросам церкви, хотя он и считал себя католиком (да и как иначе, если и отец его, и все предки были строги в вопросах религии и придерживались вековечных церковных догм?) А потому он решил уклониться от этой скользкой темы и поинтересовался:

– А не ведомо ли вам, преподобный отец, пребывает ли нынче сэр Хью дома, и позвольте ещё спросить, кто такая леди Джейн, которую вы упомянули и для которой, по вашим словам, сегодня не радостный день?

– Так вы ничего не знаете про наши дела?! – воскликнул тамошний пастырь. – Ах, ну конечно! Вы же прибыли к нам издалека, из земель филистимских. Тогда мне, как первому человеку, приветствующему вас в этом селении и, скажу без лишней скромности, достаточно сведущему в прошлом этих мест и родословной их владетелей, долженствует поведать вам краткую историю сиих мест и их достойных хозяев.

Разговорчивый священник прислонил лопату к грушёвому дереву, отряхнул руки и подошёл к плетёному забору, у которого с написанным на лице любопытством (что не ускользнуло от проницательного взгляда пастыря) стоял Ронан.

– Испокон веков эти земли принадлежали знатному роду Уилаби, – начал свою речь его преподобие, радуясь тому, что нашёл слушателя, с которым можно поделиться своими глубокими познаниями. – Я ещё помню доблестного Генри Уилаби, отца сэра Хью. Он был воином с храбрым сердцем и посвящён в рыцари самим Генрихом Седьмым, что случилось, если мне не изменяет память, после того как англичане разбили ирландскую армию неподалёку отсюда. За храбрость и верность сэра Генри чтили все Тюдоры: и Генрих Седьмой, и отец нашего теперешнего монарха, Генрих Восьмой. А после смерти сэра Генри, этого доблестного мужа, все земли перешли по наследству к старшему его сыну Джону, который, однако, ненамного пережил своего родителя. И все владения отошли ко второму сыну, Эдварду Уилаби. Но тот оказался благороднейшим человеком и, оставив себе большое поместье Вуллатон, что в шести милях отсюда, а также Мидлтон в Уорвикшире, великодушно передал Рисли младшему брату Хью. Сэр Генри Уилаби на протяжении своей жизни был четырежды женат, и Эдвард являлся сыном от первого брака. А потому он был гораздо старше Хью, который приходится сыном от третьей жены, и ныне уж лет десять минуло, как Эдвард Уилаби преставился, мир праху его. И в это мгновенье, должно быть, душа его взирает с небес на плоды его земных милостей. Ибо своему брату он сделал немало благодеяний: не только передал ему одно из поместий, но и, можно сказать, открыл путь к славе и почёту, представив того к королевскому двору, где сам-то сэр Эдвард был некоторое время стюардом. После смерти Эдварда Уилаби у него остался сын Генри, племянник нашего сэра Хью. Видный был юноша, весь в деда – доблестный рыцарь и честнейший человек. Он женился на Анне Грей и породнил обе фамилии: Грей и Уилаби. А Грей, к вашему сведению, семья в Англии весьма могущественная, ибо в них течёт королевская кровь. Говорят, что племянница этой самой Анны Грей, девица Джейн может даже трон унаследовать, ежели, не попусти Господь, что с молодым королём и его сёстрами случится… Очень был дружен сэр Хью со своим племянником, будто Ионафан с Давидом. Генри по примеру своего дяди склонился к тому, чтобы своё имя прославить ратными делами. Видно, в этой семье в крови заложена тяга к подвигам и воинскому делу. И мог бы в рыцарской доблести племянник с дядей поспорить, да только попустил Господь, чтобы три года тому назад случились волнения в Норфолке. И на подавление мятежников, возглавляемых нечестивым Кетом, король послал благородного Джона Дадли, графа Уорвика, который ныне стал герцогом Нортумберлендским. А этот знатный вельможа и видный полководец немало благоволил Генри Уилаби, в коем он нашёл не только верного сторонника, но и храбрейшего воина. Стало быть, король и послал графа Уорвика для наведения порядка в Норфолке. И главная битва между бунтовщиками и королевской армией состоялась неподалёку от Нориджа. Хотя численный перевес и был на стороне мятежников, да к тому же в суматохе они сумели даже захватить королевские пушки, однако к чести Дадли выучка и дисциплина его армии и доблесть окружавших его рыцарей принесли ему победу. Правда, сам граф Уорвик, надо признать, едва избежал гибели, но удар меча, предназначавшийся Дадли, самоотверженно принял на себя благородный Генри Уилаби. Вместе с другими павшими джентльменами из войска Дадли он был погребён в церкви святого Симона в Норидже. По правде говоря, ненавижу я все войны и смертоубийства. По моему скромному разумению, лишь одна цель может их оправдать – борьба за истинную веру… Смиренно надеюсь, что у вас ещё не болят уши от моего рассказа, молодой человек?

– Вовсе нет, преподобный отец, – ответил Ронан. – Должен признаться, что вы даже мне чем-то напоминаете наставника моих юных лет, доброго капеллана отца Филиппа, который также увлечён собиранием исторических сведений, манускриптов и артефактов прошедших лет. К тому же мне не может быть безынтересным всё, что связано с сэром Хью Уилаби, у которого я надеюсь найти покровительство, по крайней мере, на ближайшее время. Ведь, насколько мне ведомо, он был избавлен от больших неприятностей благодаря моему отцу, барону Бакьюхейда, и я весьма надеюсь на помощь сэра Хью.

– Очень хорошо, – довольно молвил пастырь. – Пожалуй, это единственный случай из всей его воинской карьеры, про который сэр Хью упомянул мне. Значит, вы есть сын того самого благородного шотландского рыцаря, который спас хозяина Рисли-Холл от страшной смерти под топорами варваров! Позвольте же спросить, как ваше имя, молодой человек.

– Ронан Лангдэйл, к вашим услугам. Школяр и изгнанник со своей родины.

– Кстати, позвольте мне также представиться: Доктор Чаптерфилд! Да, да, не удивляйтесь Мастер Лангдэйл, что в сельском священнике вы находите учёного человека, ибо я имел честь обучаться в Оксфорде и удостоился там степени доктор Divinitatis³⁶. Но в то смутное время, когда головы священнослужителей с такой же лёгкостью летели с плахи как и головы пэров и графов, продвижению по церковной иерархии я предпочёл тихую жизнь сельского пастыря… С вашего позволения позволю себе продолжить рассказ про семейство Уилаби. Итак, на чём же я остановился?

– Вы повествовали про гибель Генри Уилаби, – напомнил Ронан.

– Ах, да. Так вот, после горестной вести о гибели мужа леди Анна, будучи от природы слаба здоровьем, занемогла ещё пуще, и через некоторое время Господь призвал её к себе и она тихо угасла, оставив сиротами двух мальчиков и девочку. Когда сэр Хью вернулся с войны, вдова его племянника была ещё жива, но тлеющая в ней искра жизни становилась все слабей и слабей. Хью Уилаби часто бывал в то время в Вуллатоне, иногда со своей супругой леди Джейн, пока она ещё была в состоянии садиться на лошадь – ибо леди Джейн ожидала ребёночка. Особенно хозяин Рисли привязался к старшему из мальчиков, мастеру Томасу, в котором он просто души не чаял. Когда же леди Анны не стало, сэр Хью хотел было взять опекунство над сыном своего погибшего племянника. Однако более могущественные и богатые родственники закрепили опеку над наследником Вуллатона за собой. Это были дядя Томаса по материнской линии герцог Саффолк и его супруга герцогиня, которые и приобрели опекунство над наследником Вуллатона. Эх, бедный отрок… Мне почему-то думается, что Саффолкам важна не столько судьба Томаса, сколько возможность извлечь из этого некие личные выгоды… Двум другим сиротам, Фрэнсису и Маргарет, надо полагать, повезло больше: их опекуном стал давний друг семьи Уилаби – сэр Ноллис, имеющий прекрасные связи при дворе и, что самое главное, стойкий ревнитель протестантской веры. Полагаю, он должным образом устроит судьбу сирот…

– А могу ли я поинтересоваться с вашего позволения, доктор Чаптерфилд, не рассказывал ли сэр Уилаби о своём воинском служении? – спросил Ронан, будучи по молодости лет нетерпелив и желая снова вернуть разговор к хозяину Рисли, потому как, по правде говоря, ему уже начало надоедать слушать про многочисленных представителей этого плодовитого семейства.

– А что же касается боевых лет сэра Хью, то много мне выведать у него не удалось, за исключением разве что нескольких случаев, ибо по каким-то причинам он не любит рассказывать про то время. Знаю только, что участвовал он в войне с Шотландией и, по слухам, покрыл себя в боях большой славой. Ведь и рыцарское звание он получил за свои ратные подвиги, в отличие от некоторых знатных дворян, кои всю жизнь только тем и занимаются, что при дворе сплетни смакуют и интриги плетут.

– И что же, сэр Хью после возвращения с войны так и проживает в своём имении?

– Ну уж нет, юноша, не такой у него характер, чтобы бездеятельно дома пребывать. Какими-то путями он выведал, что в Лондоне богатые негоцианты собираются снарядить корабли для плавания на Восток по северным водам и что им нужен командор. Вот он и жаждет свои услуги дерзкому предприятию тому предложить, дабы своё имя, и так уже покрытое глорией, ещё более прославить и Англию возвеличить… Подумать только! Через северные моря! Там где лютые холода и, поди, людей-то нет, ибо жить там, по моему разумению, невозможно… И ныне, значит, сэр Хью почти всё время проводит в Лондоне, изредка лишь в Рисли наведываясь леди Джейн и маленькую Дороти навестить. Эх, оставил их сэр Хью на попечение этого повесы Джорджа. А тому-то до них и дела особого нет, ему бы лишь поохотиться на славу, да весёлую пирушку с друзьями закрутить…

– А кто такой Джордж, осмелюсь спросить?

– О, это сын сэра Хью от первой жены, леди Маргарет, – упокой Господи её душу! – и наследник поместья. Так-то человек он хороший, не злобливый, подчас чересчур добрый даже, но уж больно слабохарактерный и ветреный. Вы себя с ним повыдержаннее держите, молодой человек, и не дайте ему завлечь вас в дьявольские сети увеселительных забав. Душу-то в чистоте хранить надо.

– Кажется, теперь я разумею ваши слова, уважаемый доктор Чаптерфилд, – сказал Ронан, – почему для супруги сэра Хью леди Джейн нынче не радостный день. Она, должно быть, не желает снова расставаться с мужем подобно Пенелопе, проведшей многие годы в одиночестве, пока Одиссей скитался по свету. Не так ли?

– А как бы вы чувствовали, Мастер Лангдэйл, на месте бедной женщины, супруг которой провёл девять лет на шотландской войне и дома носа не показывал, а ныне вновь собирается покинуть своё родовое гнездовье, чтобы пуститься в ещё более опасное предприятие?

– Ну, мне думается, такова доля большинства жён – доля, с которой им надобно смиряться, – легковесно рассудил Ронан. – Помнится, мой родитель тоже отсутствовал дома почти всё время, проводя его в военных походах. А моя бедная матушка переносила его долгие отлучки со смиренным терпением, а всю свою любовь и нежность отдавала мне, её единственному сыну. Однако она постоянно думала о своём муже, поскольку мальчиком я часто заходил вечером в её опочивальню и заставал матушку коленопреклонённой перед святым распятием, шепчущую молитвы.

– Тем не менее, сэр, – сказал, нахмурившись, священник, – советую вам во время пребывания в Рисли-Холл щадить супружеские чувства хозяйки дома и не усугублять её горестей.

Ронан смутился и даже покраснел, уловив укоризненный тон в словах священника.

– Я вовсе не хотел кого-то обижать, доктор Чаптерфилд, – извиняющимся тоном произнёс юноша. – И прошу вас простить мою неопытность в житейских вопросах. Ибо моя матушка умерла, когда я был совсем ребёнком, и лишённый материнской ласки, в дальнейшем среди моих учителей не было никого, кто рассказывал бы мне об отношениях людей между собой, особенно мужчин и женщин. Я познал искусство драться на всех видах оружия, выучился нескольким языкам и многим наукам. Но, клянусь землёй и небом, я…

– Не божись, – перебил его пастырь, будучи, судя по его речам, страстным адептом реформизма, – и не клянись небом – престолом господа Бога, ни землёй – подножием его. Пусть твоё «да» будет – да ! и твоё «нет» будет нет !

– Я хотел лишь сказать, – продолжил Ронан, – что я такой же профан в жизненных делах, как конюх в ювелирном искусстве.

– Определённо так, молодой человек. Мне кажется, несмотря на вашу открытость и приветливость, вам недостаёт такта и почтительных манер. А посему вот вам мой совет: прежде чем в благородном обществе высказывать своё мнение, дважды… нет, трижды! подумайте, как оно будет воспринято, – молвил пастырь, хотя и наставительно, но уже более мягким тоном.

После того, как собеседники обменялись ещё несколькими фразами, они расстались уже хорошими знакомыми, ибо его преподобие был весьма доволен как тем, что его так внимательно и почтительно выслушали, так и тем, что довелось дать ценные наставления неопытному юноше, а Ронан, любопытный и дружелюбный по натуре, не прочь был сойтись поближе с таким всеведущим человеком, каким выказал себя доктор Чаптерфилд, и рад был узнать так много про Хью Уилаби…

– Мне показалось, что вы пустили корни у ограды, ваша милость, и стали одним из деревьев того садика, – сказал Эндри, когда они отошли от церкви и направились по дубовой аллее к особняку.

– Ну-ну, не ропщи, дружок, – ответил Ронан своему слуге. – Ты не можешь себе вообразить, каким словоохотливым оказался преподобный отец. Он поведал мне более, чем сказано во всём Бытие, и я сомневаюсь даже, что мне удалось запомнить все подробности его бесконечно долгого рассказа, как невозможно удержать в памяти всю родословную от Авраама до Моисея. Впрочем, по ходу дела приветливый пастырь одарил меня несколькими добрыми советами, которыми я обязательно не премину воспользоваться.

Вскоре аллея кончилась и взору путников открылся сам особняк.

Глава XXII

Conventus

На время нам придётся оставить молодых шотландцев, благополучно прибывших к своей цели, и перенестись в Лондон, где в этот день проходило одно знаменательное событие, которое, как потом выяснилось, во многом предопределило судьбу нашего героя…

В большом зале одной из лондонских купеческих гильдий стоял гул голосов и царило радостное оживление. По углам на витых канделябрах весело горели свечи, источая лёгкий аромат. Обитые дубом стены радовали глаз написанными на них красочными эмблемами и гербами с изображением кораблей с развевающимися флагами и надутыми ветром парусами, вздымающихся волн, девизами и изречениями на латыни. Высокий потолок залы был расписан фееричной сценой с Меркурием, убивающим великана Аргуса.

Во главе собрания на небольшом возвышении в массивном кресле, чем-то напоминавшим монарший трон, слегка согнувшись и держа, словно скипетр, перед собой трость с набалдашником слоновой кости, сидел старик в старомодном камзоле из генуэзского вельвета на шнуровке и малиновой шапочке с галунами. На смуглом сухощавом лице, испещрённом глубокими морщинами, удивительно выделялись чёрные, горящие ликующим огнём глаза, а седая борода скрывала игравшую на губах торжественную улыбку. Казалось, он ждёт, пока уляжется шум, чтобы начать речь. Но на самом деле далеко были мысли его в эту минуту…

Имя этому человеку было Себастьян Кабот – по крайней мере, так его звали в этой стране, далёкой от его родины, но давшей ему возможность испытать удачу и воплотить в жизнь свои дерзкие мечты. В этот миг он мысленно возвращался ко всей прожитой жизни. Он вспоминал свои детские годы, проведённые в Венеции, где его отец Джованни состоял в купеческой гильдии, ходил на кораблях и торговал по всему Средиземному морю. Уже в ту пору Себастьяно начал мечтать о морских плаваниях, желая во всём походить на своего смелого и энергичного родителя. Ещё мальчишкой он вместе с братом был увезён в испанскую Валенсию, ибо удача отвернулась от негоцианта Джованни Кабото и, преследуемый кредиторами, он поспешно перебрался на испанский берег, где принялся за строительство домов, мостов и гаваней. Но тяга к далёким плаваниям, к неизведанным землям продолжала бередить душу бывшему венецианскому купцу, и Джованни Кабото, вдохновлённый плаванием Колумба, тоже загорелся желанием пуститься в путешествие через Атлантику. Это устремление привело итальянца в Англию, где он нашёл богатых покровителей в лице осевших там соотечественников и зажиточных английских купцов, а вскоре и самого английского короля Генриха Седьмого, и сумел заразить их своим пламенным энтузиазмом. В мае 1497 года от рождества Христова вместе с отцом-капитаном молодой Себастьяно вышел из порта Бристоля на небольшой караке под названием «Мэтью». По правде говоря, они шли наудачу, хотя среди мореплавателей, учёных-картографов и астрономов той поры бытовало, пусть ещё и не доказанное, предположение о шарообразности земли. А раз так, то плывя на запад можно было рано или поздно приплыть в Китай и Индию, которые лежали, по всей видимости, существенно дальше тех островов, которые были открыты Колумбом.

Кабот вспоминал в этот миг, как вместе с отцом более полувека назад пересёк он Атлантический океан, увидел берега неизвестной суши и ступил на эту таинственную землю, которой они дали название Ньюфаундленд³⁷. Больше месяца они проплавали вдоль того побережья³⁸ и назвали ту землю Новой Англией. Капитан Джованни Кабото не привёз английскому монарху богатой добычи, и получил от него за свои труды жалкие десять фунтов стерлингов. Несомненно, если бы он привёз не карты берегов открытых им земель, а восточные пряности и специи, его ждало бы куда более щедрое вознаграждение. Но, всё-таки, итальянский мореплаватель продолжал пользоваться всеобщим почётом и уважением при английском дворе и оставался в милости у короля. Через год Джованни Кабото снова вышел в море, уже с пятью кораблями, на одном из которых плыл и его сын Себастьяно. Суда были гружены различными товарами для торговли с туземцами и провиантом, которого предусмотрительные купцы взяли с собой вперёд на целый год. Однако в Англию они возвратились лишь через два года. И, увы, далеко не всем из них суждено было вновь ступить на родную землю: некоторых путешественников поглотила безжалостная морская пучина, кто-то из мореплавателей умер от жестоких болезней, другие же пали жертвой кровожадных туземцев. В их числе оказался и отец Себастьяно, венецианец Джованни Кабото, который так и не узнал, существует ли западный морской путь в Индию и Китай.

«Сейчас-то нам ведомо, что в Китай и к Пряным островам можно добраться, идя на запад и обогнув с юга американский континент, – размышлял старый моряк. – Испанцы доказали это весьма убедительно, обойдя нашу землю с запада на восток. Но в ту пору ни у кого не было уверенности, что Земля и в самом деле является шаром. Впрочем, мой отец все равно верил, что в Китай можно добраться, идя с востока на запад. Но, увы, ему так и не суждено было отыскать пролив сквозь эту землю, которую мы назвали Ньюфаундленд и которая, по всему вероятию, есть часть большого материка, называемого ныне Америкой».

Старый человек вспоминал, как через десять лет после гибели отца возмужавшему его сыну Себастьяно Кабото доверили возглавить плавание английского корабля, и мореплаватель вознамерился достичь Китая, который должен был лежать по его расчётам за теми самыми землями, которые открыл его отец. Себастьяно хотел первым найти сквозной проход, пролив или обогнуть ту сушу, дабы дойти до китайских берегов, богатых пряностями и специями. Себастьян Кабот вспоминал радостное ожидание, которое он испытывал, плывя вдоль этого побережья, проведя свой корабль в огромное море и пытаясь найти пролив далее на запад, туда, где по расчётам лежали манящие земли волшебного Китая и Пряные Острова. О, как мечтал он открыть северный проход из Европы в Китай! И как горько он был разочарован, когда осознал, что выход из этого большого моря только один – обратно на восток³⁹. Запасы провианта были на исходе, команда роптала и Кабото не оставалось ничего другого как повернуть назад, так и не добившись своей цели.

По возвращении Себастьяна в Англию молодой король Генрих Восьмой назначил его своим картографом и вскоре в этом качестве Кабото оказался в северной Испании, куда английский король направил войска на помощь своему зятю, королю испанскому Фердинанду. Встретившись с Кабото, король Испании предложил Себастьяно стать капитаном своего флота и заняться подготовкой плавания к Ньюфаундленду. Мореплаватель без сожаления покинул английское королевство и перебрался в Испанию, лелея мечту обнаружить, наконец-то, Северный Путь в Китай. Но смерть Фердинанда положила конец так и не начавшейся экспедиции. Кабото снова вернулся в Англию и вскоре на двух кораблях вместе с английским вице-адмиралом сэром Томасом Пертом отплыл к берегам Бразилии. Но английский лорд, малодушно испугавшись выстрелов испанских пушек с острова Испаньола⁴⁰, приказал возвращаться в Англию.

Мореплаватель опять перебрался в Испании. Находясь на службе этой страны, Кабото, тем не менее, не оставлял свою мечту обнаружить северо-западный путь в Китай, и даже вёл тайные переговоры с венецианскими правителями об организации экспедиции с этой целью. К сожалению, его соотечественники, венецианские купцы, славившиеся богатством и могуществом, так и не отважились рискнуть своим капиталами. А потому Кабото не оставалось ничего другого, как принять предложение возглавить флотилию из четырёх испанских кораблей для плавания по следам Магеллана к Молуккским островам и их колонизации. Это путешествие выдалось для него чересчур авантюрным. На своём пути он повстречал корабли предыдущей испанской экспедиции и, соблазнённый рассказами о несметных богатствах инков, оставил изначальные планы и ринулся исследовать это побережье, основывать форты и делать вылазки вглубь материка. Несколько лет тщетно были потрачены на поиски сокровищ. А в конечном итоге, встретив враждебный приём от аборигенов, Кабото вынужден был возвратиться с пустыми руками. А ведь он мог повторить подвиг Магеллана, обогни он Америку с юга! Сейчас старый моряк с сожалением думал о своей роковой ошибке, когда ослеплённый жаждой наживы, направил корабли не вокруг южной оконечности американского континента, а в погоне за сокровищами устремился к его восточным берегам.

Нечего и говорить, что испанцы были разочарованы плаванием Кабото, тем, что он не выполнил первоначальные, ставившиеся перед флотилией цели и самовольно изменил её курс. За своеволие, неповиновение и гибель плывших с ним офицеров ему присудили огромные штрафы и вознамерились отправить в изгнание, в североафриканские владения испанской короны. К счастью Себастьяно Кабото вскоре из Германии вернулся император Священной Римской Империи, Карл Пятый. Мореплаватель представил ему подробные описания исследованных им земель и настолько сумел убедить императора в полезности своих открытий, что Кабото было дозволено остаться в Испании и снова стать главным штурманом её флота. Но, увы, то была по большей части придворная должность, и в море он уже не выходил.

Однако мечта о Северном Пути не давала ему покоя. Однажды английские друзья прислали Себастьяно Кабото интересную брошюру, автором которой значился некий бристольский негоциант по имени Роберт Торн. Мореплавателю показалось знакомым это имя. Он вспомнил, что один купец из Бристоля с такой же фамилией принимал участие в его первом плавании с отцом к берегам Новой Англии. Но тот был уже немолодым человеком. Возможно, этот Мастер Роберт Торн был его родственник, кто знает. В брошюрке автор выдвигал дерзкую идею о том, что если плыть на север, миновать земной полюс и направиться к линии экватора, то можно прибыть к Китаю и Пряным островам.

«Святая дева Мария, а ведь это блестящая мысль! – подумалось тогда Кабото. – Только вот плавание через полюс мне представляется весьма сомнительным. По словам моряков, побывавших в северных водах, зачастую море там покрыто сплошь льдом или плавают громадные его куски, для кораблей смертельно опасные… Но так ведь можно пойти не прямиком на север, а обогнуть норвежские берега и идти на восток, и рано или поздно очутиться там, где находится Китай и лежат Пряные острова! И если нам не удалось обнаружить северо-западный путь, то наверняка существует северный маршрут в восточном направлении!»

Не раз после этого Кабото пытаться уговорить англичан на организацию новой экспедиции, но уже не на запад, нет, – а на восток! Он был убеждён, что можно обогнуть Европу с северной стороны и по Северному океану вдоль дикой неизведанной земли дойти до китайских берегов! Это дало бы англичанам отличную возможность напрямую вести торговлю с Пряными Островами, Китаем и Индией, а его, Себастьяно Кабото, прославило бы как мореплавателя и первооткрывателя. К тому времени уже были известны пути в восточные земли: через пролив Магеллана или же южную оконечность Африки. Но все эти маршруты уже контролировались испанцами и португальцами, главенствовавшими тогда на море. А в Англии в это время правил Генрих Восьмой – король, не желавший раздражать своими экспедициями ни тех, ни других. У английского короля хватало проблем и дома, хотя бы с непокорной Шотландией. Но сразу после смерти этого монарха в 1547 году Кабот оказался вновь в столице Альбиона. С помощью друзей он стал искать поддержки у молодого короля Эдварда Шестого, а фактически у регента и высших королевских сановников, на что ушёл не один год. Но, в конце концов, Каботу удалось добиться благоволения короля на организацию плавания двух небольших английских кораблей для открытия Северо-восточного пути. Однако же, эта идея неожиданно стала столь популярной среди богатых английских негоциантов и знати, что было принято решение об учреждении торговой компании. И вот в 1551 году было образовано предприятие под названием «Купцы-предприниматели Англии для открытия земель, стран, островов и владений »⁴¹, которое получило поддержку из королевской казны и высокое покровительство августейшего монарха. Управлять компанией был назначен он, Себастьяно Кабото.

О, как сладки были эти мгновенья для мореплавателя! Сердце снова трепетало в его груди как в молодости. Одно печалило старика – не ему вести корабли к далёким берегам, слишком немощным стало его тело. Так пусть же другие капитаны осуществят его мечту! А уж он в том окажет им всякую помощь своими знаниями, умениями и опытом мореплавания.

Как единый миг в голове старого мореплавателя пронеслась вся его жизнь, полная радостей и печалей, опасностей и открытий, надежд и разочарований. И вот теперь он был здесь, перед этими людьми, разделявшими его чаяния, его друзьями, компаньонами и соратниками. Старик поднялся.

– Высокочтимые джентльмены, славные негоцианты и все участники сего великого предприятия! – прозвучал хрипловатый голос Кабота. Он обвёл взглядом собравшихся, которых было около сотни и восседавших на скамьях вдоль стен зала.

В самом центре за своим столиком сидел писарь, обложенный перьями, чернильницами и стопами бумаги и готовый запечатлеть судьбоносные для всех присутствующих решения (ибо уже тогда купцами понималась важность ведения протоколов своих собраний). На первых к управителю местах, слева и справа от него сидели самые важные в компании люди, составлявшие её руководство.

Вот сэр Эндрю Джад, один из богатейших, если не самый богатый, негоциантов Лондона. Он уже в возрасте, хотя и несколько моложе Кабота, и горностаевое манто согревает его плечи. На серьёзном лице не заметно и тени тщеславия и самодовольства. А ведь ему есть чем гордиться, ибо своим трудолюбием и упорством он превратился из простого подмастерья скорняка в высокоуважаемого члена гильдий Лондона и Кале. Настолько велико было уважение к этому человеку, что он удостоился быть избранным мэром Кале и ещё совсем недавно занимал должность лорда-мэра английской столицы, и за радение на благо королевства на этом поприще был удостоен королём рыцарского звания. И именно сэр Эндрю Джад вложил больше всех капитала в подготовку сего плаванья, став главным её компаньоном и деловым советником Себастьяна Кабота.

Рядом с этим достойнейшим негоциантом восседает его нынешний преемник в должности лондонского мэра, сэр Джордж Барнс. Чуть поодаль от них расположился Вильям Джерард, также видный купец, ныне занимающий должность лондонского шерифа. Судя по его рассудительности и деловой хватке, Кабот не сомневался, что Джерарду не избежать в один прекрасный день быть выбранным на должность лондонского мэра. А вон тот напыщенный джентльмен с тонким бледным лицом со стоящим за спиной слугой – это граф Пемброук, придворный вельможа.

«А вот графа Бедфорда не видать, – подумал Кабот, – вероятно, он очень занят и прислал вместо себя кого-то из доверенных. Впрочем, нет и маркиза Винчестера, а то я бы не был самым старым из здесь присутствующих… А как трудно мне было объединить этих, таких разных людей единой целью! Всё-таки у каждого из них был свой резон взойти на борт нашего смелого и рискованного предприятия. И ко всякому мне нужно было отыскать подход, упражняясь в красноречии и убеждая присоединиться к нашему благому делу. Ведь большинство из них первым делом надеется получить прибыль от выгодной торговли с Востоком, обойдя вездесущих португальцев и испанцев; а иные, по большей части дворяне и вельможи, преследуют политические цели, участвуя своими капиталами в предприятии под покровительством его величества; и лишь, пожалуй, два или три человека руководствуются молодым задором, любопытством и мечтой прославить свою страну. К последним уж точно можно причислить вон того молодого человека, сидящего в дальнем конце, Генри Сидни. Будь у него поболее гордости и честолюбия, он, как один из директоров компании, мог бы занять место недалеко от меня: никто не осмелился бы перечить лучшему другу короля и к тому же зятю первого королевского министра, Джона Дадли. С каким воодушевлением, и даже азартом Генри воспринял моё предложение об устройстве плавания! Ведь кто как не он вселил в сердце своего венценосного друга дух первооткрывательства и жажду покорения морских просторов. Что и говорить, я слишком многим обязан молодому Сидни – ведь он так горячо поддерживал мои планы пред лицом короля Эдварда и смог убедить герцога Нортумберлендского стать нашим компаньоном».

Чуть дальше расположились другие, менее знатные участники предприятия. По большей части то были видные лондонские негоцианты, которых легко можно было определить по богатой, отделанной мехом одежде, висевшим на груди золотым цепям и украшавшим пальцы массивным перстням. Большинство из них вложили в компанию свой капитал и стали её партнёрами, другие же были теми отважными смельчаками, готовыми рискнуть и самим пуститься в плавание вместе со своими товарами…

Оглядев всех присутствующих, будто желая ещё более сплотить их своим твёрдым взглядом, невысоким и торжественным голосом венецианец продолжил свою речь. С большим воодушевлением он поприветствовал собравшихся и вкратце напомнил им основные вехи подготовки невиданного доселе кораблеплавания, которое, по его глубокому убеждению должно было привести к величайшим открытиям в истории мореплавания и географии и затмить плавание Колумба и прочих испанцев и португальцев. Осознавая, на что особенно уповают души купцов, Себастьян Кабот не преминул упомянуть и о ждущей участников сего предприятия крупной прибыли и огромном богатстве, ибо английские купцы впредь смогут покупать восточные специи не у португальцев, а впрямую сами привозить из Китая, Индии и Пряных Островов.

Затем Кабот сообщил, что постройка заложенных на верфи в Редклифе трёх кораблей идёт по графику и в начале будущей весны, с Божьей помощью, суда будут спущены на воду, чтобы не позднее мая поднять паруса и отправиться в дальний путь. Далее председательствующий добавил, что после Рождества компании предстоит выбрать купцов и приказчиков, фурьеров и фуражиров для обеспечения будущего плавания всем необходимым провиантом, одеждой и прочим снаряжением.

– Теперь же позвольте мне перейти к самому главному, – сказал старый моряк. – Ибо нынче нам пришёл черёд выбрать и утвердить тех, кто поведёт наши суда по Mare Germanicum ⁴² и Oceanus Septentrionalis ⁴³, а также дать имена нашим кораблям. Мы с почтенными директорами уже имели возможность обговорить сии предметы, и теперь осмелимся вынести на ваш суд несколько пропозиций. Не изволите ли вы начать, Мастер Джерард?

Тут из первых мест поднялся коренастый человек, облачённый в добротный камзол из тёмно-зелёного бархата, но без тех прикрас в виде лент и разрезов, которыми любили щегольнуть придворные вельможи. Лицо его подкупало своей открытостью и дружелюбием, и в то же время в нём читались острый ум и рассудительность, а волевой подбородок свидетельствовал не столько об упрямстве, сколько об упорстве и твёрдых жизненных принципах. Звали этого человека Вильям Джерард и был он преуспевающим лондонским купцом, которого недавно корпорация Сити избрала одним из его шерифов (забегая вперёд, скажем, что в дальнейшем это обстоятельство в некоторой степени сослужил службу нашему герою).

Мастер Джерард встал и повёл свою речь твёрдым и слегка возвышенным голосом. После благодарности Каботу за оказанную честь и выражения чувства глубокого уважения к собранию он сказал, что не требуется лишний раз напоминать, кто дал их компании привилегию проложить северный путь в Китай и чьему покровительству они все всецело обязаны этим шансом возвеличить страну и приумножить её и свои богатства. После этого почтенный негоциант сделал паузу и продолжил:

– Мы не пожалели потратить некоторое время над обдумыванием различных названий, и нам видится, что для самого большого нашего корабля наилучшем именем станет… «Эдвард Бонавентура»⁴⁴, кое будет дано ему в честь нашего венценосного покровителя!

По залу прокатилась волна одобрительных восклицаний: «Прекрасное название!», «Правильно, Мастер Джерард!», «Слава королю!» и тому подобные радостные изречения. В воздух полетели шапки и шляпы, послышалось радостное хлопанье ладошами. Солидные купцы и вельможи оставили церемонность и веселились как простые люди на улице.

Кабот поднял обе руки, призывая всех к тишине. Когда шум понемногу улёгся, он выразил благодарность Мастеру Джерарду и попросил писаря засвидетельствовать в бумагах название первого судна, ибо судя по радостному гулу собрания, оно всех устраивало. Затем Себастьян Кабот перешёл к оставшимся кораблям и заявил, что, по общему мнению директоров компании, их именам долженствует отражать дух их предприятия, надежду и веру в непременный успех оного великого дела. Кабот напомнил про бытовавшее у моряков во все времена поверье: как назвать корабль – так он и будет плавать, после чего старый мореход тут же вынес на обсуждение собрания две лучшие, по его словам, пропозиции: «Бона Конфиденция»⁴⁵ и «Бона Эсперанца»⁴⁶.

На миг в зале воцарилась тишина и слышался лишь скрип пера, заносившего это предложение в протокол. Никто, кроме разве что нескольких посвящённых, не ожидал столь скорого предложения названий судам. Но через мгновение послышалось дружное одобрительное хлопанье ладош. После этого председательствующий ещё раз повторил названия всех трёх кораблей и в соответствии с правилами спросил, есть ли у кого возражения. Однако названия судам были столь удачно выбраны, что ни у кого и мысли не появилось выразить несогласие. Все были счастливы и довольны.

Но, наверное, счастливей всех в этот радостный миг чувствовал себя Себастьян Кабот. Он был так близок к долгожданной удаче. Восторженные чувства переполняли старого моряка, и он едва находил в себе силы вести собрание. Кабот лишь промолвил, что сии названия кораблей, по его мнению, как нельзя лучше подходят к их предприятию, отражают его дух, их неугасимый оптимизм и веру в успех. И в заключение речи он поздравил всех компаньонов с наречением кораблей сими вдохновенными именами и пожелал, дабы они звучали сладкой музыкой для всех присутствующих.

Несколько минут прошли в радостном обсуждении собравшимися названий, данных ещё строящимся кораблям компании. Всем они пришлись вполне по душе. После этого вести собрание и говорить от имени почтенных директоров и управителя компании взялся Мастер Вильям Джерард.

Подошло время решать, кто же возглавит плавание. Наперво надлежало выбрать человека, который поведёт корабли через холодные воды северных морей, главного кормчего торговой флотилии. После непродолжительной дискуссии было решено, что на самом большом корабле, «Эдвард Бонавентура» должен главенствовать опытнейший моряк, хорошо знакомый с морскими капризами, а самое главное – с навигацией.

Один из директоров компании, вышеупомянутый сэр Генри Сидни, статный молодой человек с благородным лицом и живыми глазами, предложил в качестве кандидата на должность главного кормчего плавания Мастера Ричарда Ченслера. Он долго и со всем красноречием, присущим придворному вельможе, повествовал о доблестях этого опытнейшего моряка, его участиях в предыдущих плаваниях и убеждал собравшихся, что мастерство вождения судов по морским просторам, образованность, знание географии, навигации и сообразительность делают из него прекрасного навигатора для готовящегося похода по неизведанному маршруту. Сидни привёл рекомендации командора Роджера Боденхэма, в тяжелейшем и опаснейшем плавании которого в Ливадию пару лет назад принимал участие Ричард Ченслер.

Когда Сидни закончил и с уверенным видом оглядывал собрание, кто-то из неугомонных купцов, решив, вероятно, покичиться своей осведомлённостью, ехидно поинтересовался, правда ли, что Мастер Ченслер уже долгое время обитает под кровом дома сэра Генри и находится у него в услужении?

– Что ж, это верно, почтенные компаньоны, что Ченслер ныне разделяет мой кров и стол. Но он не слуга мой, выполняющий повеления, а мой друг, который разделяет мои чаяния и которым я вправе гордиться. Пусть в его жилах не течёт благородная кровь, – хотя цвет у неё такой же, как и у королей и герцогов, – но именно такие люди – отважные, храбрые и, что не менее важно, образованные и умные, преумножат величие Англии на морских просторах. Я мог день ото дня наблюдать, как Ричард подобно губке впитывает знания, коими делился с ним учёнейший сэр Джон Чекэ, учитель и наставник его величества. В мои намерения входило лишь благоразумно направить процесс обучения и подготовки Мастера Ченслера. А вскоре, как намереваемся мы с достоуважаемым синьором Кабото, знаменитый учёный Джон Ди, славный своими достижениями в математике, астрономии, картографии, навигации и прочих науках, поможет нашей компании ещё лучше подготовить старших её офицеров. Впрочем, уже сегодня я не побоюсь взять на себя смелость утверждать, что совокупность уже имеющихся у Мастера Ченслера знаний о море, математике и астрономии, предыдущий опыт в навигации и мореплавании прочат ему огромное будущее. Он прославит английский флот и приведёт к удаче нашу компанию!

Но тот же саркастический голос спросил, осознаёт ли сэр Генри, что ему предстоит расставание со своим, как он его называет, другом на достаточно большой срок, а возможно даже и годы.

– Что ж, я действительно готов надолго расстаться с Ченслером, но вовсе не из-за того, что мне безразлична его судьба, или потому что сегодня я несу бремя расходов на его содержание и обучение. Нет, скорее напротив! Вам он знаком по рассказам – моим, капитана Боденхэма, мне же – по опыту; вам – по праздным разговорам и досужим пересудам, мне – по ежедневным испытаниям его жизнью. Не имеет смысла скрывать, что я преднамеренно готовил Мастера Ченслера к этому великому плаванию. И я твёрдо верю, что он – первый среди тех, кто сможет принести успех нашему предприятию и славу английской короне! И уж поверьте, ради этой великой цели и ради самого Ричарда я готов принести в жертву мои личные чувства – дружбу и привязанность к этому человеку.

Снова слово взял Кабот:

– Мне думается, почтенные члены нашей доблестной компании, что характеристики, кои сэр Генри даёт своему подопечному, а также имеющиеся у нас свидетельства о предыдущих плаваниях Мастера Ченслера, дают нам все основания остановить выбор на этом моряке. Мне же остаётся откровенно добавить, что я знал о намерениях сэра Генри и подготовке им этого моряка, и я одобрял и поощрял их. Ежели у кого-то из вас есть ещё кандидатуры, достойные обсуждения и нашего внимания и могущие потягаться с отличными качествами Мастера Ричарда Ченслера, будьте любезны, сообщить о том собранию.

Директора, купцы оживлённо заговорили между собой. Пауза затянулась на четверть часа, но никто так и не рискнул предложить какого-либо другого кандидата. Видимо, преимущества Ченслера были очень уж очевидны и Генри Сидни принял поздравления с назначением его протеже главным штурманом экспедиции.

Следующим предстояло утвердить командора всей экспедиции. Чтобы читателю было понятно, как формировались английские торговые плавания в шестнадцатом веке, мы должны сделать краткое отступление от рассказа о ходе совещания…

В те времена владелец корабля, как правило, поручал своё судно и весь его груз под управление командира плавания, который нёс полную ответственность за благополучное и безопасное путешествие, за сохранность имущества судовладельца и за получение им прибыли от торговых сделок с перевозимыми на корабле товарами. На судне также был капитан, который отвечал за готовность корабля и способность экипажа к морскому плаванию. В вояжи на небольшие расстояния капитаны обходились своими силами, а в портах и гаванях им помогали местные лоцманы. В далёких же странствиях наподобие того, о подготовке которого идёт речь, в плавание назначали кормчего или, как их тогда называли, пилота. Именно он отвечал за навигацию по бесконечным просторам морей и океанов и за то, чтобы привести корабль к тем далёким берегам и портам, являвшимся целями плавания. А потому он по праву считался человеком не менее значимым, чем капитан и подчинялся лишь командору плавания…

Снова слово взял Себастьян Кабот:

– Высокоуважаемые члены компании! Путь наших кораблей лежит мимо далёких и неизведанных земель, куда ещё не ступала нога ни англичанина и француза, ни голландца и немца. А в тех водах ещё не появлялись суда ни с английским вымпелом на флагштоке, ни со стягом какого другого европейского государства. Мы едва ли осмелимся предположить, какие встречи ждут там наших мореплавателей, что за люди обитают в тех северных землях, вдоль которых будет пролегать путь наших кораблей. Как старый и опытный моряк, я возьму на себя смелость утверждать, что лишь твёрдая дисциплина, трезвый ум, упорство и выносливость в состоянии принести успех сему первопроходческому плаванию. Пилот нашей флотилии Мастер Ричард Ченслер – знающий своё дело мореход, который проложит путь кораблям через неизвестные воды. Начальником же, адмиралом всей экспедиции я предлагаю назначить человека, умеющего управляться с людьми в самых сложных и опасных ситуациях на море, на земле и… в огне. Сей человек должен был бы зарекомендовать себя в отважном и самоотверженном служении на благо своей отчизне; от него требуется обладание трезвым умом, рассудительностью, а также большими навыками командования, с тем чтобы подчинить твёрдой дисциплине и повиновению команды судов; и, конечно же, он должен гореть пылким желанием принести пользу своей стране и пославшим его людям, дабы взять на себя многотрудную задачу верховного руководительства далёким морским походом в неведомые доселе земли… По правде говоря, выбрать такого человека среди легиона желающих стать командором нашего плавания задача была не из лёгких. После долгих поисков, переписки и множества встреч я остановил свой выбор на самом, как мне кажется, достойнейшем из претендентов. Я имею честь в этот благословенный день рекомендовать собранию сего человека, представителя знатной английской фамилии, покрывшего себя славой в доблестном служении английской короне и удостоенного рыцарского звания за свои воинские заслуги. Со множеством ран, истекающий кровью и покинутый соотечественниками он дрался до последней капли крови и был пленён с мечом в руках. Его мужество в поведении и твёрдость в руководстве не дозволили неистовым шотландцам перебороть изнурённый гарнизон и захватить английскую крепость. Сэр Хью Уилаби!

С дальней скамьи, где сидел и Генри Сидни, поднялся человек, по своей наружности разительно отличавшийся от прочих участников собрания. Могучая, можно сказать, богатырская фигура выдавала в нём воина. Одеяние его не выделялось утончённостью и богатством отделки, но было строгим и выдержанным, хотя и сшитым из отличных тканей и добротных кож. На вид ему можно было дать от сорока пяти до пятидесяти лет. Плотно сжатые губы, спокойный, смелый и уверенный взгляд свидетельствовали о бесстрашии и привычке командовать. Лицо его, испещрённое небольшими шрамами, широкое и скуластое, нельзя было назвать красивым по классическим понятиям, однако густые чёрные волосы и залихватские, по военному подстриженные усы, прямой нос и тёмные глаза, в глубине которых пряталась весёлая искорка дерзновения и вызова, придавали ему живости и колорита. В общем, внешность сэра Хью Уилаби вполне соответствовала беглому наброску, при помощи которого Кабот пытался изобразить его характер и представить заслуги.

– Высокородные джентльмены, высокочтимые негоцианты и все компаньоны сего славного предприятия, я с радостью приветствую вас и в тоже время не скрываю гордости за то, что удостоился чести притязать на должность командора этого великого плавания, – громким, но приятным голосом произнёс сэр Хью. – Клянусь честью рода Уилаби, я не из тех, кто любит бахвалиться победами и воспевать свои подвиги. Где-то я слышал такую фразу: inter anna silent musae⁴⁷. Так и вместо красивых слов пусть говорят мои дела. Ни один благоразумный правитель не отправит свою армию в поход, не будучи уверенным в достоинствах её генерала. А потому я предвижу множество вопросов к человеку, дерзающему возглавить такое смелое путешествие, и готов со всей искренностью на них ответить.

Сам вид этого человека, его лаконичная речь, уверенность в себе уже вызывали доверие у собравшихся. Тем не менее, наверное, не менее часа участники компании дотошно расспрашивали этого воина о его жизненном пути, убеждениях и верованиях, имущественном состоянии, семье и друзьях. Как, зачем, почему, кто, когда, сколько, где – десятки раз звучали эти слова в вопросах к Уилаби, ведь компания должна была знать, кому вверяет своё имущество, и кто приведёт её к процветанию.

Когда, казалось, все были удовлетворены полученными ответами, а незаданных вопросов более не осталось, кто-то вдруг поинтересовался:

– Сэр, а знакомы ли вы с морским делом?

В зале вдруг повисла мёртвая тишина. Все в этот миг разом подумали: как странно, что никто не задал этого важного вопроса раньше, ведь он мог бы быть решающим. Кабот закрыл глаза. Он так желал, чтобы сей бравый командир возглавил плавание. Старый мореплаватель давно уже проникся симпатией к этому человеку. Когда пришло время искать командора плавания, Хью Уилаби сам пришёл к Каботу и изъявил желание возглавить морской поход. Поначалу управитель компании отказал ему, ссылаясь на его неопытность в мореходстве. Но на протяжении двух месяцев Уилаби ежедневно настойчиво навещал старого мореплавателя. У него он познакомился с Сидни, Джерардом и другими директорами, большинству из которых он пришёлся по душе. А вскоре упрямая настойчивость и горячее желание Уилаби победили и Кабота. К тому же поиски других командоров для грядущего плавания оказались бесплодными: в каждом из прочих претендентов Кабот находил тот или иной изъян, могущий быть пагубным для руководства флотилией. И если сейчас компаньоны не утвердят командора, то это может затянуть подготовку всего плавания, чего очень опасался Себастьян Кабот. Всё же он был уже стар, а так хотелось увидеть воплощение в жизнь своей давней мечты, которая как Полярная звезда вела его через всю его долгую жизнь.

Однако ни один мускул не дрогнул в лице Хью Уилаби при этом убийственном вопросе. Благородный воин ответил со всей своей прямотой и откровенностью, что всё его знакомство с морем ограничено плаваниями в Лейт и Бервик для участия в военных действиях в Шотландии, а также через Канал в Кале, дабы доставить принцессу Анну Клевскую ко двору её будущего супруга, короля Генриха. А поскольку в этих плаваниях он принимал участие лишь как беззаботный путешественник, то Уилаби честно признал, что разбирается в искусстве кораблевождения не более чем пахарь – в составлении диспозиции.

– Но, клянусь моим рыцарским званием, я готов всецело доверяться Мастеру Ченслеру во всех вопросах навигации кораблей! – добавил отважный воин. – Именно он – кормчий флотилии!

Простота и искренность ответа вызвали среди собравшихся одобрительный шёпот. Кабот облегчённо вздохнул и открыл глаза. Ещё пара малозначащих вопросов и сэр Хью Уилаби был назначен командором плавания.

Затем участники компании также утвердили капитанов всех трёх судов. Ими стали Вильям Джефферсон на «Бона Эсперанца», Стивен Бэрроу на «Эдвард Бонавентура» и Корнелиас Дарфурт на «Бона Конфиденция». С целью лучшей управляемости флотилией решено было, что кормчему Ричарду Ченслеру долженствует расположиться на крупнейшем корабле – галеоне «Эдвард Бонавентура», а командору сэру Хью Уилаби – на втором по величине корабле «Бона Эсперанца». После столь важных назначений собравшиеся принялись за обсуждение прочих, хоть и менее важных, но неисчислимых вопросов, связанных с подготовкой к плаванию и которые вряд ли будут интересны читателю.

Так в середине осени 1552 года протекала отчасти будничная и в чём-то торжественная встреча директоров и участников компании с таким длинным названием «Купцы-предприниматели Англии для открытия земель, стран, островов и владений ». Здесь мы и закончим эту главу, чтобы вновь вернуться к нашим пилигримам.

Часть 4 Рисли. Уилаби

Глава XXIII

Особняк Рисли-Холл

Если читатель удосужиться проезжать через Рисли, его внимание обязательно привлечёт большое старинное здание, стоящее в окружении величественных деревьев. Это и есть Рисли-Холл. Хотя здание, которое увидели наши путники, было чуть иным: стоявший здесь особняк шестнадцатого века был сильно повреждён пожаром и отстроен заново в восемнадцатом столетии. Однако, зодчие постарались воссоздать первоначальный облик здания, а поэтому мы полагаем, что особняк, каким он предстал перед нашими героями в 1552 году, не очень сильно отличался от теперешнего его вида, что позволяет нам дать его краткое описание.

Итак, особняк Рисли представлял собой большое величественное здание, которое показалось Ронану настоящим дворцом. Он непроизвольно сравнил увитые плющом до самой крыши стены, замысловатые фигуры балюстрады балкона, вычурные оконные ставни, резные карнизы с незатейливостью отделки и строгостью архитектуры своего маленького замка далеко на севере меж высоких шотландских холмов. Это было то же самое, как сравнивать разукрашенную царскую галеру с развевающимися вымпелами, предназначенную для демонстрации величия её повелителя, с небольшой юркой ладьёй с высоким парусом и несколькими пушками по бокам, чтобы разить неприятельские корабли и увёртываться от их огня. Особняк окружала низкая каменная ограда, которая не стала бы помехой даже для ребёнка. Ворота были небрежно распахнуты и открывали вид на зелёную лужайку перед домом. Высокие окна первого этажа были заделаны изнутри решёткой, однако, то ли из экономии, то ли вследствие беспечности, на втором и третьем уровнях окна были не зарешечены и представляли лёгкий способ проникновения в дом для злоумышленника, обладавшего достаточной ловкостью тела. Над парадным входом нависал массивный, вырезанный из камня фамильный герб с двойными гирляндами, эмблематическими цветками, короной и рыцарским шлемом, и с выбитым сверху девизом «Verite sans peur», что означало «Правда без страха», а охраняли дверь внушительные изваяния двух львов с гордым взглядом и величественной гривой. Из нескольких больших каменных труб, располагавшихся вдоль конька всей покрытой червонного цвета черепицей крыши с крутыми откосами, приветливо струился дымок.

– Завидный домик, ей-ей, – высказался Эндри. – Однако ж ночью любой бродяга может в него забраться. Там где беспечно стерегут, воришки завсегда найдутся…

Впрочем, едва они вошли в ворота, к ним тут же приблизился слуга в ливрее и настороженно, хотя и учтиво поинтересовался целью их визита в особняк, а из будки позади ворот вышел заспанный привратник – угрожающего вида детина с алебардой, вслед за ним появились два огромных грозно рычащих мастиффа. Но стоило Ронану упомянуть имя Хью Уилаби и сказать, что у него письмо к хозяину дома от его старого друга, как на лице слуги появилась почтительная улыбка. Он велел отвести лошадь в конюшню, а сам проводил Ронана и его слугу в дом и оставил их в большом зале с украшенным резными узорами потолком и высокими окнами с разноцветными стёклами, сообщив, что леди скоро спуститься.

В течение нескольких минут ожидания Ронан с интересом разглядывал большие портреты, украшавшие отделанные дубовыми панелями стены. На одних, более старых, судя по потемневшим от времени рамам, были изображены рыцари в доспехах, но с обнажённой головой, их гордый взгляд был полон вызова и отваги. С других портретов взирали торжественные лица персон в менее воинственном облачении и с тенью задумчивости на челе. Однако Ронан, что не удивительно для молодого человека его возраста, более провёл времени перед изображениями прелестных дам в красивых пышных одеждах. Он так засмотрелся на портреты, что не заметил, как в залу тихо вошла леди Джейн Уилаби, и лишь энергичное подёргивание Эндри за полу его плаща заставило юношу обернуться.

Перед ним стояла уже не первой молодости женщина, печальное лицо которой ещё несло остатки увядающей красоты; золотистые волосы были аккуратно убраны под сиреневую накидку, тёмно-синее бархатное платье, хотя и богато украшенное серебряной отделкой, было подчёркнуто строгим по своему покрою.

– Мадам, прошу прощения, что я так увлёкся созерцанием этих великолепных портретов и забыл про всё на свете. Я счастлив приветствовать повелительницу Рисли-Холла, супругу отважного сэра Хью леди Джейн Уилаби, – неуклюже поклонившись, сказал Ронан чересчур торжественным и высокопарным тоном, чего он сам тут же и смутился.

– Увы, юноша, – мягким голосом, оттенённым грустными нотками, ответила леди Джейн, – как мне хотелось бы, чтобы повелителем этих просторных владений был сам Хью Уилаби… Итак, какие же обстоятельства привели вас в этот дом? Верно ли то, что у вас есть письмо к моему мужу, как утверждает дворецкий?

– Действительно так, мадам. Меня зовут Ронан Лангдэйл и я сын барона Бакьюхейда, к вашим услугам, мадам. Я хотел бы вручить письмо сэру Хью и переговорить с ним по весьма важному делу, касающемуся меня и моего родителя, сэра Роберта Лангдэйла.

– Сэра Роберта Лангдэйла? – задумчиво переспросила леди Джейн, пытаясь что-то вспомнить. – Ах, надеюсь, мой рассудок ещё не помутился от печальных дум и не обманывает меня, но мне мнится, будто мой супруг как-то упоминал это имя в связи с его участием в военных действиях в Шотландии, и упоминал его, как мне смутно помнится, с чувством благодарности.

– Я воистину польщён, леди Уилаби, что ваш благородный супруг не забыл о той незначительной услуге, оказанной ему моим отцом много лет тому назад.

– О, молодой человек, мой муж Хью человек весьма благодарный и никогда не забывает об изъявленных ему благодеяниях, – с лёгкой улыбкой и чувством гордости сказала хозяйка дома… и тут же добавила с тенью упрёка: – и порой даже в ущерб нашему семейному благоденствию, ибо для него честь и долг стоят превыше покоя близких людей.

– Надеюсь, мадам, что маленькая просьба моего родителя не принесёт излишнего беспокойства вашему дому… Но, ежели вы сочтёте её неуместной, то, клянусь святым Андреем, я готов буду тотчас покинуть ваш кров!

– Вы говорите как благородный человек, Ронан Лангдэйл. Хотя мне и не ведомо, что за просьба содержится в вашем послании, но смею полагать, что она вряд ли сможет причинить ещё большие волнения этой семье, – сказала леди Джейн со вздохом. – Ничто не в состоянии превзойти те тревоги, кои как вековые призраки много лет витали под этими сводами и которые, увы, готовы вновь вернуться и обрести здесь пристанище.

Хотя Ронан и догадывался из разговора с доктором Чаптерфилдом об истоках печали леди Уилаби, а именно о её нежелании отпускать супруга в авантюрное путешествие, но осторожности ради, помня наставления пастыря, предпочёл не касаться этой щекотливой темы, хотя его доброе сердце очень хотело бы выказать сочувствие бедной женщине.

– С вашего позволения, леди Уилаби, могу ли я спросить, когда смогу удостоиться чести свидеться с сэром Хью, который, как слышал я, в настоящее время отсутствует?

– Отсутствует… увы… не только в настоящее, но и во все времена: и в прошлом и в будущем, – промолвила леди Джейн, затем посмотрела на Ронана с нежной грустью, заставила себя улыбнуться и ответила: – Простите, юноша, если я позволила проявиться моему унылому духу и показалась негостеприимной к нашему дорогому гостю. Я ожидаю приезда моего супруга через несколько дней… и умоляю вас, когда вы его увидите, не говорите ему про мою меланхолию, с которой я вас встретила… Вы же можете пользоваться гостеприимством Рисли-Холла и оставаться в нашем просторном доме так долго, как вам вздумается. Полагаю, Джордж не даст вам возможности скучать.

Последние слова были произнесены леди Уилаби с лёгким пренебрежением, по которому можно было понять, что отношения мачехи и пасынка были не так уж и безоблачны.

Ронану с Эндрю отвели добротную комнату со спальней, специально предназначенную для гостей. Молодые шотландцы туда и удалились, чтобы привести себя в порядок после долгой дороги. Эндри вскоре убежал на конюшню глянуть, хорошо ли позаботились об Идальго, в то время как Ронан предался раздумью, созерцая из окна пустынный и неухоженный парк позади дома. Однако не прошло и получаса, как по коридору раздались громкие шаги и дверь с шумом распахнулась.

– Где же наш юный шотландец? Дайте мне взглянуть на Ронана Лангдэйла, сына отважного барона Бакьюхейда! – воскликнул вошедший и, рассматривая Ронана, продолжал с развязной непринуждённостью: – Хм, а он не похож на северянина, как я их себе представлял. Где же эта копна рыжих волос, суровое, обветренное лицо и свирепый взгляд в глазах? Да на нём нет ни кольчуги, ни кирасы, ни меча с которыми, говорят, шотландские дворяне не расстаются даже в постели… Я бы сказал, что он больше напоминает моего друга Джона Керзона из Кедлестон-Холла. Ясный и чуть наивный взгляд как у оксфордского школяра с одной стороны, а с другой – гордая прямая осанка и бравая стать, выдающие благородного человека, умеющего постоять за свою честь и рыцарские идеалы. Ах, да! Я так бесцеремонно рассматриваю нашего гостя и сужу о нём, а сам и не представился: Джордж Уилаби к вашим услугам!

Ронан, ошеломлённый таким неожиданным вторжением, пришёл, наконец, в себя и смог рассмотреть сына Хью Уилаби, который во время своей речи успел крепко пожать руку гостя, похлопать его дружески по плечу, затем с радостным видом усесться на покрытый витиеватой резьбой стул и вытянуть ноги, на которых ещё были сапоги для верховой езды. На вид Джорджу было лет около двадцати пяти, одного с Ронаном роста и с такими же тёмными волосами, телосложения он был плотного, но в движении лёгок. С лица младшего Уилаби не сходила доброжелательная улыбка, а глаза горели озорным огоньком. Казалось, он был само радушие и веселье. Ухоженное, пышущее здоровьем лицо, аккуратно подстриженная крохотная бородка и щегольской покрой одежды говорили о беззаботной жизни, желании покрасоваться и весёлом времяпровождении в хороших компаниях. Очевидно, что по характеру он был полной противоположностью леди Уилаби, что, возможно, и объясняло причину их разногласий…

– Рад вас приветствовать, сэр, – скромно ответил шотландец на пылкую речь Джорджа. – Надеюсь, я не доставлю вам большого беспокойства. В ожидании прибытия сэра Хью, которому я должен вручить письмо от моего отца, леди Джейн милостиво позволила мне погостить в вашем дворце.

– Дворце! Ха-ха-ха! – расхохотался младший Уилаби искренним смехом. – Да наш неказистый домик такой же дворец, как церковь Всех Святых, где служит преподобный Чаптерфилд, – собор святого Павла. Впрочем, не будь так щепетилен и скромен. Ты, дорогой Ронан, напротив, скрасишь наше деревенское бытие, по крайней мере, моё, ибо леди Джейн развеселить в последнее время не смогла бы и армия шутов и комедиантов, собранная со всей доброй Англии.

– Я и в самом деле заметил, что леди Уилаби выглядит весьма грустной, – согласился Ронан.

– И заражает меланхолией всех в этом доме подобно эпидемии чумы – клянусь всеми снадобьями и микстурами на свете! – которая свирепствовала в этих краях, когда я был в твоих годах. Разве ж плохо, что мой отец возглавит далёкое плавание за семь морей, что прославит наше имя в веках? Этой леди надобно гордиться и восхищаться таким супругом, подобно тому, как я восторгаюсь и упиваюсь славой моего родителя! Эх, дорогой Ронан, не понять нам этих женщин. Мне кажется, они как курицы – всего-то и заботятся, что об уютном насесте. Не поверишь, как мне осточертели эти чопорные и бестолковые девицы из окрестных поместий, мнящие себя недотрогами и воздыхающие лишь об одном – как бы поскорее выскочить замуж, что, по правде говоря, порой приятней провести время в какой-нибудь таверне в Дерби или Ноттингеме в компании с милыми и уступчивыми простолюдинками. Кстати, самое уютное и приятное местечко в окрестностях, скажу я, это старинная таверна под манящим названием «Извечный путь в Иерусалим», что у подножия Ноттингемского замка. И по этой «извечной дороге» вино льётся как река Иордан, потешники весело пляшут, менестрели играют на цитоле и ребеке и поют баллады про Робина Гуда, а красивые девушки не противятся поцелуям. Смею надеяться, ты составишь мне завтра компанию в посещении этого райского местечка?

– Право слово, сэр, – начал было Ронан, - ...

– Эй, дружище, – перебил его молодой Уилаби, – оставь эти условности нашего сословия и зови меня просто Джордж, как брат зовёт брата, а друг друга.

– Признаться честно, Джордж, – продолжил юный шотландец, – да не в обиду вам будут мои слова, но я не приучен к весёлым компаниям и обильным возлияниям, и к тому же полмесяца в седле и на холодных постоялых дворах изрядно меня измотали, и с вашего позволения я предпочёл бы тихий отдых в Рисли-Холл в ожидании прибытия сэра Хью Уилаби.

– Эгей, приятель, да ты, похоже, не привык к радостям жизни. А она, брат мой, скоротечна, словно свеча: вечером зажжёшь, а к утру один огарок останется.

– Не буду спорить, Джордж. Однако, я не могу позволить себе думать о мирских утехах до той поры, пока не исчезнет забота о моей будущности и не развеются все сомнения.

– Так ведь, в развлечениях все заботы и забываются как слова молитвы после окончания церковной службы, ха-ха-ха! А разве тревоги не растворяются в вине будто соль в горячей похлёбке?

– Позволю заметить, – возразил Ронан – что ежели молитва живёт не только на губах, но и в сердце, то слова её не забудутся, а вкус соли не исчезает, а передаётся еде.

– Подумать только, ты ведь рассуждаешь, дорогой Лангдэйл, будто благочестивый церковник или высокомудрый философ, а не как юноша с бурлящей в венах кровью, горящий желанием испробовать все радости и удовольствия бытия. Ежели б я не знал, что передо мной сын бравого лорда Бакьюхейда, я бы, верно, подумал, что ты готовишься к постригу, – с некоторой досадой произнёс Джордж.

В этот щекотливый момент, когда Ронан, с одной стороны, боялся обидеть своего гостеприимного хозяина, а с другой – не хотел присоединяться к его разгульям, к счастью, появился Эндри, который бойко и весело доложил своему господину, что Идальго рассёдлан, вычищен и помещён в стойло с полными яслями и, заметив тень озабоченности и смущения на лице своего хозяина, добавил как бы между прочим:

– Ей-ей, ваша милость, сдаётся мне, однако ж, что Идальго вскорости кукарекать станет.

– Ты, что, совсем спятил, милый мой? – удивился Ронан. – Где же это ты видал, чтобы конь птицей стал кричать? Разве что в сказках да небылицах что детям малым рассказывают. Но раз уж ты пажом при мне состоишь, то не пристало тебе нелепицы говорить.

– Эх, мастер Ронан, да ежели вы только видали, каким взглядом Идальго смотрел на кобылиц в местной конюшне, то быстро бы уразумели, что он не сегодня-завтра главным петухом в курятнике станет, – весело ответил Эндри с озорной улыбкой на лице.

Джордж тем временем с восторгом взирал на парнишку.

– Эй, Ронан, дружище, а твой ординарец или паж, как ты толкуешь, отличный малый – весёлый как утренний жаворонок, клянусь небом и адом, куда мы непременно попадём, если не застрянем в чистилище. Впрочем, знаешь ли, преподобный Чаптерфилд отвергает напрочь существование такового места, с чем я решительно не могу согласиться. Ибо, представь только, насколько удобно существование подобного заведеньица! Выходит, всю жизнь позволительно совершать маленькие грешки, оставаясь притом истым христианином и зная, что в чистилище все согрешения с тебя рано или поздно смоются, как осенние дожди и ветра обдирают пожухлую листву с деревьев в нашем парке.

– Я повстречал доктора Чаптерфилда у церкви и он показался мне чересчур категоричным в своих суждениях, – Ронан рад был переменить ход беседы.

– Ох уж, этот учёный пастор! Он, видишь ли, в своё бытие оксфордским студентом набрался реформистских помыслов среди университетской братии. Но, поверь мне, преподобный пастырь хоть и проповедует доброту и человеколюбие, а сам ненавидит папистов пуще сарацин, будто они не люди вовсе. Впрочем, этакое религиозное рвение и общеизвестная приверженность к реформаторству нашего викария избавили церковь Всех Святых от разграбления в ту пору, когда король Гарри разгонял монастыри. Мы с доктором Чаттерфилдом⁴⁸, говоря начистоту, плохо ладим, ибо он не упускает случая попрекнуть меня каким-либо из смертных грехов, а то всеми вместе взятыми. Однако ж, клянусь душой, я на старика не в обиде. Он хоть и мнит себя пророком истой веры, но дальше проповеди дело у него не заходит, потому как разумеет, на чей земле его божий храм стоит, и кто его приход содержит. Да и нам, Уилаби долженствует быть только благодарными учёному мужу, который взялся составить наше фамильное древо. К тому же он часами просиживает с моей мачехой, пытаясь, поддержать её рассудок в добром здравии, что я сделать, как ты разумеешь, бессилен. Даже если он склонит её к своей протестантской вере, то что ж с того? Впрочем, довольно философствовать о серьёзных темах, которые словно ржа, разъедающая сверкающую сталь клинка, разжижают весёлое настроение и приводят к упадку духа. Лучше уж я поприветствую тебя, спев беспечальную песню.

Джордж отдал приказание и слуга принёс цитоль, которая напомнила бы читателю чем-то гитару наших дней. Уилаби взял инструмент, провёл пальцами по струнам и запел весьма приятным бархатистым голосом. По тому, как он искусно владел инструментом и как благозвучно пел, можно было заключить, что Джордж давно и часто предавался такого рода развлечению. Как потом сказал исполнитель, эта песня была написана самим королём Гарри. Известно, что этого монарха отличала образованность и любовь к искусству (хотя охоч он был и до прочих монарших развлечений, не столь невинных). Стоит заметить, что сочинение песен той эпохи редко соответствовало стихотворным правилам наших дней, главным же являлось мастерство исполнителя и мелодия. В общем, в переводе песня могла бы звучать примерно так:

Компанию, компанию,

Весёлую компанию

Любить всегда я буду,

Доколе я живу.

Ропщите все, кто хочет,

Лишь отрицать не смейте,

Наш бог благословенен

За жизнь, что я веду

В весёлых развлечениях.

В охоте, песнях, танцах

Душа моя и сердце

В простых земных утехах

Черпаю я блаженство.

Так кто же мне помеха?

Присущи юным шалости

Весёлые иль злые,

Но всё же развлечение

В компаниях нескучных –

Остротами игривыми

Стрелять и защищаться.

Безделье это всех

Пороков госпожа.

Кто возразить посмеет,

Что игры бойкие и смех

Не лучшие из всех утех?

Компания честная – добродетель,

Пороки, вам спасение искать.

Компания добра или плоха,

Тут всякий волен выбирать.

И лучшее настанет,

А худшее оставит,

Так я полагаю;

Добродетель применяй,

А пороки избегай,

Так я поступаю.

После этой весёлой песенки долго ещё шёл разговор между молодыми людьми. Джордж нашёл в госте новое для себя развлечение, до которых он, судя по всему, был весьма охоч. Быстро поняв всю неопытность Ронана в светских делах, он пытался его «просветить», не переставая расписывать все прелести жизни. Иногда он не чурался и подтрунивать над неискушённостью Ронана, но его дружелюбные насмешки, которые человек более гордый и надменный чем наш герой принял бы за оскорбления, воспринимались шотландцем лишь как добрые шутки. Такая наивность и благодушие гостя немало подкупали Джорджа, и он откровенно поведал новому другу про свои непростые отношения с леди Джейн, посетовал на наскучившую жизнь в поместье и желании поселиться, хотя бы на время, в Лондоне и несколько «развлечься», чему препятствовал наказ отца в его отсутствие взять заботу об усадьбе и леди Уилаби с маленькой Дороти. В свою очередь Ронан доверчиво и со многими подробностями рассказал про свои злоключения, про обучение в монастыре, про возвращение домой, исчезновение своего наставника Лазариуса и преследовании могущественными Гамильтонами. Узрев склонность шотландца к наукам и книгам, Джордж объявил, что в доме есть неплохая библиотека и что Ронан может свободно рыться в её недрах. А наутро почти друзья – а иначе нельзя было назвать установившиеся между новыми приятелями открытые и доверительные отношения, несмотря на некоторые различия в возрасте, склонностях и воззрениях, – договорились устроить охоту в местном лесу, изобиловавшем всяким мелким зверьём.

Так, в тишине и спокойствии прошли несколько дней. Охота в это время стала любимым времяпровождением Джорджа, которому так и не удалось увлечь своего гостя более весёлыми и разгульными развлечениями. Младший Уилаби и Ронан разъезжали бок обок по окрестным лесам и лугам в сопровождении ловчих и йоменов, улюлюканьем и криками поднимавших из пожухшей травы зверя, за которым тут же пускалась свора гончих и наши всадники. Так же радушный хозяин не упустил случая похвастаться своими кречетами. Надо сказать, что Ронан показал завидное мастерство в науке охоты, чем снискал немалое уважение старшего товарища, и которое в некоторой степени искупало увиливание юного шотландца от весёлых пирушек, на которые его зазывал хозяин. Джордж, в свою очередь, проявил отменное музыкальное мастерство; кроме цитоли он неплохо владел лютней и виолой, а также превосходно пел, чем доставил шотландскому гостю немалое этим удовольствие.

Леди Джейн тем временем вела достаточно уединённый образ жизни, проводя многие часы в окружении своих прислужниц и нянек, ухаживавших за малюткой Дороти. Иногда из её покоев слышались печальные звуки арфы или лютни. Ронан редко её встречал, кроме как за трапезой, но не раз наблюдал из окна, как на рассвете леди в полном одиночестве прогуливалась по пустынному осеннему парку, усыпанному опавшими листьями.

Почти ежедневно молодой Лангдэйл встречал доктора Чаптерфилда, который бросал на него многозначительные взгляды и проходил в покои хозяйки дома. Однажды добрый пастырь пригласил юношу к себе, намекнув, что он мог бы ещё дальше углубиться в генеалогию рода Уилаби и поведать не одну достопамятную историю из жития этой фамилии. Но взявший гостя под свою опеку Джордж непременно находил повод, чтобы не допустить этих бесед, опасаясь влияния нравоучительных речей пастора на юного шотландца. А потому общение Ронана с его преподобием ограничивалось обеденными трапезами, к которым по установившейся в особняке традиции преподобный Чаптерфилд мог свободно присоединяться и чем он редко когда отказывал себе в удовольствии воспользоваться. Излишне говорить, что учёный священнослужитель испытывал куда бо льшую симпатию к образованному и сдержанному шотландцу, нежели к начитавшемуся увеселительных романов и беззаботному Джорджу. Однако, его преподобие никак не мог оторвать любопытного юношу от времяпровождения, навязываемого тому чересчур гостеприимным хозяином.

Иногда, впрочем, Ронану удавалось избавиться от назойливой опеки младшего Уилаби, и тогда он с удовольствием предавался чтению книг, которыми была наполнена библиотека в особняке. Чувствовалось, что книги собирались здесь давно и бессистемно, безо всякой особой цели. На полках стояли потрёпанные фолианты астрологов с изложением зависимости будущих событий от положения небесных светил, популярные в те времена рыцарские романы с описанием заколдованных замков, прекрасных дев, ради которых бесстрашные рыцари ломали мечи и скрещивали копья на турнирах, романтические поэмы на итальянском и французском языках, монументальные исторические хроники, богословские трактаты. В общем, в большом готическом зале Ронан обнаружил огромную коллекцию разнообразнейших книг, из которых он выбрал выглядевший относительно новым том со странным названием Утопия . Юноша прочитал книгу буквально за три дня или, правильнее сказать, три ночи. Читатель будет, наверно, несколько разочарован, когда узнает, что не искушённый в царивших тогда социальных мировоззрениях, не познавший ранее работ прогрессивных мыслителей своего времени Ронан воспринял книгу всёго лишь как рассказ о путешествии на далёкий остров, где всё устройство жизни отличалось от того, что было вокруг…

Как опытный мэтр печётся о просвещении своих питомцев, так и Ронан не забыл о своём верном слуге, обучение которого он давно поощрял и сам тому способствовал. А потому и для Эндри нашлось увлекательное чтиво, хотя оно и представляло собой самую тонкую (и к тому же самую потрёпанную) книжку, какую только смог сыскать для него Ронан на пыльных полках. То был небольшой роман с написанным по-французски названием – «Le Morte D’Arthur», в котором повествовалось о рыцарских подвигах короля Артура и рыцаря Ланселота, о волшебнике Мерлине и прекрасной Гиневре. Читая эту занимательную книжку, смекалистый мальчишка успешно припоминал навыки в грамоте, которой он ещё в прежние времена в Крейдоке выучился понемногу у своего хозяина. Но непоседливый Эндри был не в состоянии выдержать за чтением более часа. За первые два-три дня он успел выведать, высмотреть и вынюхать всё в доме. Проворный и наблюдательный паренёк перезнакомился со всеми слугами в «замке без стены», как он называл особняк Рисли, а по вечерам пересказывал мастеру Ронану ходившие меж челяди слухи, относящиеся к хозяевам поместья, дополняя всё это своими потешными замечаниями. Впрочем, в словах слуги для Ронана не было ничего нового, чего бы он ни заметил сам либо не узнал у откровенного Джорджа или разговорчивого доктора Чаптерфилда. Зато весёлый и юркий шотландский парнишка быстро стал всеобщим любимцем в доме. Он беззастенчиво шнырял по всему особняку, избегая лишь господских покоев, не упускал случая подсобить кому-либо из челядинцев, будь то повар или конюх, или завести озорную беседу с молоденькой девочкой-прислужницей. Всей челяди полюбился шустрый худощавый паренёк, разговаривавший со смешным выговором, отчего его шутки казались ещё более потешными. Глядя на своего слугу, Ронан с доброй иронией напомнил Эндри о его былой неприязни к англичанам, на что мальчишка ответил, что всякое стадо состоит не только из свирепых быков, но и безобидных тёлок, и что ежели вожак стаи не рычит, так и остальные собаки молчат. Словом, закончил Эндри, эти англичане не так уж и сильно от нас отличаются, разве что лучше откормлены и мычат протяжнее.

При разговорах с Джорджем Ронан не раз пытался выведать у того, каков он из себя, сэр Хью Уилаби, таков ли как описывал его барон Бакъюхейда. Но когда разговор заходил об его отце, Джордж становился непривычно сдержан, из чего Лангдэйл заключил, что кутила и сибарит сын всё же испытывал некую боязливую почтительность к грозному родителю. Со слов своего друга Ронан верно догадался, что твёрдость и решительность лежали в основе характера сэра Хью, который хотя и испытывал должные чувства к своей семье, но был не настолько сентиментален, чтобы отказываться из-за неё от своих возвышенных идей и честолюбивых намерений. По словам младшего Уилаби, его отец, рыцарь по титулу и военачальник по призванию, вознамерился теперь стать командором по должности и повелителем на море, чему он, Джордж был бесконечно рад, ибо морские подвиги добавятся к ратной доблести и ещё более прославят род Уилаби. Впрочем, Ронан был уже не столь наивен, чтобы не понять, что Джордж хотел бы избавиться, по крайней мере, на некоторое время от тяготившей его последние пару лет опеки родителя и стать полновластным хозяином собственной жизни, прелести которой он так красочно расписывал ранее своему гостю…

Прошла уже почти неделя после прибытия Ронана Лангдэйла в Рисли, а Хью Уилаби всё не приезжал и не присылал известий. Леди Джейн стала питать надежду, что у её мужа возникли некие трудности в назначении его командором плавания. Может быть, нашёлся другой человек, не уступающий Уилаби в мужестве и отваге, и опытный в отличие от Хью в морском деле, и тогда, даст Бог, хозяину Рисли-Холл придётся остаться дома.

У Джорджа по понятным причинам такая возможность вызывала тревогу. Он уже видел себя полновластным владельцем родового поместья и хозяином своего времени на несколько ближайших лет, ибо прекрасно отдавал себе отчёт о возможной продолжительности морского плаванья на другой конец света. Джордж полагал, что мог бы на некоторое время оставить управителя в поместье, а сам поселиться в заманчивом Лондоне, куда его давно уже зазывал Джон Керзон, у которого там был прекрасный дом. Неужели все его грёзы о бескручинной жизни, светских увеселениях, весёлых пирушках с друзьями, медвежьих боях и прочих столичных развлечениях останутся лишь мечтами, и он вынужден будет тратить подходящую к концу молодость на заботу о маленькой сестре и вечно печальной мачехе?

А вот доктор Чаптерфилд ждал приезда своего покровителя с радостным волнением, ибо ему не терпелось преподнести владельцу поместья начертанное им генеалогическое древо фамилии Уилаби, начиная от самого сэра Ричарда де Уилаби и заканчивая малышкой Дороти и её племянниками, детьми славного Генри Уилаби.

Лишь Ронан оставался спокоен и терпеливо дожидался сэра Хью, от которого он вправе был чаять протекции и участия в своей судьбе. Юноша уже сам стал строить возможные планы своего обустройства в Англии. Не будучи тщеславным, он подумывал о том, чтобы при содействии доктора Чаптерфилда устроиться в колледж в Оксфорде, где, благодаря своим обширным познаниям в науках и языках он мог бы получить должность тьютора. Не исключал Ронан и возможности стать учителем в богатой дворянской семье, где он мог бы преподавать не только науки и языки, но и физические упражнения вкупе с военным искусством. Одного лишь не желал юноша – оставаться рядом с Джорджем Уилаби, который хоть и был честным и добрым приятелем, но вёл, по мнению Ронана, чересчур уж беспечную и разгульную жизнь, понапрасну тратя свои молодые годы. Ронан питал надежду, что ему не придётся много лет жить в этой стране. Напротив, он мыслил, что вскоре положение дел в Шотландии переменится, и преследующий его не ведомо за что Шательро потеряет своё регенство и станет неопасен. Тогда он и сможет вернуться на родину. А пока юноша хотел посоветоваться с сэром Хью, в ком он по наитию, пока лишь по рассказам других людей чувствовал человека, который мог бы стать ему добрым советчиком и надёжным покровителем. Одно лишь смущало Ронана – то, что через некоторое время Хью Уилаби, этот отважный в прошлом воин, а ныне дерзновенно жаждущий новых открытий командор надолго уплывёт в восточные страны, и юноше придётся остаться без его протекции на продолжительное время, если не навсегда. «А почему бы не … – в голове Ронана словно комета промелькнула дерзкая мысль. – Но нет, это невозможно! Я видел-то море лишь издали, да и плавал только на утлой лодчонке по нашему крохотному озерцу, гладь которого и волновала-то всего лишь лёгкая рябь. А здесь – огромные корабли с наполненными ветром парусами, высокими бортами и реющими на мачтах стягами, летящие по огромным крутым волнам навстречу неизведанным землям». Ронан вздохнул и тут же отбросил эту безрассудную идею.

Когда человека посещает вдруг безумная мечта, это сродни возникновению юношеской любви, которая приходит невзначай и сразу зажигает сердце. И если зёрна любви падают на благодатную почву верной души и преданного сердца, то они всходят вначале маленькими ростками симпатии и робкой привязанности, которые постепенно превращаются в стройные побеги необоримого влечения с распускающимися бутонами возвышенных чувств, и следом они вырастают в крепкие дерева непреходящей истинной любви. Так и с мечтой, которая рождается сначала из дерзновенного помысла, и если идея эта сладостна индивидууму и гармонирует с его склонностями, пусть даже и неосознанными, то иллюзорные грёзы из мечтаний перевоплощаются в ярчайшее устремление. Похожее случилось и с Ронаном Лангдэйлом, который поначалу отмахнулся от посетившей его мысли, показавшейся ему чересчур уж нелепой. Но когда он оставался наедине, грёзы о дальних путешествиях вновь и вновь непроизвольно всплывали в мыслях юноши. Ему мерещились исчезающие за горизонтом паруса, бесконечное небо над необозримыми океанскими просторами, неведомые берега с крутыми утёсами, стонущие от ветра мачты, крики чаек. Даже Эндри заметил, как в последние дни стал задумчив его хозяин, а иногда, уходя в себя, его взор мечтательно устремлялся вдаль, а глаза лихорадочно блестели. Мальчишка не мог взять в толк, с чем связана вдруг такая перемена в его господине, и лишь интересовался, здоров ли тот. Ронан, будто пойманный врасплох за чем-то неприличным, смущался, спускался с небес на землю, стряхивал с себя назойливое наваждение и снова принимал свой обычный вид. Но раз за разом, день за днём неотступные грёзы возвращались вновь и вновь, а картины далёких странствий рисовались юноше в новых, ещё более ярких и притягательных красках. Более трезвые рассуждения, однако, говорили Ронану, что ему, получившему прекрасное образование наследнику шотландского баронства, не пристало думать о плавании в компании простых английских моряков и наравне с ними выполнять черновые обязанности, ведь претендовать на более высокое положение на корабле ему не позволяла его полнейшая неосведомлённость в морском деле. Но вновь перед глазами юноши вставала манящая даль морских просторов, а тайны неизведанных земель притягивали, словно там было спрятано что-то сакральное и важное для всей его жизни. Словом, в душе Ронана здравый смысл и трезвый рассудок боролись с безумными соблазнами. И хотя наш мечтатель и сознавал всю тщетность и нереальность своих грёз, но ему было не так уж и легко сопротивляться таким сладостным думам.

С такими различными чувствами, настроениями и чаяниями обитатели особняка Рисли-Холл ожидали прибытия домой сэра Хью Уилаби.

Глава XXIV

Сэр Хью Уилаби

Однажды рано утром Эндри, ходивший по привычке проведать Идальго, с хитрым видом доложил своему хозяину, что в конюшне за ночь странным образом прибавилось постояльцев.

– И, тебе, должно быть, ведомо, кто приехал на этих лошадях, – сказал Ронан. – Я не поверю, что ты уже всё не разузнал у прислуги.

– Ей-ей, а надобно ли было мне кого-то расспрашивать, ваша милость, когда на гвозде висит прекрасное седло с латунными планками на высокой луке, а рядом сумки из инкрустированной кожи, а на них вышит герб наподобие того, что над главным входом на каменной плите выгравирован?

Ронану стало понятно, что прибыл тот, кого все так ждали – кто-то с надеждой, кто-то с радостью, а кто-то с опаской.

Читатель уже кратко знаком с внешностью Хью Уилаби. Однако перед Ронаном, когда они встретились в главном зале особняка, он предстал несколько в другом виде.

Хотя и нельзя было не отдать должное могучей комплекции рыцаря, но небрежно наброшенная бордовая мантия на меху, непокрытая голова, покрасневшие от бессонной ночи глаза, рассеянный взгляд, поникшие черты лица свидетельствовали об усталости и не самом лучшем расположении духа сэра Хью. Тем не менее, он нашёл в себе силы радостно поприветствовать Ронана, извинившись перед ним за то, что не смог встретить сына барона Бакьюхейда во всём рыцарском величии и блеске. Видно было, что прошедшей ночью у бравого рыцаря состоялось непростое объяснение с леди Джейн, которое оставило его в смятённых чувствах.

Сэр Хью внимательно прочитал письмо барона Бакьюхейда, расспросил Ронана о жизни его родителя, после чего послал за Джорджем, дабы тот взял заботу о Ронане, чем тот, в общем-то, и занимался все последние дни, а сам удалился в свои покои.

Джордж был в тот день не так весел, словоохотлив и развязан как обычно. Однако нельзя было и сказать, что он чем-то огорчён. Вся его бравурность скрылась за принятым им на себя торжественным видом, так что он более напоминал королевского герольда, готовящегося объявить о важном событии при дворе. Он снова посетовал на свою мачеху, которая никак ни смирится с участием его отца в рискованном путешествии, которое он, Джордж только приветствовал бы всем сердцем. Во время их общения, он намекнул приятелю, что его родитель, похоже, добился заветной цели стать командором, но, ежели оно так и есть, то возвестит об этом завтра.

В тот день Ронан больше не видел Хью Уилаби. Зато на следующее утро было объявлено о торжественном обеде, где кроме членов семьи непременно желалось присутствие Ронана Лангдэйла и доктора Чаптерфилда. Когда все собрались, юноша сразу обратил внимание, как странным образом изменился облик четы Уилаби.

Сэр Хью был одет в чёрный вельветовый камзол с серебряными застёжками. Сильные ноги плотно обтягивали бежевые чулки. Такого же цвета короткие панталоны, подбитые серебряной парчой, придавали мощи его статной фигуре. На чёрном бархатном поясе с серебряными пряжками висел кинжал с инкрустированной рукояткой. Под стать торжественному одеянию было и выражение лица сэра Хью. На нём уже не было тех признаков усталости и упадка духа, которые Ронан заметил накануне. Наоборот, оно дышало радостью и жизнелюбием, а глаза горели торжественным огоньком.

Леди Джейн также выглядела великолепно. На ней было платье из атласа имбирного цвета, отделанное двумя рядами широких кружев из золота и серебра. Её золотистые волосы украшала шляпка из тёмно-красной тафты, декорированная скорпионами из венецианского золота. Но хотя лицо леди было спокойным и, можно даже сказать, радостным, но где-то далеко в глубине её глаз скрывалась тоска и тревога. Кроме этой едва заметной тени беспокойства, ничто, однако, не выдавало в хозяйке поместья ту печальную и одинокую женщину, встретившую Ронана в первый день.

После обмена обычными приветствиями и любезностями сэр Хью велел наполнить кубки вином и, обведя всех глазами, не вставая, начал свою речь, пытаясь придать некую торжественность своим словам:

– Джейн, благоверная моя супруга, терпеливо переносящая все тяготы и волнения жены воина и вечного путника, и ты, Джордж Уилаби, сын мой и наследник, а также вы, благочестивый отец Чаптерфилд, верный друг, пастырь и герольдмейстер нашего рода, ну и, конечно же, наш юный гость Ронан Лангдэйл, сын благородного барона Бакьюхейда, коему я обязан жизнью, настало время объявить вам, что я удостоился чести быть назначенным командором флотилии из трёх английский кораблей, которая возьмёт курс на северо-восток с намерением достичь далёкого Китая и Пряных островов. Плавание сие, как и всякие путешествия на другой конец земли, будет верно долгим. Но у меня нет сомнений, что с божьей помощью и под покровительством святого Георгия мы возвратимся целыми и невредимыми. Вам, леди Уилаби следует набраться терпения на несколько месяцев и растить нашу маленькую дочь в добром здравии. Тебе, Джордж предстоит управлять нашим родовым имением и заботиться о благосостоянии моей жены и дочери. А вы, преподобный отец, надеюсь, не откажете в духовном утешении леди Джейн и благочестивом наставничестве моих дочери, когда она подрастёт, и сына (при этих словах пастор и Джордж недовольно переглянулись). А с тобой, мой юный шотландский друг нам ещё предстоит держать военный совет.

Как ни пытался сэр Хью поддерживать помпезный тон, приличествующий случаю, но речь его, особенно в конце более напоминала команды, которые полководец раздаёт своим подчинённым перед началом боя. После этого кто-то осушил кубок за благополучное завершение сего начинания, кто-то лишь пригубил вино, но все казались довольными и жизнерадостными. И хотя у каждого и были свои причины для беспокойства, никто не подавал и виду, что не рад всеобщему торжеству. Нарумяненные щёки леди Джейн скрывали её бледность. Джордж как всегда беспечно улыбался. Доктор Чаптерфилд читал молитву и благословлял трапезу. А Ронан почтительно внимал словам священника.

Торжественный обед проходил в соответствии с обычаями того времени. Дворцовые кулинары постарались на славу и на стол были поданы самые изысканные яства. Вокруг стола церемонно стояли слуги с рушниками и кадками с водой, готовые удовлетворить любую прихоть хозяев и гостей. После первой атаки на блюда между трапезничающими завязался непринуждённый разговор. Поначалу все расспрашивали новоизбранного командора о готовящемся плавании. Причём преуспевали здесь Джордж с Ронаном. Но если первого волновало, прежде всего, как долго будут снаряжаться суда, сколько недель или месяцев плыть до Китая и прочие вопросы, имевшие целью выведать вероятный срок отсутствия родителя, то юного шотландца интересовало, по каким морям и мимо каких земель будет лежать путь кораблей, и что за люди там обитают и какие звери водятся, и как они, эти корабли, выглядят, и набраны ли уже их команды. Понятное дело, удовлетворить любопытство молодых людей сэр Хью мог лишь в общих чертах, ибо в науке мореплавания и картографии наш доблестный рыцарь был сведущ так же, как английский епископ в мусульманском намазе. Мы полагаем, что не имеет смысла передавать все подробности той давней беседы, проходившей в узком семейном кругу, к которому можно было отнести и доктора Чаптерфилда, духовника леди Уилаби и фамильного герольдмейстера, и даже Ронана как наследника старинного друга сэра Хью и хорошего приятеля его сына. Скажем лишь, что обед прошёл чинно и спокойно…

Вечером Хью Уилаби зашёл в комнату к юному шотландцу, чтобы продолжить давешний разговор. Он ещё раз прочитал вслух письмо барона Бакьюхейда и спросил Ронана:

– Ну а теперь, мой юный друг, поведай-ка мне, что же заставило тебя покинуть родные места и искать пристанища на чужбине, а то сэр Роберт не изволил изложить все обстоятельства в письме, видимо, не доверяя бумаге, на что были, надо полагать, веские причины.

Ронан без утайки, честно и искренне рассказал всё, что с ним приключилось за последнее время, о чём читатель имеет уже представление.

– И вот нынче, сэр, я совершенно одинокий путник – не считая моего верного слуги, мальчишки по имении Эндри, – вынужден скитаться по свету в поисках убежища. Я даже не могу поехать на континент, куда, по словам моего батюшки, длинным рукам шотландского регента легче дотянуться, нежели в соседнее английское королевство. Поэтому-то мой родитель и отправил меня к своему другу, каковым он вас всегда считал, в надежде на ваш добрый совет и способствование в моём временном обустройстве в Англии.

Такими словами завершил Ронан свой рассказ, после чего Уилаби крепко и надолго задумался… Его молчание становилось всё более долгим и тягостным, так что юноша стал уже беспокоиться, действительно ли английский командор и именитый воин жаждет покровительствовать молодому шотландцу не такого уж и знатного рода, или же он просто ищет способ вежливо отстраниться от участия в судьбе Ронана.

– Сэр Хью, ежели вас тяготит просьба моего батюшки, – прервал молчание Ронан, – то я уже обдумал некие пути моего дальнейшего бытия и уверен, что смогу самостоятельно найти применение моим силам и знаниям.

– Посмотрите только, каков скорый малый! – воскликнул Уилаби. – Да неужели ты полагаешь, юноша, что я откажу в помощи сыну человека, которому я обязан жизнью? И как только такое пришло тебе в голову! Клянусь святым Георгием, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ты благоденствовал, пока находишься вдали от родины.

– Простите меня, сэр Хью, – смущённо молвил Ронан, – за сомнения, на которые на меня навеяло всего лишь ваше продолжительное безмолвие.

– Видишь ли, мой юный друг, я размышлял о том, что не смогу достаточно долгое время оказывать тебе покровительство, ибо тебе стало ведомо нынче, что через несколько месяцев я отправляюсь в дальний путь. Это дело уже решённое. А потому надобно прежде этого найти для тебя занятие, достойное твоей образованности и не роняющее чести человека, в жилах которого течёт благородная кровь. Ты, впрочем, мог бы остаться в поместье и жить в своё удовольствие, ежели пожелаешь. Полагаю, что Джордж в этом случае будет только рад, потому как он неизменно жалуется на скукоту и косность сельской жизни и постоянно ищет развлечений и хорошей компании. Однако же я не уверен, что жизнь рядом с моим сыном будет по нраву юноше твоих склонностей и познаний. Он благовоспитанный человек, но лишённый дерзновения духа и безрассудной отваги, а потому и не пошедший по стопам своих предков. Увы, в этом мне надо винить лишь себя, потому как сам я много лет провёл на войне, а воспитание сына опрометчиво доверил его мачехе да отцу Чаптерфилду. Вот он и вырос чересчур избалованным и слабохарактерным, ибо моя жена не сподобилась проявить твёрдость в воспитании, а благочестивый пастор, не глядя на то, что восхваляет подвиги нашего рода, терпеть не может деяний Марса, хотя за свою веру и сам готов взять меч в руки. Одним словом, по моему разумению, не пристало такому даровитому юноше бездарно тратить время в Рисли. Или же тебе, может статься, по сердцу такая беспечная и ленивая жизнь, какую ведёт Джордж?

– Помилуй бог, чтоб мне вести такой праздный образ жизни, какой, похоже, устраивает вашего сына! Не в обиду вам будет сказано, сэр, – воскликнул Ронан, может быть, не совсем учтиво, но вполне искренне, давая понять тем самым о своём нежелании долго оставаться в Рисли-Холл.

– Вот уж, право, верный сын своего отца! Он смахивает на одного из тех боевых петушков, которые бьются на ярмарках, – сказал как бы сам себе Уилаби и продолжил, обращаясь к Ронану: – Ну что ж, юноша, через пару дней я отбываю в Лондон, чтобы готовить наше плавание, и предлагаю тебе сопровождать меня.

– Сопровождать вас?! – вскричал, не веря своим ушам, Ронан. – В морском плавании!

– Да нет же, глупый мальчишка, – по-доброму усмехнулся Уилаби наивности юноши. – Сопровождать меня в Лондон, где есть уйма возможностей для умных и даровитых людей, каковым тебя можно было бы считать, ежели в твоей голове не возникали бы такие неразумные домыслы. В плавании! Эх, куда загнул!… Нет, вовсе не для этого я желаю взять тебя в английский Вавилон, а для того, дабы ты нашёл более увлекательное и достойное применение своим способностям и талантам. В столице много учёных разного калибра, с которыми тебе было бы полезно и интересно сойтись поближе. Видишь ли, среди лондонских аристократов в подражании королю Генриху, а ныне и его сыну королю Эдварду стало модным покровительствовать музам просвещения и опекать учёных мужей, кои благодаря этому достигают таких высот при дворе, что тебе и не снилось. Взять хотя бы Джона Чеке, который из простого сына университетского педеля, благодаря природному таланту, упорству в учении и гибкости ума, стал главным королевским учителем, членом парламента и получил рыцарство, в конце концов. Или вот мэтр Джон Ди: молод как мой праздный сын, но умён как Птолемей. Вот таким именитым учёным и желал бы я тебя представить потому, как я уразумел из твоего рассказа, юноша, что ты вправе похвастаться глубокими познаниями, как в точных науках, так и во всяких языках, не так ли?

– Ну, сказать по правде, не такие уж они и глубокие, – скромно ответил Ронан. – Рядом с теми учёным мужами, коих вы упомянули, я буду выглядеть словно утлая лодчонка у борта трёхмачтового корабля… Сэр Уилаби, а как велики команды судов, которые выйдут в море под вашим началом?

– Хм… – удивился вопросу командор. – Капитаны, штурманы, кормчие, боцманы, квартирмейстеры, пушечные мастера, матросы… Надобно ещё добавить отряд негоциантов, пастора, плотников, коков. В общем, в памяти всех не удержишь… По моему разумению, для трёх кораблей наберётся на целый центурион… Ну, так что ты мыслишь о моей пропозиции познакомить тебя с учёнейшими лондонскими мужами?

– Мысль эта, право слово, для меня заманчива, сэр Хью… А когда корабли будут полностью снаряжены?

– Вот зима пройдёт, наберём команды, спустим суда на воду, загрузим провиантом, товарами и с божьей помощью в путь, – ответил Уилаби, ещё более удивляясь про себя непонятной настойчивости, с которой Ронан возвращал беседу к путешествию, вместо того чтобы беспокоиться о свое судьбе.

– С вашего позволения, сэр, а кто будет подбирать команды?

– Капитаны, да боцманы, понятное дело, ибо они в морском деле лучше меня смыслят, – вымолвил озадаченный такой пытливостью командор. – А тебе что до того, молодой человек?

– О, всего лишь простое любопытство, сэр, – сказал юноша. – Должен признаться, что меня всегда тянуло ко всему таинственному и непостижимому. Мне нравилось путешествовать по густым лесам и диким ущельям Стёрлингшира и Ментейта, вскарабкиваться на высокие горные кряжи, укутанные облаками… И нынче, когда я помыслю о предстоящем вам странствии, когда подумаю об ожидающих вас открытиях и находках, в моей душе вновь разгорается эта давняя страсть к неизведанному и тяга к загадкам бытия.

– Так разве же, овладевая науками и проводя эмпирии, познавая законы природы и постигая непостижимое, неужели тебе не удастся удовлетворить свою тягу к открытиям?

– Я так полагаю, что, наверное, смогу. Однако, это другое… – вздохнул Ронан.

– Мой тебе совет, юноша: не тешь себя глупыми мечтами и напрасными надеждами. Ты, похоже, не отдаёшь себе отчёта обо всех тяготах корабельной жизни. Впрочем, я и сам мало в них сведущ, но по рассказам синьора Кабота – а это бывалый моряк, уж поверь мне, – мореплавателям грозят тысячи бедствий и несчастий, не говоря уж о том, что корабль может запросто разбиться о рифы и затонуть как ореховая скорлупа вместе со всей командой.

– Но вас же, сэр Уилаби, не отпугнули эти трудности и вы отважились возглавить плавание, – возразил Ронан.

– Сказать по чести, мой мальчик, я мало себе представлял, с чем мне предстоит столкнуться в море, когда пришёл к синьору Кабото. Весьма вероятно, что знай я раньше обо всех тяготах дальнего плавания, про которые я узнал впоследствии от Кабото и других капитанов, мне и в голову не пришло бы отправиться в море. Но раз приняв решение, я уже не мог отказаться от своего намерения и проявить недостойное рыцарского звания малодушие.

– Вот видите, сэр, на вашу решимость не могли повлиять никакие грядущие опасности. Так почему же вы полагаете, что сын вашего друга убоится тернистости пути и коварства стихии?

– Ты, похоже, осмеливаешься меня в чём-то упрекать, Ронан Лангдэйл?… Человека, пекущегося о твоей будущности, за которую я чувствую себя в ответе перед сэром Робертом. Клянусь душой, ты чертовски неблагодарный мальчишка!

– Прошу прощения, сэр, – ответил юноша, – но неужели путь первопроходца менее почётен и благороден, нежели тьютор в семье герцога или графа, да даже и самого короля? Я уверен, что барон Бакьюхейда одобрил бы такой выбор своего сына.

– Но смирился бы он с мыслью, что сын шотландского дворянина многие месяцы будет ютиться в смрадном кубрике рядом с людьми плебейского сословия, есть с ними из одного жбана жидкую похлёбку, бок о бок с рядовыми матросами выполнять всю черновую работу на судне, что его ладони станут чёрными и заскорузлыми с поломанными ногтями, а кожа лица грубой и обветренной? Что ж, я вижу, ты потупил взор.

– Если бы мой батюшка был рядом, – как бы вслух размышлял Ронан, – я смог бы убедить его в достойности моих помыслов. Ибо самим Богом ниспосылаются нам испытания, тягости и унижения, лишь пройдя через которые, человек будет достоин высшей награды. А к чему нужно пустое тщеславие? Зачем добиваться почестей и богатства, которые есть всего лишь суета и тлен?

– Хм, мне Джордж намекал на твои странности, приписывая это долгому монастырскому воспитанию. Я, право слово, не совсем верил ему, но теперь убеждаюсь в его правоте. Разве нет у тебя честолюбивых помыслов? – увещевал Уилаби. – Благодаря предлагаемому тебе знакомству с придворными учёными и твоим познаниям, ты мог бы неплохо устроиться при английском дворе, а со временем вернуться на родину и стать первым среди шотландских школяров, книжников и учёных или направиться на континент, где ещё больше возможностей для мужей науки.

– Вашими устами, сэр, говорит сама Метида, богиня мудрости, покровительствовавшая Евклиду и Гиппократу, а ваши речи подобны речам Соломона, у которого разума было больше чем у всех сынов востока. Но часто случается, когда самые веские доводы разума не могут перебороть пылкие порывы сердца, как ураганный ветер не может вырвать пробивающийся к свету росток.

– А твоими устами говорит неразумный юноша, – сердито возразил командор, – который вбил себе в голову романтические мечтания, подобно рыцарю в старину, который ради благосклонной улыбки прекрасной дамы готов был безрассудно с одним мечом ринуться против отряда кавалеристов и красиво погибнуть, лишь бы вызвать слезинку у своей пассии, вместо того, чтобы стать под стяг своего государя и на ратном поле приносить пользу своему отечеству. Одним словом, я более не желаю с тобой спорить, настырный юнец. Ты упрям как все шотландцы. Покуда мы доберёмся до Лондона, у меня, надеюсь, хватит доводов вразумить и охладить твоё пылающее сердце, даже если придётся вылить на него все воды Трента, а то и Темзы в придачу.

В таком духе завершилась в тот день беседа Ронана с Уилаби. Юноша был доволен, что ему хватило смелости высказать свои потаённые мечты такому грозному командиру и отважному воину как Хью Уилаби. И пусть он не получил открытого одобрения своим чаяниям со стороны командора, а услышал лишь возражения и отповеди, но не было в них и категорического отказа и насмешки. А в последних словах сэра Хью слышался скорее намёк на продолжение разговора, чем звук навечно захлопывающейся двери. Со своей стороны Уилаби поразила упрямая настойчивость, с которой юный шотландец отстаивал свои неразумные стремления. А потому он, хоть и остался при своём твёрдом убеждении в безрассудности Ронана, которая, по всей видимости, была плодом его юношеской мечтательности, но решил ещё раз присмотреться к юноше.

Решено было затем, что Эндри останется на некоторое время в Рисли-Холл, пока его хозяин не наладит свою жизнь в английской столице. Хотя в тайне души Ронан надеялся на иной поворот в своей судьбе и полагал, что в этом случае паж был бы уже ему не нужен, а из Рисли молодому слуге легче будет вернуться на родину. По-любому Эндри предстояло провести несколько месяцев в Рисли-Холл. Тем более в усадьбе мальчишка всем полюбился, а Джордж в нём просто души не чаял – так ему по сердцу был весёлый балагур и острослов. Хотя у самого Эндри такая перспектива чрезвычайной радости не вызвала, скорее наоборот: так ему не хотелось оставлять мастера Ронана без своего попечения.

– Ей-ей, а кто ж будет, ваша милость, шнурки на камзоле вам затягивать и одежду чистить? – обиженно вопрошал недовольный паж. – А что я вашему батюшке скажу, ежели вы там в какую историю вляпаетесь? Ведь он мне поручил ни на шаг от вас не отставать и всячески оберегать, словно я ваш ангел-хранитель… Эх, да и Лондон я не увижу, а занятно было бы взглянуть на этот городишко, ей богу.

– Ты зря беспокоишься, верный мой слуга, – отвечал Ронан. – В английской столице я буду жить в доме кузена сэра Хью, Мастера Габриеля Уилаби. Он знатный негоциант среди лондонского купечества и богат как турецкий султан, а в доме у него прислуги больше, чем в нашем Хилгай народу. Компании разгульные и бражные, как тебе ведомо, я избегаю, и потому тревожиться за меня не стоит. А может статься, что как только моя будущность определится, я тебя к себе и вызову. А городишко этот, как ты толкуешь, чем может быть лучше наших Глазго или Старины Рики⁴⁹, ежели разве что чуть побольше?

– И всё-таки, неспокойно у меня на душе, ваша милость. Поди, в чём-то я виноват. Как будто не могу какую-то опасность от вас отвратить.

– Тебе не в чем себя корить, Эндри. Да и какая опасность может грозить мирному чужестранцу, который в силах, между прочим, за себя постоять в случае необходимости, и у которого к тому же есть такие покровители как сэр Уилаби? Скоро жди от меня известий, и если вдруг мне понадобится твоя помощь, я тебе дам знать. А пока что умерь-ка свой весёлый норов, а то у всей прислуги в замке скоро животы от смеха полопаются.

Надо сказать, что Эндри даже не догадывался о романтических чаяниях своего господина, которые тот высказал лишь Хью Уилаби и тщательно скрывал от своего слуги, опасаясь его острого язычка. А иначе у мальчишки было бы гораздо больше поводов для беспокойства за безрассудного мастера Ронана.

На следующий день произошло ещё одно примечательное событие. За завтраком Уилаби, вспомнив, как Ронан рассказывал о своих воинских занятиях, предложил тому скрестить мечи, чтобы удостовериться, как сильна рука юноши и насколько хорошо он обращается с оружием. Молодой шотландец был польщён такой честью и с радостью принял предложение, ибо он был уверен в своём мастерстве владения мечом и был не прочь испытать его в дружеской битве с прославленным воином.

Через час они встретились в парке позади особняка. Кроме необходимых в качестве оруженосцев слуг посмотреть на турнир пришли Джордж и, конечно, Эндри. Младший Уилаби, в отличие от своего родителя, не любил воинское дело – единственно, в чём он сходился с преподобным Чаптерфилдом, – Марсу предпочитая муз, Артемиду, Эроса и Бахуса. А поэтому на подобное развлечение он смотрел снисходительно и наблюдал за ним только лишь ради уважения к родителю. А юного слугу Ронана переполняло чувство гордости за своего господина, с которым пожелал сразиться знатный английский рыцарь. С важным видом Эндри стоял рядом с Джорджем и смотрел, как облачённые на всякий случай в кольчугу и кожаные шлемы противники, размяв руки и ноги, встали друг против друга. У каждого из соперников из оружия был только меч.

– Настал твой смертный час! К оружию! – раззадоривая юношу воскликнул Уилаби.

Мечи обнажились и поединок начался. Ронан сразу убедился, что в искусстве сражения на мечах он уступает сопернику. Сэр Хью в совершенстве владел всеми приёмами владения мечом: традиционными, подвластными всем и даже новичкам, и также тайнами стокатта, пунто-реверсо и прочими приёмами, известными лишь мастерам фехтования. Но, как мы знаем, молодой шотландец тоже не был неофитом в искусстве владения оружием, хоть и сражался чуть на старинный лад. Помимо упорства и выдержки бойца, его отличали прекрасная подвижность и гибкость тела, что давало ему некоторое преимущество перед уже немолодым рыцарем. В первые минуты Ронан присматривался к манере соперника, держал меч накоротке и избегал выпадов, ограничиваясь защитой, в то время как Уилаби методично наступал по всем правилам боя на мечах, ища слабые места в обороне шотландца.

Джордж созерцал битву с лёгкой равнодушной улыбкой на холёном лице. Эндри же, наоборот, оживлённо бегал вокруг площадки, на которой шёл поединок, и азартно выкрикивал: «Слева берегитесь, мастер Ронан!», «А теперь справа!» и «Атакуйте же! Он отступает!». Ронан вынужден был остановиться и прикрикнуть на мальчишку, чтобы тот немедленно замолк, иначе его прогонят прочь.

Затем бой возобновился, причём стиль ведения битвы Ронаном несколько изменился: видимо, почувствовав своё преимущество в скорости, он стал всё чаще и чаще делать выпады и нападать на Уилаби со всех сторон. Командор же, наоборот, сменил тактику и преимущественно защищался, причём делал это весьма умело. Однако, по прошествии ещё нескольких минут, в течении которых молодой воин всё более распалялся и атаковал, а рыцарь только защищался и казалось, что делал это всё с бо льшим трудом и что ещё немного и Ронан нанесёт удар противнику, – так вот, про прошествии времени, достаточного, чтобы разгорячённый азартом Эндри сделал шесть или семь кругов вокруг площадки, Уилаби вдруг сделал резкий выпад вперёд. Уже не ожидавший такой прыти от казавшегося усталым соперника Ронан всё же отбил удар, но получилось так, что сделал это наотмашь и чересчур сильно, в результате чего потерял равновесие и вынужден был сделать шаг вперёд и в сторону, чтобы не упасть. Тут же юноша почувствовал толчок тяжёлым мечом в свою грудь. Если бы командор не держал меч плашмя и ударил бы со всей силы, удар мог бы быть фатальным. Но так как это был только товарищеский бой или то, что в наши дни называется спаррингом, то никакого физического вреда Ронан не получил. На этом бой закончился с очевидной победой Уилаби.

«Уж лучше бы мне умереть на месте от холодной стали, чем попасться так по-глупому!» – подумал Ронан, досадуя на самого себя. Он стоял, обескуражено потупив взор и тяжело дыша, в то время как краска стыда заливала его лицо.

Уилаби бросил меч слуге, снял стальные перчатки, подошёл к Ронану, похлопал того по плечу и, на удивление со спокойным, а не сбитым как у юноши дыханием, сказал ободряюще:

– Молодец, Лангдэйл! Узнаю крепкую руку сэра Роберта в его сыне. Однако в воинском искусстве надо тренировать не только силу и выносливость, но разум и смекалку. У хорошего воина сила и величие должны быть как у льва, а ум и хитрость как у охотника за этим львом. Если в бою ты и дерёшься мужественно как Геракл, то мыслишь пока прямо-таки как глупая косуля. Ну-ну, не обижайся. Разве зазорно проиграть бой опытнейшему рыцарю?

Вскоре эмоции юноши улеглись, как это бывает у людей с пылким характером в его неискушённом возрасте, когда настроение напоминает морскую волну: при наималейшем разочаровании пыл страстей может неожиданно смениться на угрюмую меланхолию, и напротив, стоит солнечному лучику коснуться унылой души, как она снова воспаряет в небеса. Так и Ронан, согретый ободряющим тоном Уилаби, улыбнулся, поблагодарил рыцаря за преподанный ему урок и покинул парк, с удовлетворением осознавая как хороший ученик, что продвинулся ещё дальше в освоении науки…

Наконец наступило время прощания. Как расставался сэр Хью с леди Джейн, никто не знал, ибо они простились в супружеских покоях. Но, похоже было, что расставание супругов прошло без излишних упрёков и проявлений чрезмерной печали со стороны леди Джейн – быть может, потому, что она покорилась участи снова расстаться с мужем на долгий срок, или же из-за туманного обещания сэра Хью до отплытия ещё раз навестить свою семью. Ронан с Эндри обговорили всё накануне, и мальчишка смирился с участью провести, как он полагал, непродолжительное время вдали от своего господина. Провожать родителя вышел Джордж, который также горячо попрощался с юным шотландцем и высказал сожаление, что его друг решил променять раздолье полей и лесов на тесноту лондонских кварталов.

– Однако, мне кажется, что ты не отказался бы поменяться со мной местами, – заметил вполголоса Ронан.

Младший Уилаби лишь улыбнулся с видом, говорившим «ну что ж тут поделаешь?», пожал на прощание руку юноше и обнялся со своим родителем. И небольшая кавалькада, состоявшая из сэра Хью, его подопечного и одного слуги медленно выехала из ворот особняка. Джордж положил руку на плечо Эндри и они молча, каждый со своими мыслями, смотрели, как всадники исчезают в плотном, холодном тумане раннего ноябрьского утра.

Глава XXV

Мечты

Путь до Лондона у наших спутников занял четыре дня – это то минимальное время, за которое всадник мог, не загоняя лошадь и не рискуя сломать себе шею, преодолеть сто миль по осенним дорогам того времени, полным ухабов, рытвин и луж. Несмотря на то, что каждый английский землевладелец и городские муниципалитеты отвечали за исправность проходящих по их землям дорог, но на деле для нерадивых хозяев можно было выдумать уйму причин для объяснения своей недобросовестности. Таким образом, особенно привлекательной эту поездку назвать было нельзя, ни по погодным условиям – стояла поздняя осень с её частыми холодными дождями и мутно-серыми туманами, ни с точки зрения привлекательности пейзажа – багряные осенние краски уже поблёкли, а ландшафт этой части Англии был скучен и однообразен. Фермерские поля, уже почти убранные, перемежались с оголёнными перелесками и рощицами. На почти пустынных дорогах лишь изредка можно было повстречать одинокого коробейника, скорохода или же крестьянскую подводу. Иногда попадались небольшие селения, в которых самым примечательным и многолюдным зданием был, как правило, придорожный трактир.

Покинув Рисли, всадники проехали через старинный Ноттингем, затем по неширокой просёлочной дороге добрались до большого тракта, ведшего из Линкольна в южном направлении. Переночевав в Лестере в приличной по тому времени гостинице, где сэра Уилаби хорошо знали, поскольку он часто здесь останавливался по дороге в Лондон или обратно в Рисли, к вечеру следующего дня путники добрались до Хантингдона, где остановились в полуразрушенном замке, предприимчивый хозяин которого в то время использовал оставшиеся строения старинного родового замка в качестве гостиницы для пристойных путников, путешествующих в английскую столицу или из неё. Последней остановкой перед Лондоном стал Хартфорд, откуда до столицы английского королевства оставалось уже рукой подать, каких-нибудь три-четыре часа лёгкой рысью.

Несмотря на унылый пейзаж и хмурую погоду настроение у нашего героя всю дорогу было приподнятое, отчасти вследствие радостного предвкушения увидеть новые места, что свойственно юношам с пылким воображением и любознательным нравом, и в некоторой степени благодаря не угасшей надежде присоединиться к морскому путешествию.

Поскольку смотреть по сторонам было неинтересно, то Ронан большую часть времени беседовал с Уилаби. Английский рыцарь вкратце рассказал про свою жизнь, полную военных походов и страшных сражений. Также посетовал Уилаби на сибаритство своего наследника и на чрезмерную сентиментальность супруги.

По словам командора, Джорджу давно пора было уж жениться, на что не раз намекал ему родитель, и оставить свои праздные и вольготные привычки. Но, тот, видите ли, не склонен был взять в жёны ни одной достойной девицы из благородных семейств, с какой бы его ни знакомили, а вместо этого, ему, судя по всему, больше по нраву были простые смазливые девчонки, главным достоинством которых является внешняя привлекательность, нежели умные, образованные и с богатым приданым честные девушки дворянского происхождения. Сэр Хью был явно недоволен этим обстоятельством, ибо, как и всякий уважающий себя дворянин, жаждал достойного продолжения своего рода.

Когда же Ронан осторожно спросил про печаль и страхи леди Джейн, Уилаби с раздражением ответил:

– Видишь ли, мой юный друг, я доблестно прошёл сквозь бесчинства войны, видел хищное и алчное лицо смерти, говорил правду в лицо герцогов и самого принца, но я не привык ублажать сусальные прихоти Евы. Ежели женщина выплескивает на тебя полную бадью разнеженных сентенций в напрасной надежде охладить пыл своего господина и не разумеет, что мужчинам предначертано совершать славные деяния, лелеять в своём сердце честолюбие и гордость, то происходит сродни тому, что и при встрече воды с раскалённым железом: вода, пошипев, превращается в пар, а сталь хоть и остывает, но становится только крепче. Ну, да впрочем, стоит ли рассуждать о женских капризах. Расскажи-ка мне лучше ещё раз и обстоятельно о малоприятных происшествиях, в кои ты был вовлечён.

Ронан снова и со всеми подробностями пересказал командору о событиях последних недель, как он простился со старым монахом и вернулся в родовой замок, куда вскоре в его поисках прибыли люди шотландского регента, как бесследно исчез Лазариус, что вызвало огромные опасения отца и сына, и про своё бегство из Крейдока. Внимательно всё выслушав, сэр Хью согласился с разумностью принятого своим другом бароном Бакьюхейда решением отправить Ронана к нему в Англию, ибо он, Уилаби, всегда хранил в сердце благодарность к шотландскому рыцарю за его великодушный поступок и давно мучился совестью, что ничем не может отблагодарить своего спасителя. Теперь же, то ли по воле злого рока, то ли по божьему промыслу ему выпала возможность доказать на деле свою благодарность и преданность старому другу, взяв под покровительство его сына.

– Можешь не сомневаться, юноша, – закончил Уилаби, – при английском дворе, равно как и в твоей далёкой стране, тоже плетутся паутины интриг, попав в которые человек рискует наподобие мошки, которой паук откусывает голову, также остаться без этой важнейшей части тела, в чём ты сможешь убедиться воочию, когда мы будем пересекать Лондонский мост. А потому осторожность в поведении и поддержка влиятельных лиц должны стать непременными правилами твоего бытия в Лондоне.

После этого Уилаби долго ещё говорил о вынашиваемых им планах как, используя свои знакомства и связи при английском дворе, надёжно устроить Ронана, чтобы тому не было тоскливо в Англии и он мог бы жить, как и подобает благородному человеку. Командор нарочно избегал разговоров о плавании в надежде, что юноша, трезво помыслив, внял его доводам и оставил безрассудные мечты. Читателю известно, однако, какие мысли витали в голове Ронана, а потому этой надежде сэра Хью не суждено было сбыться, ибо хотя юный шотландец и слушал Уилаби с почтительным вниманием, но при первой же возможности завёл разговор о море и кораблях.

– Скажите, сэр, а в каком месте строятся те суда, на которых вы поплывёте в восточные земли?

– Вот уж воистину, надоедливый мальчишка! – воскликнул в сердцах командор. – Клянусь душой, я ещё не видывал мухи, назойливей в её желании усесться на мои усы, нежели ты – в своей охоте глотнуть пару пинт солёной воды!

– Сэр Хью, вы вправе чтить меня неблагодарным, но мне нелегко избавиться от навязчивых грёз. Это как прекрасное сновидение, проснувшись от которого, мы вновь хотим заснуть, чтобы снова очутиться в объятиях чудесного сна. Вы можете осыпать меня укорами и насмешками, но я ни за какие сокровища на свете не расстанусь с мыслью о путешествии, несмотря на неимоверные трудности и страшные опасности, которыми оно чревато.

– Твоё влечение, молодой человек, мнится мне тяжелейшим недугом, который может излечить лишь опытный врач.

– Или же превращение сна в явь, – твердил своё Ронан.

«Чёрт возьми! Ну и настырный же юнец! – размышлял командор. – Что же делать с его наивной мечтательностью? Наотрез отказать и разом развеять все его грёзы? Похоже, так было бы лучше ему и мне, хотя он и может подумать, будто я нарочно хочу от него отвязаться, оставив в Лондоне, а самому уплыть из Англии. А посмотреть с другой стороны, если он останется один в Лондоне, то кто знает, в какую историю он может попасть с его юношеской горячностью, настойчивой самоуверенностью и романтическими порывами? Хоть мой сын и утверждал, что Ронан чурается весёлых компаний, но сможет ли он устоять от множества соблазнов, которыми Лондон искушает молодых джентльменов? А ежели с ним что случится, то как я смогу простить себе, что не оберёг молодца, и как я посмотрю в глаза сэра Бакьюхейда, если мне когда-либо доведётся ещё встретиться с ним? Может быть, пойти на уговоры и взять юношу с собой в морской поход? Но у него вовсе нет опыта, да и Ченслер едва ли захочет взять в команду такого никчёмного моряка как Ронан».

Такие спорные мысли пронеслись в голове командора, которому пришлось бороться с весьма противоречивыми эмоциями, что оказалось для него гораздо труднее, нежели биться мечом. Чувство долга перед сэром Робертом и так неожиданно возложенная на него ответственность за юношу, симпатия к Ронану и раздражённость его упрямством, опасение за судьбу юноши в незнакомом городе и немыслимость взять Ронана с собой – всё это переплелось в клубок смятенных дум. Уилаби проклинал шотландскую настырность юноши и в то же время не мог не уважать его упорство… Как было бы хорошо, если бы Ронан спокойно принял его предложения о знакомстве с придворными учёными и на этом бы угомонился. Тогда у Уилаби не было бы другого пути, кроме как им же предложенного. Теперь же юноша настойчивыми вопросами про плавание и своими прямыми намёками посеял зёрна сомнений в душе командора. Сэр Хью сам удивлялся такому смятению разума и своей растерянности: он, военный командир и рыцарь, отважно бившийся на полях сражений и руководивший защитой крепостей, он проявлял сомнения и нерешительность в разговоре с безбородым юнцом. После долгого раздумья Уилаби, наконец, сказал:

– Ну, что ж, милый мой. Видит Бог, намеревался я всё устроить для твоего благоденствия и удовольствия барона Бакьюхейда. Но что поделаешь с твоим безрассудным упрямством? Как не может корабль плыть против ветра, так и я не в состоянии потушить твою глупую страсть. Клянусь тебе, что я потолкую с Мастером Ченслером и расскажу о тебе, юноша, не приукрашивая твоих достоинств, но и не скрывая присущих тебе недостатков. Однако, уж извини, я не могу обещать, что наш разговор с ним окончится, как ты того желал бы. Ричард – опытнейший моряк и ему лучше знать, какое найти тебе применение на судне – если таковое, вообще, найдётся, в чём, признаюсь честно, я сильно сомневаюсь, – и как команда может воспринять в своих рядах такого ухоженного молодца благородных кровей.

– Клянусь Богом, я не заставлю вас краснеть, сэр Хью, какую бы работу мне не вменили в плавании! – с жаром воскликнул восторженный Ронан. – Я силён как могучий лев и вынослив как тягловая лошадь, в чём вы, давеча, имели возможность убедиться.

– Может оно и так, – заметил командор. – Только рассудительности у тебя как у малого ребёнка. Ещё неизвестно, какого мнения будет наш навигатор, касательно твоей надобности и полезности в плавании. В этом вопросе на мою протекцию и не рассчитывай, ибо не пристало мне, сухопутному ящеру оспаривать мнение такой бывалой рыбы, как Ченслер. Отстаивать и защищать свои устремления – а по мне, просто юношеские прихоти – тебе придётся самому.

– Можете не сомневаться, сэр, мне найдётся, что сказать, – пылко ответил Ронан. – Моё сердце подскажет мне нужные слова, если, правда, оно сейчас же не вылетит из груди от восторга! Я премного благодарен вам, мой командор, за ваше благоволение к скромному шотландскому юноше и за предоставляемый мне шанс. Вы не поверите, но никогда прежде я не был так счастлив как сейчас, не испытывал такого упоения души! Где-то в груди собирается комок радостного волнения, и этот пасмурный день кажется мне таким приятным и весёлым!

– Позволь мне посоветовать тебе, юноша, – сказал Уилаби, – поумерить твою восторженность и не лететь быстрее стрелы. Если наш кормчий не соблаговолит включить тебя в команду одного из кораблей, я не буду перечить его решению. По правде говоря, я поразмышлял бы на твоём месте о занятиях науками, ибо это видится мне более вероятной твоей будущностью, нежели смутная перспектива далёкого плавания.

Командор рассудил, что лучше будет, ежели Ронан сам уразумеет после разговора с Ченслером всю тщетность своих помыслов. А в том, что бывалый моряк убедительно докажет малопригодность юноши к морскому делу и откажет Ронану в притязании на участие в плавании, в этом у командора почти не было сомнений. Хотя Уилаби и признавался себе, что ему не удалось переубедить юношу и одолеть его строптивость, но он приписывал это скорее шотландскому упрямству Ронана, нежели слабости своих доводов и увещеваний. А потому у командора в битве с юношеской настойчивостью Лангдэйла не оставалось другого средства, как применить артиллерию в лице отважного навигатора, Мастера Ченслера. Говоря по правде, сэр Хью сам не знал, чего ему хотелось более: чтобы кормчий наотрез отказал Ронану или же чтобы юношу зачислили в плавание. Первый раз в жизни он пребывал в такой неуверенности и посему решил целиком и полностью положиться на мнение Ченслера.

– Клянусь вам, сэр, – отвечал Ронан, – что если мне не удастся убедить Мастера Ченслера взять меня в плавание, я оставлю всякие помыслы о путешествии, как бы тягостно это ни было для меня, и примирюсь с участью искать удовольствие в занятиях науками.

Несмотря на столь смиренный ответ, юноша лелеял надежду или, даже правильнее сказать, он горячо верил в свою способность убедить всякого человека, будь то даже английский король и все его придворные, в своём страстном желании отправиться открывать новые моря и земли. «Неужели моя сила и ловкость могут не пригодиться в этом странствии? – рассуждал Ронан. – Пусть я ни разу не выходил в море, но я могу быстро всему научиться. Я не буду чураться никакой, даже самой грязной работы… А что до моего благородного происхождения, так не все ли мы потомки Адама и Евы? Мой предок получил земли от шотландского монарха за свою преданность и отвагу. Мой отец заслужил рыцарское звание верностью королю Иакову и совершёнными им подвигами. Значит, деяния самого человека возносят его к почёту, а не кичливое упоминание о славных родоначальниках. Чем я заслужил своё дворянство, кроме благородных деяний моих предков, и почему я должен чванливо избегать общества простолюдинов, которые порой по своим знаниям и сноровке в мире, отваге и мужеству в войне превосходят большинство напыщенных людишек, мнящих себя благородными? Мой родитель наверняка одобрил бы такое решение своего сына, который вместо того, чтобы бездеятельно просиживать в английской столице, – хотя занятие науками и весьма увлекательно времяпровождение, – так вот, чтобы вместо пребывания в удушливом, зловонном мегаполисе, он отправился бы в далёкое плавание по океанским просторам в поиске новых земель и маршрутов».

С такими радужными мыслями и в состоянии близком к эйфории Ронан приближался к английской столице. Нельзя сказать, что он был бесплодным мечтателем, витающим в облаках. Юноша прекрасно понимал тернистость выбранного им пути или, по крайней мере, догадывался об ожидавших его трудностях и опасностях. Но в том возвышенном состоянии духа, в котором он пребывал, все препятствия казались ему пустяковыми и легко преодолимыми, а опасности – что ж, они только прибавляют азарта и ещё больше возбуждают стремления.

Глава XXVI

В Лондоне!

Разговор, описанный в предыдущей главе, состоялся вскоре после того, как путники покинули Хартфорд, свою последнюю остановку перед въездом в Лондон, громадный по тем временам город.

О приближении к мегаполису говорило всё увеличивающееся число встречавшихся на дороге тяжёлых телег, оси которых трещали под грузом бочек с элем, объёмистых корзин с разной снедью, дичью, битой птицей, солониной и мешков с мукой. Во все стороны скакали всадники поодиночке и группами. А раз мимо прогромыхала запряжённая шестёркой диковинная карета, спереди, сзади и по бокам которую сопровождала целая кавалькады молодцеватых кавалеристов, а впереди на приличествующей дистанции как молнии неслись два скорохода с жезлами. Чудное это видение вызвало неподдельное удивление у Ронана, которому никогда прежде не приходилось лицезреть подобное средство передвижения, которое только-только стало в ту пору входить в моду у знати. Оно чем-то напоминало фургон, в котором иногда путешествовали труппы бродячих артистов, лишь вместо продуваемой всеми ветрами холстяной будки, карета представляла собой сооружение из дерева и кожи, богато украшенное витиеватой резьбой, инкрустациями и фамильными гербами. Эта постройка на колёсах вместо зависти и восхищения, на которые, должно быть, рассчитывали его обладатели, у сэра Хью вызвала, однако, всего лишь пренебрежительную усмешку.

– Посмотрите только, какую для чванливых спесивцев колымагу придумали, – произнёс Уилаби, не скрывая своего презрения. – Ну, прямо тыква на колёсах, ей богу! Да от поездки в таком сарае, коли его вполовину мягкими подушками не устлать, лишь все внутренности растрясутся и несварение желудка случится. Известное ведь дело, что верховая езда испокон веков считалась самым удобным и быстрым способом передвижения.

– А мне мнится, сэр Уилаби, что рано или поздно плотники и ковали придумают, как сделать езду в таких повозках удобной и быстрой, – с уверенностью возразил Ронан. – Вот ведь раньше плавали на ладьях с одним парусом, а сегодня для нашего похода, по вашим словам, корабли с тремя мачтами строятся. А когда-нибудь наверняка будут возводить и четыре, и пять мачт.

– Да откуда тебе ведомо-то, придумщик ты этакий, то, что сокрыто от нас покровом грядущего? Быть может, ты ещё и искусству прорицания у своего прозорливого монаха выучился, а? Намотай себе на ус, Ронан Лангдэйл, что за ворожбу и ясновидение уже тысячи людей в нашем королевстве живьём на кострах сгорели. И кара эта может ждать любого, кто даёт хоть малейший повод считать его колдуном или ведьмой.

– Помилуй бог, чтобы мне заниматься столь непристойным ремеслом, – простодушно возразил юноша, не уловив шутейного тона своего спутника. – Ворожба и лжепророчества это промысел кудесников, астрологов и прочих шарлатанов, которые используют известные, а зачастую и просто вымышленные ими законы природы для одурачивания невежественного люда. А по моему разумению, да и отец Лазариус так говорил: людская ипостась в том и состоит, чтобы придумывать и изобретать. Вот, к примеру, возьмите оружие, в чём вы бесспорно великолепный знаток. Поначалу чем воины сражались? – луки и дротики, мечи и копья, топоры да секиры и прочее ручное вооружение. Потом изобрели бомбарды и мортиры для разрушения защитных сооружений, а уж затем для боя на расстоянии оружейных дел мастера придумали и аркебузы с пистолями, могущие пробить даже хорошие доспехи.

В таком духе протекал беседа между командором и его юным протеже. Причём чем больше они разговаривали, тем больше было возможности у сэра Хью убедиться как в эрудированности своего подопечного, так и в его простой и чистосердечной натуре, не искушённой в жизненных хитросплетениях и в то же время не испорченной тщеславными помыслами своего сословия. В свою очередь Ронан составил своё мнение о командоре, как о человеке твёрдом в суждениях и уверенном в своих силах, презиравшим преисполненных спеси и чванства самодовольных вельмож, но в то же время, несмотря на строгий взгляд и командный тон, не лишённом обычных человеческих чувств и слабостей…

Приближался полдень. Вскоре разговор несколько поутих, ибо спутники въехали в предместья Лондона, простилавшиеся в то время уже много дальше за пределы старинной городской стены, и всё внимание Ронана было направлено на созерцание этого огромного города, многочисленные шпили и башни которого уже прорисовывались вдали сквозь висящую в воздухе лёгкую пелену туманной измороси. С приближением к старинной городской стене дома становились всё выше и богаче. Как правило, то были здания в несколько этажей с разнообразием фронтонов, зубчатых стен, балюстрад и башенок, венчавших строения. Вот, с правой стороны за рядами показались похожие на монастырь сооружения с высившимися над ними башнями-звонницами и сводами храмов.

– Сэр Хью, с вашего позволения, а что это за обитель, такая мрачная и безмолвная? – спросил Ронан.

– Мне думается, наш Дженкин сможет лучше тебе ответить. Он хоть и служит мне уже много лет и все пути со мной изъездил, но родился он в этом городе и всё здесь знает вдоль и поперёк. Ручаюсь, что лучшего рассказчика и проводника через лондонские улицы, нежели он, тебе не отыскать – глаголет как Цицерон, а путь ведёт подобно отменному следопыту.

Здесь необходимо вкратце рассказать о третьем спутнике в этой маленькой кавалькаде, о котором изначально упоминалось лишь как о слуге сэра Хью. Дженкин Гудинаф – так звали этого человека – был славный малый, как и подобает быть слуге такого доблестного рыцаря как Хью Уилаби. При нём Дженкин выполнял обязанности оруженосца и ординарца, камердинера и кравчего, грума и стремянного, секретаря и распорядителя – в зависимости от ситуации и обстоятельств. Он родился в семье смотрителя королевских парков в Лондоне и свои молодые годы провёл среди дворцовой челяди, научился грамоте, письму и некоторым другим полезным наукам и мог считаться по тому времени достаточно образованным человеком, к тому же обладавшим природной смекалкой и живостью ума. Воспитанный при дворе, он неплохо усвоил требования, которые предъявляет служба при благородных особах, и, вернее всего, стал бы простым ливрейным лакеем в королевском дворце, если бы не повстречался с Хью Уилаби. А произошло это следующим образом. Ровно за тринадцать лет до начала нашего повествования король Генрих направил делегацию в Кале для встречи немецкой принцессы Анны Клевской – своей будущей и очередной жены. В список благородных посланников той делегации имел честь быть включён и эсквайр Хью Уилаби, а среди прислужников для них оказался Дженкин Гудинаф. В молодом слуге внешние данные – статная фигура и приятное лицо – сочетались, как ни странно, с исключительной честностью и добропорядочностью, – ибо чаще всего, как подсказывает нам опыт, под маской красавца слуги скрывается льстец и обманщик. В честности Дженкина Уилаби имел случай убедиться, когда тот принёс ему богато украшенный кошель с вышитым серебром вензелем «H.W. », который хозяин случайно обронил на палубе во время сильнейшей качки. Уилаби подкупило благородство молодого слуги, он подарил ему золотую монету и предложил Дженкину Гудинафу по возвращению в Англию поступить к нему на службу, пообещав тому приличное жалование и нескучную жизнь. Последнее было, пожалуй, самым существенным, ибо Гудинаф, будучи незаурядной для слуги личностью и обладавший неунывающим нравом, начинал к тому времени уже тяготиться рутинным бытием дворцового лакея. Таким образом, вот уже двенадцать лет Дженкин состоял при Уилаби, долгое время поначалу сопровождая того во всех передрягах в Шотландии и перенося вместе со своим господином все тяготы и лишения солдатской жизни, отмеченные на его теле несколькими ужасными шрамами, и затем являясь постоянным его спутником в поездках по Англии. Суровые годы военной службы не могли не отложить свой отпечаток на характер Дженкина: беззаботная весёлость юноши переросла в сарказм и иронию умудрённого жестоким опытом человека, а былое благодушие уступило место напускному безразличию. Однако, неизменными остались преданность своему господину, неунывающий дух, иногда находивший себе путь сквозь нарочитое равнодушие, а также исключительная честность и тяга к справедливости (что, в общем-то, весьма похвально, но каковые, однако, выражалась порой в излишней прямолинейности и категоричности суждений).

По повелению своего господина Дженкин, почтительно державшийся всю дорогу позади, приблизился к Ронану и поехал с ним бок о бок.

– Что ж, в былые годы это действительно были монастырские здания, которые принадлежали приорату святого Варфоломея, – начал свой экскурс Гудинаф. – Но против короля Гарри разве какие святые могли устоять! Монастырь закрыли. А иноки, эти агнцы божии, безропотно блея, дружной отарой перекочевали в богадельню, которая лишь и осталась им от всех монастырских зданий. А там, вместо выслушивания исповедей и отпущения грехов, чем вся монашеская братия веками удачно и прибыльно промышляла, бывшие иноки нынче раздают еду и снадобья и утоляют страдания болящих и немощных.

– Но, должно быть, утолять душевные муки не менее важно, чем физические, – пытался заступиться за монахов Ронан.

– Видать, вашей милости не приходилось ещё страдать от жестоких ран, изнывать от губительных болезней и терпеть страшные лишения, – снисходительно ухмыляясь, заявил ординарец. – Иначе вы пели бы по-другому.

– Ну, может оно и так, что я мало ещё повидал,- неохотно согласился юноша, осознавая отсутствие у себя должного житейского опыта, чтобы поспорить со словами бывалого воина. – Тем не менее, я все равно убеждён, что все люди в той или иной степени нуждаются в духовном утешении и наставлении на путь благочестия и христианского смирения…

– Ну-ну, – только и произнёс ординарец.

– А скажите-ка лучше, Дженкин, что это за удивительная часовня высится прямо посреди дороги, а возле неё скопились люди, тачки и повозки?

– Пусть крест на стрехе не вводит вашу милость в заблуждение. Здание сие есть не более храм божий, чем вон те врата впереди нас – райские, – высказался ординарец и знающе пояснил: – Вы имеете возможность лицезреть часть Aquae dactus⁵⁰. Если вы изволите помнить, недавно мы проезжали возвышенность, с которой открывался бы отличный urbis aspectus⁵¹; нынче, однако, нашу столицу по своему обыкновению поглотил ненасытный туман, словно кит – пророка Иону… Так вот, местечко то зовётся Хайгейт; и там из земной породы бьют источники кристально чистой воды, которая по свинцовым трубам и подаётся сюда, к Ольховым Воротам, да ещё к Воротам Калек. Каждый добропорядочный, работящий горожанин может получить здесь чистую водицу, если он не прочь заплатить, смею вас заверить, весьма умеренную сумму. Ну, а коли лень и пагубные привычки привели презренного лентяя в состояние нищеты, то, что ж, никто не мешает ему задарма черпать мутную воду из Темзы или Флита, или хоть вот из этого грязного рва с вонючей жижей… А вот уже и Ольховые Ворота, сэр, – продолжал исправно выполнять обязанности проводника Гудинаф, – с красующимся поверху святым Георгием. Эти portas⁵² давно уж находятся внутри Лондона – так разросся наш славный городок за последние века. А вот эта церковь перед самыми воротными башнями носит имя святого Ботульфа, покровителя странников. Такие же церквушки сторожат и другие городские врата. Кто-то может здесь вознести молитву всевышнему – за то, что благополучно добрался до Лондона и уберёг свою мошну от грабителей, а иные – поблагодарить Бога за то, что целыми и невредимыми унесли отсюда ноги.

– Как так, Дженкин?

– Поистине, сэр, в этом большом городе столько богатств и роскоши, что он, подобно соблазнительному запаху из придорожного трактира, притягивающему голодных путников, влечёт к себе всякого рода проходимцев, которые не осознают пагубности своих авантюр и преступлений, покуда пеньковая подружка ласковой рученькой не обовьётся вокруг их шеи. Упаси вас боже попасть в Ньюгейтскую тюрьму, а то под её сводами вы услышали бы множество подобных историй.

Едва только они проехали Ольховые Ворота, как в небесах случилась разительная перемена: тучи неожиданно расступились – то ли из-за налетевшего на город ветра, то ли в силу случайного совпадения, – и сквозь них проглянуло низкое ноябрьское солнце. Оно лило свой свет прямо в лица путникам, ослепляя их, и город предстал перед Ронаном тёмным контуром крыш, куполов и башен.

Далее их путь лежал по улице или, правильнее сказать, улочке, которая здесь, внутри городской стены, стала такой узкой, что два всадника едва могли разъехаться.

– Это улочка святого Мартина Ле Гранда, – сказал ординарец, крайне довольный тем, что может блеснуть своими познаниями. – Хоть она и зовётся великой⁵³, но подобный термин вряд ли подходит к этой узкой расселине в толще городских кварталов. Оно, может, святой Мартин и был большим человеком, но, по мне, улочке этой куда более подходит название Мартин Ле Птит⁵⁴… А эта полуразрушенная церковь того же святого в былые времена пользовалась репутацией надёжного убежища у разного рода преступников и злодеев, искавших укрытия под сводами неприкосновенного святилища. Но славный Гарри раз и навсегда положил конец всем этим монашеским предрассудкам. Вот и я так разумею, что, коли бы святые церкви продолжали служить убежищами лиходеям, то божьи храмы вскоре сами превратились бы в разбойничьи вертепы. Видать, из-за недоброй молвы оной церкви и суждено было пострадать.

– По правде говоря, я просто диву даюсь, что многие церкви в вашем городе находятся в столь плачевном состоянии, – недоумевал Ронан. – Скажите же, любезный Дженкин, чём провинились священнослужители и чем неугодны святилища жителям Лондона.

– Что вы, сэр! Так же как и прежде горожане посещают церкви, чтят Господа и боятся врага рода человеческого – по крайней мере, по воскресеньям, – и с той лишь разницей, что теперь главным наместником Бога на земле для них является английский король, а врага рода человеческого олицетворяет не только Люцифер, но и его земной собрат – папа римский.

– Я давно обратил внимание, Дженкин, какую неприязнь большинство людей в этой стране питают к римскому понтифику, но мне не у кого было спросить, чем им не угодил папа.

– Поначалу он не угодил королю Гарри, в результате чего они обменялись любезностями: папа отлучил английского монарха от римской церкви и наложил на него анафему, а наш король отлучил папу римского от английской церкви и возложил на себя венец её верховного владыки.

– А разве подобает папе, занимающем подножие престола небесного, угождать прихотям правителей, восседающим на тронах земных? – допытывался Ронан, орудуя заложенными в него при воспитании религиозными догмами, которые, однако, как для человека мыслящего, отнюдь не представлялись ему несокрушимыми.

– Прихотям государей, быть может, – и нет, но даже римские папы не в силах противостоять капризам купидона.

– Купидона?

– А то как же! Видите ли, сэр, король Генрих во что бы то ни стало желал получить развод с прежней королевой, с тем чтобы жениться на своей новой пассии – Анне Болейн, ну, а папа – ни в какую. Вот по этой-то причине они и рассорились. А там пошло и поехало. К тому же наш король смекнул, что неплохо было бы заодно пополнить исхудавшую королевскую казну и прибрать к рукам богатства распухших от золота и роскоши монастырей и аббатств. А посему владеемым монашескими орденами храмам с дозволения, так сказать, властей разрешено было пощипать пёрышки, то бишь чуть-чуть пограбить, имущество монастырей конфисковали, а монахам и монашкам пришлось искать иные средства существования, или же вовсе покидать добрую Англию, многие века исправно их кормившую.

Ронан на миг задумался. Неужели монастыри в его стране ждёт та же участь – быть опустошёнными бесчинствующей толпой? Верно ведь догадывался отец Лазариус о грядущих злосчастиях для шотландских обителей и их монахов, которых не минует сей жребий! Эх, и где сейчас праведный старец, что с ним сталось?

От этих невесёлых размышлений юного шотландца оторвало неожиданная метаморфоза: только-что ярко в глаза светило солнце, и вдруг, словно гигантская птица заслонила его исполинским крылом. Это огромный шпиль взметнулся ввысь и накрыл своей тенью наших путников.

– А скажи, Дженкин, что это за высоченное сооружение взмыло в небеса на башне там впереди, в конце улицы, – полюбопытствовал Ронан, – которое возвышается надо всеми крышами и куполами, словно мачта большого корабля над рыбацкими лодками, и закрывает от нас солнце.

– Ещё не видал я корабля с такими высокими мачтами, сэр, как шпиль собора святого Павла! – ответил ординарец. – Говорят, он уходит в небо аж на пятьсот футов. Не позавидовал бы я тем зодчим, которым при его постройке приходилось карабкаться на такую вышину⁵⁵.

Высокий шпиль, низкое осеннее солнце и прояснившееся небо произвели такую длинную тень, что наши путники на несколько мгновений попали в неё, едва только вступили внутрь городской стены. Чем ближе они приближались к собору, тем всё более массивней и выше становился этот шедевр архитектуры. Дженкин подождал, пока юный шотландец полностью прочувствует величие сего грандиозного сооружения. Когда же они приблизились достаточно близко, чтобы можно было различить отдельные архитектурные детали, он не без гордости пояснил Мастеру Лангдэйлу, что перед ними кафедральный собор города Лондона, один из самых больших во всём мире. Правда, в словах Дженкина слышалось некоторое смущение, понять причину которого юноша смог, когда они подступили почти вплотную к святилищу.

Ронан с огромным интересом оглядывал гигантское тёмное готическое здание, длина которого на глазок составляла около семисот футов. В центре собора высилась квадратная башня, которую венчал высоченный шпиль. Массивные резные колонны, казалось, поддерживали высокую балюстраду. Пытливый шотландец попросил соизволения Уилаби задержаться здесь на несколько минут с целью осмотреть здание поближе, соскочил с коня и, движимый любопытством, прошёл на церковный двор. Здесь юношу ждало немалое разочарование, ибо от его внимательного взгляда не смогли ускользнуть царившие повсюду следы упадка и разрухи. Крест на макушке шпиля, судя по всему, давно уже не сверкал позолотой; добрая половина мозаичных окон были разбиты; главный вход в собор прикрывала полуоткрытая внушительных размеров дверь со следами работы топоров на своей покрытой резьбой поверхности; вместо когда-то высившихся на балюстраде статуй святых остались одни постаменты или лишь нижние части фигур. Большие ямы в земле с остатками фундаментов и разбросанными там и здесь обломками и камнями напоминали о некогда стоявших здесь зданиях, теперь разломанных для того чтобы стать, вероятно, материалом для строительства вилл и дворцов знати. На погосте виднелись останки полуразрушенных склепов, гробниц, часовенок и аркад. В недоумении Ронан вернулся к своим спутникам.

– Ничего не попишешь, – сказал Дженкин, заметив тень растерянности на лице юноши, – Святому Павлу досталось вкупе с монастырями, хотя, по моему разумению, и незаслуженно. Видите ли, сэр, эти изумительные архитектурные украшения в пору всеобщей ненависти к Риму стали восприниматься несведущими идиотами как символы власти и могущества папы. Вот они-то и приманили к собору толпы невежественной черни, как запах падали притягивает стервятников.

– Когда-то давным-давно Рим уже был разграблен варварами, – задумчиво заметил Ронан и добавил без задней мысли: – А теперь, видно, эта страсть к вандализму через саксонскую кровь передалась и англичанам.

– Позволю себе не согласиться с вашей милостью! – ретиво возразил задетый за живое Дженкин, принадлежавший к этой самой нации. – Во всех людях, а особенно необразованных и дурных привычек, будь то шотландцы или французы, турки или сарацины, – разумеется, Гудинаф не мог включить в этот список англичан, – изначально заложена пагубная тяга к разрушению. А когда чернь по своему тупоумию распалена сей презренной страстью, она собирается в исступлённое стадо и несётся крушить всё что ни попади.

– Верно, вот и я так думаю, Дженкин, – поспешил согласиться юный шотландец, досадуя на свою оплошность. – Ярость людских масс подобна гигантской волне, которая сметает всё на своём пути.

Разговаривая подобным образом, путники выехали на необычно широкую и многолюдную улицу.

– Вест Чипинг, сэр, – сказал проводник, – или просто Вестчип. Право, она больше напоминает не улицу, а рыночную площадь, каковой, по сути и является.

Ронан бросил взгляд на открывавшееся перед ним пространство, которое и в самом деле напоминало огромное многолюдное торжище, на котором народ буквально кишел, словно пчёлы в улье. Здесь и там стояли повозки и лотки с разложенными на них всевозможными товарами, а покупатели бойко торговались с неуступчивыми продавцами. Нижние этажи домов, нависших над улицей, представляли собой сплошь торговые лавки и разного рода мастерские, в которых в те времена ещё не было витрин, а потому торговцы раскладывали на открытых лотках, вынесенных прямо на улицу, всё, что предназначалось для продажи.

Путники с большим трудом пробирались сквозь это скопище людей, с таким азартом увлечённых меной звонких монет на товары, будто совершение удачной сделки представлялось для них самой заветной мечтой и смыслом всего их существования. Порой то слева, то справа сыпались ругательства в адрес всадников и также их лошадей, чьи копыта грозили того и гляди покалечить добропорядочных горожан, одни из которых были заняты святым ремеслом продажи, другие – не менее благочестивым деянием приобретения.

Однако, разномастная рыночная толпа состояла не только лишь из бойких продавцов, жаждавших повыгоднее и поскорее сбыть свой товар, и почтенных горожан-покупателей с благодушными улыбками, в хороших одеждах на плечах и с тугими мошнами на поясе, но и являла жалкого вида людей в лохмотьях с понурыми и обозлёнными лицами, не относившимся, очевидно, ни к первым, ни ко вторым. Хотя они изредка что-то и покупали, предварительно тщательно порывшись в карманах своего убогого одеяния, но главным образом соревновались с крутившимися между ног дворнягами – в части подбирания выброшенных прямо на землю протухших и испорченных съестных товаров, а иногда выклянчивали фартинг другой у какого-нибудь богатого на вид покупателя.

– Как видите, сэр, – невозмутимо сказал Гудинаф, брезгливо отталкивая ногой одного из попрошаек, – в своей лени и нежелание честно зарабатывать свой хлеб насущный иные нерадивые людишки не чураются вступать в почтенную гильдию нищих и воров.

– Но почему вы полагаете, Дженкин, что они не могли очутиться в таком бедственном положении по какому-нибудь ужасному стечению обстоятельств? – спросил Ронан. – Неужели вы не испытываете сострадания к этим несчастным людям?

– Ничуть! Каждый должен сам зарабатывать свой хлеб. Работы в этом городе хватает. А коли ты уж такой немощный, то ступай в богадельню и не морочь порядочным людям голову. На дух не выношу я этих обманщиков.

В своём праведном гневе Гудинаф напоминал закипевший котёл с похлебкой. Чтобы дать ему немного остыть, юноша переменил разговор и посетовал на медленность их продвижения по запруженной улице. Ординарец с ним согласился и заметил, что в этом городе больше привыкли полагаться на крепость ног, нежели на быстроту скакунов или выносливость мулов. К этому Дженкин добавил, что если тебе и ноги отказывают, но кошелёк в своей преданности ещё не изменил, то весёлая братия лодочников доставит тебя до любого дома неподалёку от воды, или же стожильные носильщики примчат в портшезе куда быстрей, чем лошадь или мул. После этого ординарец обратился к своему господину, ехавшему сзади с видом глубокой задумчивости, и взял на себя смелость напомнить тому о необходимости зайти в Гилдхолл, чтобы получить грамоту от гильдии купцов о назначении его командором плавания.

– И мне думается, ваша милость, что покуда мы находимся сейчас недалеко от Гога и Магога⁵⁶, то дабы не терять драгоценное время в будущем, лучше зайти туда немедля.

– Да-да, ты совершенно прав, мой верный Дженкин, – ответил Уилаби. – Я так погрузился в думы об этом хлопотном плавании, что у меня совсем вылетело из головы о надобности самолично получить аффирмацию в том, что я и в самом деле являюсь его командором. Ну что ж, к ратуше!

Путники свернули в небольшой переулок и вскоре стояли перед большим высоким зданием, по своему великолепию не уступавшим лучшим дворцам знати, но как понял Ронан, то была лондонская ратуша, иначе называема Гилдхолл. Уилаби поправил меч на перевязи, отряхнул сапоги от дорожной пыли и на некоторое время скрылся в величественном здании, оставив восторженного Ронана любоваться устремившимися ввысь колоннами, причудливыми резными шпилями, восхитительной каменной аркой и высокими сводчатыми окнами Гилдхолла. Особо внимание юноши привлекли две большие гипсовые статуи, похожие на стоящих на задних лапах собак с длинными завитыми хвостами, узкими мордами и высокими ушами, хотя распростёртые крылья напоминали скорее каких-то мифических животных; передними лапами эти чудовища держали большой щит с изображённым на нём гербом города.

Вскоре из огромной, в два человеческих роста резной двери показался довольный командор с перевязанным свитком в руках, он резво вскочил в седло и всадники вновь пустились в путь по запутанным и многолюдным улицам.

Как бы в подтверждение слов Дженкина о благочестии лондонцев, почти на каждом перекрёстке и каждой улице Ронану попадались большие церкви и часовни поменьше. По словам проводника, каждая гильдия изначально обязана была за свой счёт построить одну, а то и несколько церквей и содержать их в достойном и подобающем виде, а всего же церквей городе по его прикидке насчитывалось не менее пяти дюжин…

Затем путники проехали по Ломбард-стрит с высокими домами по сторонам, в которых, судя по вывескам и аккуратным фасадам, размещались многочисленные торговые лавки и золотошвейные мастерские, швальни и цирюльни, конторы менял и стряпчих, а в верхних этажах обитали их хозяева и прочие зажиточные горожане.

Всадники ехали не спеша, потому как двигаться быстро даже по такой относительно широкой улице как Ломбард-стрит было попросту невозможно из-за большого количества прохожих. Впрочем, переполняемый радостными эмоциями Ронан был только рад сему обстоятельству, так как оно давало ему возможность получше рассмотреть город, дома, людей – и особенно, если говорить без лишней щепетильности, лица молоденьких горожанок. Некоторые из них принимали его бесхитростный взгляд, полный весёлого любопытства, за крайнее бесстыдство, прятали или в негодовании отворачивали лица, другие, менее чопорные отвечали молодому и статному юноше на прекрасном скакуне смущёнными улыбками, а были и такие, которые в ответ громко смеялись и махали всадникам платками. Действительно, трио было весьма живописное и заслуживающее внимание прохожих: немолодой уже воин с телосложением Геракла, смотревший смело и уверенно; светящийся радостной улыбкой молодой джентльмен, хоть и уступавший в габаритах своему старшему компаньону, но также – с крепкой, упругой фигурой, лихо сидевшей на изумительной красоты вороном; и их статный, словно Аполлон, слуга с красивым и мужественным лицом, которое портила лишь еле заметная кривая улыбка, никак не подходившая к прямому и невозмутимому взгляду.

Далее путники свернули на улицу, называемую Травяной – хотя, как заметил Ронан, травой она была покрыта не гуще, чем палуба корабля, – и направились в сторону Темзы. О приближении к реке можно было судить по запаху рыбы, которым, казалось, здесь пропахло всё – и дорога, и дома и прохожие. Обратив внимание, что Ронан принюхивается к этому непривычному запаху и подёргивает носом, Дженкин заметил:

– Конечно, сэр, этот odore⁵⁷ нельзя назвать благоуханным фимиамом, но прибыли он приносит гораздо больше, чем все прочие благовония, вместе взятые. На этой улице располагаются лавки цеха рыботорговцев, пожалуй, древнейшего и самого уважаемого в городе. Целый квартал справа со всеми зданиями и сооружениями принадлежит этой гильдии, а воды Темзы бьются о самый их фундамент. А слева – видите эту высокую и массивную башню? – это церковь святого Магнуса Мученика.

– Вы упомянули воды Темзы, реки, которая, как мне думается, должна быть широкой и многоводной. Но где же она, добрый Дженкинс? – озадаченно спросил Ронан. – Я вижу лишь широкие ворота, перегораживающие улицу, которая, судя по виднеющимся за ними скатами крыш и шпилям, продолжается за воротами и тянется вдаль, сколько хватает глаз. Не могу взять в толк, кто меня обманывает: то ли моё обоняние, которое ощущает запах реки, то ли моё зрение, говорящее о нахождении в толще городских кварталов.

Дженкин Гудинаф лишь хитро ухмыльнулся. Он проехали ещё несколько шагов, и тут в прогалках между массивными воротами перед ними и стоявшими слева и справа зданиями показалась широкая полоса водной глади, крутым изгибом уходившая вправо, где вдоль берега над самой водой располагались городские дома, которые вдали постепенно переходили в парки и дворцы. В прогалине слева Ронан узрел лишь противоположный менее впечатляющий берег этой полноводной реки.

– Но как это, Дженкин?! – изумился юноша. – Передо мной широченная река, а через неё на четверть мили протянулся целый городской квартал, от берега до берега! Невероятно!

Глава XXVII

Мост

То, что вызвало такое удивление у юного шотландца, и было давно привычным для всех жителей английской столицы, стал чудный, протянувшийся через Темзу мост. По правде говоря, таковым его трудно было назвать, ибо на первый взгляд он более напоминал собою нагромождение всяческих домов, разной высоты и конфигурации, которые каким-то чудом были здесь выстроены. Из-за недостатка места эти странные сооружения тянулись вверх как опята на стволе поваленного дерева и нависали над водой наподобие пивной пены, готовой вот-вот выплеснуться через край кружки. Казалось, словно мост был самым желанным местом обитания лондонцев, ибо непонятно, как ещё объяснить такую скученность зданий на сооружении, должным служить средством пересечения реки.

Путники проехали через ворота и вступили на этот странный мост. Они вынуждены были спешиться и взять коней за поводья, потому как открывавшийся перед ними проход между двумя рядами домов был настолько узок и запружен людьми и повозками, что продвигаться по этой улочке верхом было немыслимо. Вдобавок там и здесь стоявшие по обе стороны дома соединялись поверху перекрытиями, или галереями, которые в некоторых местах нависали всего в девяти-десяти футах над поверхностью моста так, что всадникам пришлось бы пригибаться к луке, дабы избежать риска расшибить себе голову.

В некоторых местах между домами были оставлены небольшие ниши, куда можно было свернуть, чтобы разминуться со встречным потоком прохожих и возов. В один из таких проходов и своротил сэр Уилаби со своими спутниками, чтобы пропустить весёлую труппу бродячих артистов: менестрели, актёры и паяцы с хохотом, прибаутками и озорным гиканьем прокладывали себе путь к северному берегу, в то время как останавливавшиеся поглазеть на них прохожие ещё более затрудняли движение… Оказалось, что ниша, где решили передохнуть путники, была сквозная, и Ронан, сделав несколько шагов, очутился на нависавшей почти над самой водой деревянной площадке, откуда он смог, насколько позволял небольшой угол обзора, окинуть взглядом весь мост с наружной стороны. А зрелище было действительно потрясающее. Юный шотландец насчитал по всей длине двадцать каменных пирсов или быков (как их зовут обычно строящие мосты зодчие), которые служили опорами для арок моста. А из-под этих каменных сводов шумным потоком низвергались водные массы, образуя водопады по всей длине этого грандиозного сооружения. Ронан удивлённо поднял брови, подумал секунду и спросил Гудинафа:

– А скажите-ка, любезный Дженкин, верно я мыслю, что причина этих водопадов лежит в том, что мост – если прикинуть на глаз – почти наполовину перекрывает течение Темзы, затрудняя движение её вод, и поэтому образуется такой перепад поверхности реки с разных его сторон.

– Ну, хотя ваша милость человек и учёный, но по правде, чтобы об этом догадаться, большого ума не требуется, – ответил Гудинаф. – Впрочем, эти водопады, надо полагать, зависят ещё от чередования приливов и отливов. Ну, а если вы желаете узнать всё толком про здешние воды, потоки и течения, то вон тот тритон на пирсе, верно, лучше меня сможет вам помочь.

Тут Ронан обратил внимание, что внизу на воде покачивалась лодка, которая, чтобы её не унёс стремившийся из-под моста бурный поток, была привязана к одному из брёвен, вертикально высившихся их воды вокруг пирса. Напротив этого судёнышка, сложив руки на коленях, сидел человек в грубоватой суконной куртке, необычном зелёном шарфе и надвинутой на самые глаза шапке, из-под которой выбивались длинные нечёсаные волосы. Весь вид этой персоны говорил за то, что это был лодочник, сотни которых трудились на Темзе, главном лондонском транспортном пути того времени. Тяжёлое ремесло отложило свой отпечаток на огрубевшем, обветренном лице лодочника, нижнюю часть которого прятала густая чёрная борода.

– Эй, приятель из династии троглодитов! – крикнул ему Дженкин. – Растолкуй-ка молодому джентльмену, почему ты сидишь на этом пирсе, словно печальная русалка на морском берегу.

Лодочник повернулся и, обращаясь к Ронану, ибо других молодых джентльменов он здесь не видел, громко, силясь перекричать шум воды, ответил хрипловатым голосом:

– Сэр, вы можете развеять мою печаль, ежели изволите прокатиться на моём корабле вниз по реке. Я мзду большую за работу не возьму, все равно без дела просиживаю.

– Я вынуждён тебя огорчить, бравый речной капитан, и отказаться от твоего любезного предложения, – крикнул в ответ Ронан. – Но чтобы возместить тебе эту потерю, вот, купи подарок своей жене или сладостей детям, – и юноша кинул лодочнику четырёхпенсовик.

– Да благослови вас Бог, сэр, – ответил обрадованный нежданной монете лодочник, – только не довелось мне покуда обзавестись ни хозяйкой, ни детишками.

– Ну, тогда, выпей доброго эля или чего покрепче за благополучное возвращение на твёрдую почву всех твоих собратьев, плавающих по водам или готовящимся это сделать. А теперь поведай-ка мне, славный лодочник, почему ты сидишь с этой стороны моста, тогда как по другую, там, где весь берег усыпан домами, потребность в твоих услугах, должно быть, гораздо больше.

– Правда ваша, сэр, – согласился лодочник, – но, видите ли, сначала мне надобно дождаться более высокого прилива, дабы переправить мой корабль по ту сторону моста. Вода хоть чуть и поднялась уже, но ещё не настолько высоко, чтоб мне туда перебраться. Обычно-то я поджидаю своих клиентов у Старой Пристани, что напротив Святого Павла – там меня каждое утро застать можно. А нынче вот один важный моряк, судя по одёжке, да к тому же отважный смельчак, попросил доставить его в Редклиф и плату хорошую предложил.

– Однако же, почему ты называешь того человека смельчаком? – полюбопытствовал Ронан, которому теперь было интересно всё, касающееся моряков.

– А как же иначе, сэр! Отлив-то был в своей крайней точке! А вы, скажем, разве не устрашились бы проплыть в лодке под этим мостом и лететь вниз с высоты шести футов? А тот моряк не струхнул, когда я, – как и положено честному человеку, – предупредил его об опасности. Он лишь ухмыльнулся и сказал, что ему приходилось низвергаться с этаких волн, которые перехлестнули бы через этот мост со всеми его домами. Я хоть и всю жизнь здесь свой ялик вожу, но каждый раз, как мне случается во время отлива под мостом проплывать, у меня душа в пятки уходит и сразу незнамо как все молитвы вспоминаются.

– Ну, насколько можно судить, сегодня вы с тем моряком весьма удачно совершили прыжок с этого водопада, – продолжил надрывать горло юноша, ибо шум воды был просто оглушающий.

– А иначе я с вами бы здесь не разговаривал! – заявил лодочник. – Вода-то ведь в это время года ужас как холодная, а я, к стыду своему, и плавать не выучен.

– Послушать тебя, добрый лодочник, так плаванье под мостом весьма опасное занятие. А коим же образом алчущие добраться с верха реки вниз по течению и наоборот преодолевают эту, чреватую гибелью преграду?

– Ну, когда прилив, так можно хоть в одну сторону, хоть в другую без опаски пройти. Вот лихтёры-то и большие суда порой и дожидаются полной воды по много часов с каждой стороны. А уж во время отлива иного способа нету, как перейти на своих двоих по другую сторону моста и там уж снова нанять лодку, ежели вы, конечно, не такой храбрец как нынешний мой пассажир. Да и не каждый лодочник, скажу я вам, согласится своей шкурой рисковать. У нас даже говорят, что мост этот выстроен, дабы разумные пересекали его поверху, а глупцы проплывали под ним…

В этот момент Уилаби напомнил юноше, что дорога уже свободна и пора продолжать путь. Ронан кивнул на прощание лодочнику в зелёном шарфе, но тут ему вдруг бросилась в глаза величественная крепость, возвышавшаяся на левом берегу не более чем в полумиле от него и на которую он поначалу не обратил внимания, увлечённый разглядыванием моста и беседой с лодочником.

– С вашего позволения, сэр Уилаби, ещё один вопрос, – прокричал Ронан, любопытство которого, по-видимому, было также безгранично, как и бескрайний океан, по которому он так жаждал пуститься в путь. – Эгей, Дженкин, а что вы можете поведать страннику про ту дивную цитадель у самой реки? Она выглядит так весело, празднично и гостеприимно, словно волшебный замок из сказки.

И в самом деле, на берегу Темзы величаво стояла бесподобная крепость, обнесённая со всех сторон зубчатой стеной футов тридцать высотой с расположенными вдоль всей её длины круглыми башнями с узкими окнами или бойницами, и опоясанная широким рвом с водой. Она выглядела внушительно и неприступно, но в то же время, благодаря светлому песочнику, из которого были сложены крепостные стены и сам замок, весело развевавшимся на башнях флагам и зелёному холму с северной стороны, она казалась не грозным бастионом, а радушным замком какого-нибудь знатного вельможи, а может даже и самого короля. Высокое массивное здание в центре крепости действительно было похоже на чудесный дворец, оно было украшено зубчатой балюстрадой и квадратными башенками по углам с похожими на перевёрнутые луковички куполами, а размер сводчатых окон свидетельствовал о высоте внутренних залов.

– Клянусь всеми святыми, сэр, я не слышал ни об одном человеке, которого когда-либо ждал бы тёплый и радушный приём в лондонском Тауэре! – ответил Гудинаф, скривив губы в ироничной улыбке.

– Так это есть Тауэр! – изумился Ронан. – Та самая крепость, где в заточении провёл несколько недель мой пленённый батюшка! Я представлял его себе иначе – тёмный и мрачный бастион с подземными казематами, из которых раздаются стоны ожидающих казни узников, а лицезрю милейший замок у подножия зелёного холмика.

– Смею вас заверить, сэр, – сказал Дженкин нарочито мрачным тоном, – что его темницы так толстостенны, что ни одно стенание несчастных узников не вырвется наружу. А возвышенности этой, которую вы изволили назвать зелёным холмиком, более пристало зваться не Тауэрским холмом, а лондонской Голгофой, ибо трава на ней так зелена из-за того, вероятно, что орошена благородной кровью сотен, а то и тысяч людей казнённых на этом месте…

То ли от слов Дженкина, то ли от представления себя на месте злосчастного узника, готовящегося к смерти, у впечатлительного юноши невольно где-то в груди зародилась смутная тревога, причину которой он не мог себе объяснить. От грустных ассоциаций Ронана отвлекло, однако, дальнейшее путешествие через Лондонский мост, причудливые здания которого, выглядывавшие из окон разноликие физиономии и разношерстная толпа на улице представляли занимательное зрелище для любопытного шотландца. И хоть весь путь через реку был не длиннее четырёх сотен ярдов, но он дал Ронану, никогда прежде не видавшего такого скопления людей на таком маленьком пространстве, море впечатлений. Вон разгневанный покупатель покидает лавку башмачника, недовольный непомерной ценой; а тут, наоборот, миловидная девица жеманно натягивает только что купленные перчатки, кокетливо любуясь своими ручками; над головой в крытом переходе слышатся голоса двух кумушек, оживлённо обменивающихся последними сплетнями; тучный мясник сгружает с тележки жирные окорока, которые он доставил в харчевню («Да тут даже таверны есть!» – подивился Ронан); два чумазых мальчугана горячо спорят из-за найденного фартинга, кем-то невнимательно оброненного на дорогу; а вон тащится калека, выставляя напоказ своё увечье в надежде получить подаяние; грубый ремесленник в кожаном фартуке вышел из своей мастерской вздохнуть свежего воздуха; горожанин в накинутом на плечи коротком фламандском плаще пытается поскорее перебраться на другой берег, где его ждут неотложные дела; шаткой походкой идёт подвыпивший фермер, напевая себе под нос деревенскую песенку.

– Почему же здесь так много народа? – спрашивал любопытный юноша у своего всеведущего провожатого.

– Так ведь, сэр, вы и представить себе не можете, как на мосту жить-то удобно, – ответил тот. – Лентяям по сердцу, что вода здесь дармовая и в любом количестве, лишь ведёрко в окошко опусти. Чистюли млеют от отсутствия дурных запахов, ибо течение быстро все испражнения уносит. А люди трусливые, страшащиеся всяческого поветрия, чувствуют здесь себя как у Христа за пазухой, поскольку вода и ветер живо всю заразу прочь гонят. Говорят даже, будто ни чумы тут, ни какого другого мора и подавно не случалось. Некоторые так, видно, и живут на воде, ни разу в жизни не удосужившись на берег ступить…

Временами юноше казалось, что они передвигаются вовсе не по мосту, а по оживлённой городской улице, правда, слишком уж узкой. Дома в два и три яруса стояли так плотно друг к другу, что казались единым целым, за исключением, быть может, одной-двух прогалин. Местами небо полностью скрывалось за перекрытиями и переходами, служившими, по всей видимости, как для упрочнения всей конструкции, так и для увеличения площади строений. В нижних этажах были сплошь торговые лавки и мастерские, в то время как верхние служили жилищем.

Юный шотландец был настолько поражён всем увиденным, что не мог удержаться от того, чтобы не обрушить на Дженкина Гудинафа град всевозможных вопросов, имевших отношение к жизни на этом удивительном мосту и его обитателям. Бедный ординарец уже корил себя, что изначально взялся с излишним усердием за роль проводника для дотошного юнца; но делать было нечего, и он продолжал покорно нести свой нелёгкий крест.

Когда путники добрались до середины моста, здания слева, справа, да и сверху тоже, неожиданно расступились, открывая прекрасный вид на Темзу в обе её стороны и давая возможность от горизонта до горизонта обозреть небо, начинавшее уже покрываться вечерними красками. Простор реки, особенно вверх по течению, был усыпан множеством лодок и судов, больших и малых, с парусами и без, стоявших на якоре или же двигавшихся по всем направлениям, торопясь, вероятно, до наступления темноты добраться до места назначения.

– Но как же ялики и барки с длинными мачтами и высокими парусами преодолевают этот мост? – продолжал сыпать вопросами любопытный юноша. – Ведь высота его арок на глаз не превышает дюжины футов.

– Вот-вот, мы как раз сейчас и приближаемся к тому месту, которое само всё вам скажет, – пояснил Дженкин, указывая на тяжёлые цепи подъёмного моста, который расположился как раз посреди своего более длинного сородича, – и позволит моему языку несколько отдохнуть. Мост на мосту!

Но тут юноша застыл как вкопанный, и на его лице вдруг не осталось ни удивления, ни восторга, которые не покидали его с утра, а наоборот, оно неожиданно исказилось выражением омерзения и негодования.

– Но что это, Дженкин? – с тоном отвращения спросил Ронан. – Если мои глаза не обманывают своего хозяина, то я лицезрю самую зловещую картину, когда-либо виданную мною. И как могут жить люди в том здании напротив, каждый божий день созерцая это ? Как могут смеяться вон те два простолюдина у подножия башни, зная, что находится над ними?

– Да что в этом такого, сэр! Подумаешь, всего лишь головы изменников на Башне Предателей, – равнодушно ответил Дженкин. – Напоминают кочаны капусты на огороде, вам не кажется?

Здесь стоит пояснить читателю, что вызвало такой ужас и отвращение у нашего героя. Перед ним во всю ширь моста, охраняя подъёмный мостик и как бы преграждая путь страннику и заставляя почтительно остановиться, высилась массивная и тёмная каменная башня. Она была выше всех близлежащих крыш, и потому на фоне тускнеющего неба над ней отчётливо выделялись высокие шесты, которые венчались ужасными символами той жестокой эпохи – отрубленными человеческими головами.

– Эх, юноша, – взял слово Уилаби, позволявший дотоле своему ординарцу «просвещать» Ронана. – К твоему счастью ты прожил ещё слишком короткую жизнь, чтобы успеть повидать все её ужасы, а барон Бакьюхейд, похоже, счёл за лучшее поберечь твоё молодое воображение и не стал рисовать пред тобой страшных картин войн и междоусобиц, заговоров и мятежей, пыток и казней. Если бы ты видел то, через что довелось пройти нам с Дженкином, то не ужасался бы от дюжины голов, давным-давно отсечённых топором палача и выставленных на всеобщее обозрение в устрашение и назидание тем, у кого могут появиться крамольные помыслы.

– Замечу, однако, что среди этих черепушек есть один, – вполголоса сказал ординарец Ронану, – который принадлежала тому, кто когда-то благоволил моему господину, и из чьих рук, точнее от чьего меча, он принял рыцарское звание.

– Ты, должно быть, имеешь в виду Эдварда Сеймура? – с печальной задумчивостью произнёс Уилаби, обладавший, как оказалось, неплохим слухом. – Что ж, в самом деле, именно он, после захвата нами Лейта посвятил меня в рыцарское сословие. Сеймур был отличным полководцем, но жажда безграничной власти сгубила его душу и умертвила тело.

– Каким же образом, сэр Хью? – поинтересовался Ронан.

– О, это долгая история, юноша, – ответил командор. – Но она свидетельствует о том, как стремление вознестись в итоге приводит к головокружительному падению. Если вкратце, то Сеймур, будучи дядей Эдварда, после смерти Генриха Тюдора захватил регентство над юным королём и фактически правил страной от его имени, что, понятное дело, вызывало недовольство у других знатных вельмож и царедворцев, лишённых своей доли власти. И, в конце концов, Тайный Совет нашёл повод лишить регента всех его полномочий, а заодно и титула герцога Сомерсета. Но видно, жажда власти не давала спокойно спать непокорному Сеймуру, через некоторое время его снова заподозрили в заговорах; и не прошло ещё и года, как на Тауэрском холме благородная голова рассталась со своим осанистым телом и украшает ныне менее почётное место.

– Вы с таким равнодушным спокойствием говорите о вашем бывшем командире и благодетеле, – удивлённо произнёс Ронан, – будто мы не проходим сейчас под его несчастным черепом, обдуваемом всеми ветрами и омываемым осенними дождями, с глазницами, давно выклеванными стервятниками.

– Годы войн и поля сражений очерствили мою душу, молодой человек, – раздражённым тоном ответил Уилаби, уловивший нотку укора в голосе непочтительного юноши. – К тому же граф Гертфорд – оставшийся у Сеймура титул – сам выбрал свой путь, предпочтя власть в королевстве стезе воина, и возможную позорную смерть на плахе от топора палача – почётной гибели на поле брани от вражеского меча.

– Ваша милость, не позволите ли мне высказаться в защиту некоторых казнённых, чьи благородные головы имели честь или несчастье украшать сию башню, – вмешался в разговор Гудинаф, услышавший недовольство в голосе своего господина и желавший исправить свою оплошность. Он же не мог предвидеть, что Уилаби расслышит его слова, а юноша воспримет всё с такой простодушной впечатлительностью.

– Ну что ж, изволь, коли сумеешь, – кивнул командор, хмуря брови.

– Припоминаю я один случай из моего отрочества, – продолжал Дженкин, – связанный с этой Башней Изменников. Мы, мальчишки, частенько бегали сюда в течение месяца или двух, чтобы поглазеть на удивительное чудо, а именно – на голову одного несчастного. Дело в том, что покуда эта голова располагалась на башне, её не трогал тлен и стервятники боялись сесть на неё, она была почти как живая, разве что глазами не моргала. Видать, благодатность деяний того человека и святость его души не позволяла разложению трогать эту часть его тела.

– Удивительное дело! – воскликнул Уилаби. – Если, конечно, ты не изменил своей привычке, Дженкин, и говоришь чистую правду; хотя, говоря по чести, я ни разу не имел повода попрекнуть или заподозрить тебя в обмане. И как же, интересно, звали того изменника, или праведника – уж затрудняюсь и сказать, кем он был?

– Если мне не изменяет память, а она редко меня подводит, – ответил ординарец, – имя казнённого было сэр Томас Мор…

– Томас Мор, – повторил Ронан, припоминая что-то. – Недавно мне приходилось читать книгу под названием Утопия , где автором был записан именно сэр Томас Мор. Быть может, это один и тот же человек.

– Действительно, юноша, ты не ошибаешься в своём предположении, – подтвердил Уилаби. – Томас Мор и в самом деле был великим мыслителем и государственным деятелем. Однако свою преданность католической вере он противопоставил страстному желанию короля Генриха разорвать с римской церковью, и всяческими путями вставал на защиту папства. А всякого, кто осмеливался пойти супротив нашего своенравного монарха, неминуемо ждала если уж не гибель, то опала и изгнание…

На несколько мгновений Ронан впал в глубокую задумчивость, так несвойственную юности… Неужели все блага и почести земной жизни ценятся выше той позорной и страшной смерти, на какую обрёк себя Эдвард Сеймур? А с другой стороны, Томас Мор был обезглавлен за свои убеждения, которые не предал до последнего своего вздоха, хотя они и стоили ему жизни. Такие разные судьбы, а конец один! Юноша вздохнул, ибо был совершенно сбит с толку необъяснимыми превратностями жизни, над которыми он, в итоге, решил поразмышлять на досуге.

Путники двинулись свои стопы дальше и прошли под Башней Предателей. За ней улочка на мосту совсем сжалась и стала напоминать узкую и тёмную пещеру, по которой словно призраки сновали бледные тени. Вкупе с жуткой картиной, увиденной на кровле башни, эта атмосфера вызвала в мыслях Ронана неожиданное и невольное осознание тщетности бытия и неотвратимости смерти, которые так не шли юношескому энтузиазму и его бодрому духу последних дней. Чувство тоскливой тревоги вдруг сжало юноше грудь. Но касалось ли это ожидание неумолимой гибели его или же других близких ему людей, понять он был не в состоянии, и Ронан помыслил, что, быть может, у него просто разыгралось воображение после созерцания черепов на крыше башни. Не будучи чересчур мнительным человеком, он попытался усилием воли стряхнуть с себя это глупое наваждение и раздражённо посетовал:

– Дженкин, когда же мы протолкаемся к концу этого чёртова моста? Он до того узок и сумрачен, что напоминает мрачное горную теснину с бурлящим по её дну потоком.

– Осталось несколько пролётов, сэр, – невозмутимо ответил ординарец, – и скоро вы ступите на твёрдую почву, которая, впрочем, может уйти из-под ног с такой же лёгкостью, как и болотная кочка. По правде говоря, не прошло ещё и получаса, не считая наших остановок в угоду вашему непомерному любопытству, как мы движемся по мосту, а пробраться с лошадьми через такое скопление людей, домов, повозок равно, что в день коронации протиснуться к самому трону. Впрочем, осмелюсь сказать, что вы зря считаете мост узким. Я слыхал, к примеру, что при короле Ричарде Втором этот самый мост служил ристалищем, на котором в поединке на конях и с копьями сошлись два рыцаря – шотландский посол в английском королевстве и посланник Англии в Шотландии. Уж не знаю, с какой стати они оба оказались при английском дворе, в то время как им следовало бы находиться на расстоянии месяца пути друг от друга, только английский посланник вызвал на поединок шотландского посла. И к бесславию всех англичан и к моему собственному огорчению, мой соотечественник был выбит из седла своим шотландским визави. Так что, сэр, посол из вашего королевства доказал, что Лондонский мост не так уж и узок, по крайней мере, для того, чтобы в рыцарском турнире снискать лавры победителя. Видать, на мосту посреди реки их легче заполучить, нежели в бою в чистом поле.

Юноша улыбнулся этой забавной истории, и на душе у него стало чуть легче… Наконец долгий путь по мосту, казалось, подошёл к своему завершению, ибо Ронан обнаружил, что они находятся на открытой части, откуда даже в сумеречном свете можно было различить дома на берегу. В это время года темнеет рано, и потому, пока наши путники преодолели этот презабавный мост с его толчеёй, со спешащими его покинуть горожанами, живущими на земной тверди, и захлопывающимися в преддверии долгой ночи дверьми и ставнями, начинавшийся вечер превратился без мала в тёмную ночь, чему, к тому же, способствовали снова наплывшие тучи и надвигавшийся с низу реки туман. Перед путниками снова выросла каменная башня, почти точная копия уже виденной ими в середине моста, за исключением разве что одиозных результатов работы палача наверху. Башня преграждала путь на берег, но железные ворота были подняты и задержавшиеся на мосту жители южного берега Темзы спешили его покинуть. Ибо, по словам Дженкина, как правило, мост на ночь запирался с обеих сторон, что было старинной традицией и привилегией его обитателей, таким способом оберегавшихся от ночных разбойников. На последнем пролёте перед самыми воротами столпились люди: одни желали покинуть мост, другие же только что вернулись с берега и протискивались в обратном направлении.

На вершине башни по обеим её сторонам пылали огромные факелы, освещавшие эту, заполненную людьми площадку. Свет пламени отражался в тёмных водах Темзы, бежавших из-под арки моста. Внизу, на пирсе около самой воды на коленях стояла женщина. Пользуясь светом, который бросали факелы, она полоскала в потоке воды выстиранные одежду и бельё и аккуратно складывала их в стоявшую рядом корзину. В сумеречном свете нельзя было различить ни её лица, ни возраста. По крепким, красным от холодной воды рукам, которые открывали засученные по локоть рукава, коренастой плотной фигуре, да простоватой одежде можно было догадаться лишь, что это была служанка или работница, выполнявшая обязанности прачки. Она с таким остервенением полоскала тряпки, груда которых ещё лежала рядом с ней, что ей было не до стремительного потока, над которым она храбро склонялась, не до весёлых насмешек, которые отпускали в её адрес люди наверху. Казалось, всё, что ей хотелось, это поскорей разделаться с мерзкой работой и отогреть окоченевшие руки у тёплого очага в своей каморке. Подобное её исступление, несуразная фигура и неподходящее время для полоскания и служили поводом для зубоскальства толпы на верху моста.

Неожиданно чья-то шкодливая рука запустила в бедную прачку огрызком яблока. Работница как раз развернулась, чтобы положить в корзину очередную вещь, и пущенный сверху огрызок угодил ей прямо в лоб, что вызвало взрыв идиотского хохота в толпе. Но вдруг глупый смех неожиданно прервался, ибо оглоушенная неожиданным ударом прачка потеряла равновесие, пошатнулась и, нелепо размахивая руками, свалилась прямо в воду. Быстрое течение между опорами моста подхватило её и потащило прочь от пирса, на котором она до этого стояла. Одежда на бедной женщине сразу вздулась, что и позволило ей первые мгновенья удерживаться над водой, в то время как течение тащило её всё дальше и дальше. Люди на мосту растерянно глядели друг на друга.

– Точный выстрел! – прокомментировал Гудинаф. – Жаль, что наповал.

– Да как ты смеешь, подлая душа! – вскричал юный шотландец. Он метнул негодующий взгляд на Дженкина, как бы желая испепелить того на месте, в мгновение ока скинул головной убор, плащ, перевязь с мечом и бросил всё опешившему ординарцу. Ещё миг понадобился Ронану, чтобы вскочить на парапет моста и с высоты двадцати футов броситься в тёмные воды Темзы.

Всё произошло так стремительно, что никто не успел сделать ни малейшей попытки удержать безрассудного юношу. А он, энергично двигая руками и ногами, силился догнать уносимую течением женщину. Несчастная ещё пыталась отчаянно бить по воде руками, но намокшее одеяние уже не оказывало ей поддержки, а наоборот, сковывало её движения и тянуло ко дну. Она даже не кричала, нет, а лишь продолжала с остервенением колотить руками по воде, но уже не для того, чтобы прополоскать стиранное, а в тщетной попытке спасти свою жизнь. Временами бедняжка полностью уходила под воду, но какими-то неимоверными усилиями её голова снова показывалась над поверхностью. Она захлебывалась и жадно хватала ртом воздух, отчаянно шлепая по воде руками. Но видно было, что силы покидали несчастную жертву глупой и бессердечной шутки…

Прошло несколько мгновений, прежде чем опешившие зрители этой сцены смогли прийти в себя. Первым опомнился Уилаби:

– Дженкин! Что ты стоишь как собор святого Павла? Быстро прыгай в воду и спасай мальчишку!

– Увы, сэр, плавать-то я как раз и не умею! Может быть… Эй, люди, пять соверенов тому, кто вытащит молодца из воды!

– Чёрт бы ты тебя побрал! Да мне его жизнь дороже собственной! – вскричал командор и тут же схватил какого-то подвернувшегося под руку ремесленника и приказал ему бежать в башню и вытребовать у её смотрителя верёвку, другого он послал на поиски бечевы в противоположную сторону, остальным находившимся на площадке людям он повелел искать лодку, а кого-то отправил дозорными на берег смотреть, не выплывет ли к нему юноша сам.

Так грозен был вид командора, так беспрекословны были его команды, что многие из столпившихся здесь людей, неосознанно подчиняясь воле этого человека с громовым голосом и горящими глазами, бросились во все стороны в поисках лодок и верёвок.

Между тем несчастная прачка уже скрылась из виду – то ли она ушла под воду, то ли течение отнесло её так далеко, куда не доставал свет факелов. Юношу ещё можно было смутно различить во мгле, окутавшей реку, но и его очертания вскоре были поглощены пеленой непроглядного, быстро надвигавшегося тумана. Крепко впившись руками в парапет моста, подавшись вперёд, Уилаби напряжённо всматривался во мрак, в котором исчез Ронан. Кровь в венах командора бешено кипела, сердце стучало молотом, а голова раскалывалась от тысячи всевозможных мыслей. Досада на глупого юнца, бросившегося в воду из-за какой-то жалкой прачки, смешивалась с неимоверной тревогой за его участь. Неужели он, через несколько дней после знакомства, не смог уберечь юношу, судьба которого была с такой надеждой вверенная ему сэром Робертом? Но командор тут же гнал прочь подобные мысли. Не допустит Господь, чтобы Ронан погиб! Вон как сильно и уверенно он плыл. Не может такой человек сдаться воле стихии! Но река-то ужасно холодная, и насколько хватит у него сил держаться в стылой воде. Бедную женщину ему вряд ли спасти, самому бы не погибнуть. Но ведь этот безрассудный юноша может до конца бороться, чтобы вызволить из реки эту простолюдинку…

На мосту и на берегу продолжали раздаваться крики: «Лодку! Лодку!» Люди рыскали вдоль моста, но ни на одном из пирсов в этот поздний час уже не было лодочников с их лодками и яликами. Группа людей во главе с Дженкином сновала вдоль берега, ища какой-нибудь чёлн. Но все лодки, которые они обнаружили, были привязаны к берегу цепями с массивными замками, к тому же в них не было весёл, которые лодочники обычно уносили с собой. Гудинаф чуть не плакал от досады. Но наконец, двери одного из домов на берегу открылись и оттуда показался человек, кряхтя и ворча, что его беспокоят в такое позднее время и в такую промозглую погоду. Когда же до него дошло, в чём дело, он, пусть и нехотя, но согласился помочь, взял вёсла, отпёр свою лодку, куда сел Дженкин и ещё один мальчишка с небольшим факелом – из тех, которые зарабатывали тем, что по вечерам провожали путников по тёмным лондонским улицам и освещали им дорогу…

Тем временем Уилаби, стоя над аркой моста, обуреваемый тревогой и нетерпением, вдруг воскликнул:

– А где этот мерзавец, который имел наглость чем-то швырнуть в даму? Подайте его сюда! Клянусь рукоятью моего меча, болтаться ему вскоре в Тайберне, как увядшему листу на засохшей ветке!⁵⁸

Из сборища зевак, никак не желавшей расходиться, чтобы узнать, чем всё закончиться, кто-то охотно ответил:

– То был какой-то проказливый юнец, сэр. Я его среди толпы-то заприметил – в долгополом рубище и рожица такая хитрая и нахальная. Однако ж сейчас его что-то здесь не видать. Небось, сбёг, как смекнул, чем его потеха обернулась.

– Гореть ему в адском пламени! Но когда же отыщется проклятая лодка? Эй, Дженкин! – не мог уняться Уилаби. – Ага, вот, наконец-то, и лодка, а в ней мой верный Гудинаф!

Из-под арки моста вынырнула лодка, в которой кроме лодочника сидел Дженкин и мальчик с факелом.

– Дженкин, тебя только за смертью посылать, чёрт возьми! Парня-то уже и не видно, гребите же скорее, ищите его, чёртовы дети. Помни, Дженкин, мне жизнь этого юноши дороже моей собственной!

Лодка устремилась туда, где четверть часа назад скрылась в мглистой темноте несчастная прачка, уносимая течением, а вслед за ней и Ронан, пытавшийся догнать её и спасти. Тревога Уилаби возросла неимоверно, ему казалось, что прошла вечность и скоро наступит утро – так медленно тянулось время в тягостном ожидании. В смятении он мерил шагами мост и всматривался в темноту Темзы. Народу на площадке перед башней, казалось, скопилось ещё больше, ибо многие очевидцы происшествия не собирались уходить, пока не узнают, чем дело кончится, и, наоборот, привлечённые суматохой жители домов на этом конце моста потянулись к месту происшествия – так уж устроено человеческое любопытство. Посланные на берег приходили с докладом, что никто на него не выплывал. Нечего и говорить, что надежд на благоприятный исход ни у кого, разве что, сэра Хью, не осталось, и все начали считать прачку и благородного юношу погибшими, и вполне обосновано – времени-то прошло изрядно, а вода была чересчур как холодна. Люди стояли и ждали, обмениваясь замечаниями.

– Ох, бедная девушка. Для всех домов в этом конце моста стирала, – причитала жалостливая кумушка, закутанная в шерстяной полушалок.

– Нет, уж, милочка. Сама она и виновата, – ответила её менее добросердечная соседка. – Не надо было в тёмное время к воде спускаться. Вот её русалки и утащили. Говорят, они любого могут к себе под воду утянуть, кто ночью и в туман к реке или озеру приближается, а тем паче руки туда сам суёт, – добавила другая сплетница.

– Да вовсе её и не утащил никто, глупые курицы, – уверенно заявил высокий человек в кожаных штанах и короткой буйволовой куртке, с огромной пилой за спиной и тесаком за поясом. – В неё какой-то озорник камнем запустил, она в воду и свалилась как подрубленное дерево. Я своими глазами видел. А за ней один молодой джентльмен с моста прыгнул – спасать, значит.

– Ну, знаешь ли, петух ты эдакий! Да тута недели не проходит, как в реку кто-нибудь да не падает, – ехидно продолжила злоязычница. – Ежели за каждым будет благородный господин прыгать, так в Англии вскорости дворян вовсе не останется.

– А мне вот думается, – сказала сердобольная кумушка, – что, кабы все наши дворяне были так отважны как тот юный джентльмен, мы бы, наверное, жили уже как в раю.

– Ха-ха! Какая же ты наивная, соседка! Да они с нас ещё кровушки попьют. Судачат, я слыхала, что скоро с обитателей нашего моста будут подать на воду брать. Посмотрим, как ты тогда запоёшь. Помяни моё слово.

– Не может того быть! Нечего тебе, кума, сплетни-то распускать. Наш король Эдвард милостив, и он не позволит ещё более его народ грабить.

– Да твой король больно уж молод ещё, чтобы позволять или не позволять. Говорят, за него Джон Дадли все решения принимает.

– Тихо вы, несушки! – гаркнул высокий человек в буйволовой куртке. – Глядите, вон огонёк в тумане показался: лодка возвращается.

И в самом деле, в темноте стали видны проблески огня, и скоро можно было различить силуэт лодки. Больше всех из стоявших на мосту волновался, понятное дело, Уилаби. Однако, отважный воин смог совладать с проявлением своих чувств и стоял прямо, скрестив руки, с величественной осанкой и властным лицом. Какой бы удар ни преподнесла ему судьба, он встретит его с достоинством, присущим его высокому рыцарскому званию. А ожидать худшего были все основания, ибо лодки не было около часа – времени вполне достаточного, чтобы вытащить из воды живого, но слишком малого, чтобы найти утопленника.

Ещё несколько взмахов вёсел и всем стало очевидно, что в лодке всего три человека…

Поднявшийся на мост Гудинаф с обескураженной физиономией только развёл руками. Сердце командора сдавила страшная сила. Внутри не осталось никаких страстей и эмоций, он чувствовал лишь крайнюю опустошённость. Некоторое время он суровым взором глядел на Дженкина, потом мрачным голосом приказал ординарцу нанять людей и с утра обшарить все берега Темзы, да и саму реку вплоть до Гринвича, если потребуется, чтобы найти тело благородного юноши.

Сэр Хью развернулся и пошёл прочь с моста прямой походкой и с величавым видом, дабы никто не посмел потом сказать, что видел удручённого и опечаленного Уилаби. Позади понуро шёл его слуга, ведя в поводу двух лошадей, Идальго же взялся вести тот самый мальчишка с факелом, который сопровождал Гудинафа по реке в лодке. Так двигались они по тёмным улицам Саутворка.

Лишь только Дженкин понимал настоящие чувства своего господина, ибо на самом деле состояние души и мысли Хью Уилаби далеко не соответствовали его виду.

«Чем я отплатил Роберту Бакьюхейду за спасение моей жизни? – размышлял сокрушённо командор. – Тем, что не уберёг от гибели его единственного сына и наследника! Впрочем, разве есть моя вина в том, что пылкий юноша так рьяно бросился в Темзу?… Но всё же мне должно было предвидеть подобную безрассудную выходку Ронана – эту или иную, – и вместо того, чтоб предаваться собственным никчёмным думам, мне надлежало быть всё время рядом с ним, тогда я, возможно, смог бы предотвратить сей безумный поступок. Теперь же я навек покрыт позором неблагодарности и небрежением долга… Что я отвечу моему спасителю? Да и смогу ли? Лучше уж вовсе не вернуться мне из плавания, ибо только смерть может избавить меня от такого бесчестья!… Эх, а какой был храбрый мальчишка! И так попусту сгинул».

Глава XXVIII

Покушение

Оставим на время благородного Уилаби, перенёсшего такой страшный удар по своей чести, терзаемого чувством стыда и позора, чему придавала ещё большей остроты непомерная скорбь по так полюбившемуся ему юноше. Теперь нам предстоит снова перенестись в Рисли-Холл, где с отъездом сэра Хью и Ронана всё вернулось на круги своя. Леди Уилаби стала ещё печальней, Джордж напротив беззаботней, добрый пастырь снова углубился в свои труды. Лишь Эндри из весёлого и шебутного мальчишки превратился в тихого и безгласного челядинца. Уж очень он был привязан к мастеру Ронану, и с его отъездом всё стало казаться мальчишке чужим и неприветливым. Джордж, при котором теперь состоял Эндри, был неприятно удивлён такой в нём переменой. Он-то рассчитывал, что юный балагур и проказник будет веселить его своими остротами. Но Эндри, казалось, понимал, что ему уготована участь шута в этом английском доме, и гордое шотландское сердечко вовсю тому противилось. По этим-то причинам он и был так неестественно хмур и ко всему безразличен, что крайне не вязалось с его обычно весёлым нравом.

На третий или четвёртый день после отъезда сэра Уилаби и Ронана Лангдэйла молодой слуга, как было принято в те времена, помогал Джорджу снять одежду в его опочивальне.

За окном уже царила ночная тьма, поглотившая всё вокруг. Лишь изредка в просветах между быстро летящими облаками проглядывал тонкий серп луны, бросая слабые блики на холодную землю. И тогда из мрака выступала тёмная стена могучих дубов на аллее перед особняком, которая напоминала угрожающе подступившую армию великанов. Даже внутри дома было слышно, как зловеще стонут вековые деревья – так ужасен был ветер, а его уханье в каминной трубе напоминало завывание волка, вышедшего на охоту.

Но в камине ярко пылали угли, позади у хозяина остался вкусный ужин. Облачённый в широкий ночной халат, подбитый мехом, Джордж сидел, по привычке вытянув ноги, и наслаждался шедшим от огня теплом. Рядом равнодушно стоял Эндри, уже тяготившийся прислуживанием младшему Уилаби. Как не похож был этот праздный, самолюбивый дворянин на его исконного господина – смелого, искреннего и умного.

– Отличный сегодня был денёк в Кедлестоне, – довольно сказал Джордж. – Вот уж, право, целых пять шиллингов в триктрак у Джона выиграл. Ну, полагаю, Керзоны от этого не обеднеют, да и я богаче не стану, ибо завтра мне предстоит неплохое развлеченье в Ноттингеме.

– Ей-ей, должно быть, для этого ваша милость изволили сбрить усы и бородку, – предположил юный слуга, с неохотой выдавливая из себя слова (но что поделаешь? – ведь развлекать хозяина дома была теперь его обязанность).

– А ты смышлёный мальчишка, – ухмыльнулся Джордж. – Видишь ли, парень, некоторые английские девушки предпочитают поцелуи гладковыбритых мужчин тем царапинам, которые оставляют на их нежной коже щетинистые подбородки бородачей. А у меня завтра как раз свиданьице с одной премиленькой кокеткой, ради чего я и подвёрг себя пыткам цирюльника. Помнишь, я давеча велел тебе письмецо отнести? Только тсс… Полагаю, ты не будешь об этом на весь дом трезвонить, словно колокол на церкви преподобного Чаттерфилда.

– Ей богу, сэр, как можно-то порядочному слуге тайны господина выбалтывать?… Эх, и жаль, однако, что ваша милость могли такое обо мне помыслить, – удручённо ответил Эндри и добавил: – Хотя об этом вашем свидании и так всем уж ведомо стало, стоило вам только за ужином без бороды показаться.

– Неужели? – удивился Джордж. – Хм. А впрочем, какое им дело до того, как я провожу время? Возьми-ка лучше щипцы, да поворочай угли в камине.

Пока молодой слуга выполнял это повеление, Джордж подошёл к окну, глянул в ночную тьму, поёжился, опустил занавесь, посмотрел на слугу и сказал:

– А поведай-ка мне, Эндри, какая дьявольская сила тебя одолела так, что весёлый воробей превратился в мрачного ворона. Хоть ты и не видишься с леди Уилаби, но сдаётся мне, что она заразила тебя недугом тоски и уныния. Глядючи на твою кислую физиономию, у меня, право слово, слёзы на глаза навёртываются, ха-ха-ха.

– Прощу прощения, что не могу угодить вашей милости своим настроением, – ответил хмуро мальчишка. – Признаюсь честно, мне хотелось бы находиться в этот миг рядом с мастером Ронаном. Чувствую я, беда над ним нависла, потому как пятка правая у меня чешется – а это всегда к плохому. Но не пристало мне ослушаться его велений. А он наказал мне остаться здесь и чего-то ждать, и ждать…

– Дьявол тебя побери, малец! Так ты печалишься о своём господине! – изумился Джордж. – Клянусь душой, любой простой мальчишка в Дербишире позавидовал бы твоей доле – служить благородному Уилаби, жить в уютном доме, кормиться с господского стола.

– Может оно и так, – вздохнул Эндри, – только, как говорят у меня на родине…

– Да к чёрту твою родину! – сорвалось у Джорджа; потом, однако, увидев побелевшее лицо юного шотландца, стиснутые зубы и сжавшиеся кулачки, примирительно добавил: – Э-эй, не серчай, приятель, за горячее слово! Я, право, ни имею ничего против голых скал, диких пустошей и топких торфяников твоей бедной страны, вопреки даже тому, что мой родитель оттуда едва ноги унёс… Но что же это выходит? Ты, видать, не желаешь состоять при мне ни пажом, как тебя величал Лангдэйл, ни хотя бы лишь забавным прислужником, что меня бы вполне устроило.

– Эх, не в силах я притворяться весёлым, сэр, когда на сердце вот такой камень лежит, – понуро пробормотал мальчишка и развёл руки в стороны, показывая размер якобы придавившей его сердце глыбы.

– Ну что ж, коли вам, сэр Гордец, не по душе прислуживать хозяину этого имения, то, если желаете, обратитесь утром к дворецкому – он найдёт вам иное занятие, и уж не обессудь, молодой человек, ежели оно будет не таким лёгким и весёлым, как нынешнее. А теперь иди спать, а то ты на меня тоску почище моей мачехи нагоняешь.

– Как изволит ваша милость, – Эндри поклонился и ушёл в комнату для хозяйского служки, которая примыкала к спальне Джорджа Уилаби.

В эту ночь мальчишка долго не мог заснуть, ворочался и думал. С одной стороны хорошо было, что он больше не будет состоять прислужником при Мастере Уилаби, а с другой Эндри мучило непонятное беспокойство, да ещё и пятка чесалась. Как и все суеверные шотландцы, он верил в различные приметы и предзнаменования. А пятка никогда его не обманывала. Впервые она стала чесаться ещё много лет назад перед битвой у Пинки, в которой погиб его отец. А последний раз пятка потревожила его накануне приезда в Крейдок мастера Ронана: вроде и доброе событие, а вон как всё обернулось-то.

Прошёл час или два, а сон всё не шёл – то пятку надо почесать, то с одного бока на другой перевернуться. Наконец, сознание мальчишки затуманилось, и его окутала лёгкая дрёма. Ему снился далёкий шотландский замок с его мощными стенами и крепкими воротами, тёмное озеро у подножья утёса, на котором стоял Крейдок, суровый лорд, на самом деле прячущий улыбку в чёрной с проседью бороде, добродушный ловчий Питер с честным лицом, ворчливый повар Джильберт в белоснежном фартуке и с большой поварёшкой в руке. Такие добрые и милые образы, окружавшие его совсем недавно – Эндри даже улыбнулся во сне. Но вдруг всё поменялось, все эти люди пропали, а остался один лишь замок, почему-то окутанный густым туманом, похожим на дым. Из замковых ворот выбегает Джильберт с искажённым от страха лицом, размахивая своей поварёшкой, и что-то кричит, указывая на туман вокруг замка, который оказывается вовсе не туманом, а клубами густого чёрного дыма. Мальчишку обуяло такое чувство ужаса, что оно враз прогнало прочь все сновидения. Эндри уже не спал, а лишь лежал с закрытыми глазами. Но ему почему-то казалось, что он по-прежнему спит, и он никак не мог уразуметь, отчего же у него было это чувство. Когда мальчишеское сознание окончательно прояснилось, до него, наконец, дошло, чем явь была похожа на сон. Дым! Он ему не приснился! Эндрю действительно чувствовал запах дыма, и с каждой секундой он становился всё сильней и сильней. Мальчишка проворно вскочил и зажёг свечу. Она еле загорелась. Дышать тоже было очень трудно. Эндри подскочил к двери, ведущей в спальню Джорджа, и по запаху и потускневшему пламени свечи вмиг сообразил, что дым просачивается именно оттуда. Он распахнул дверь, ожидая увидеть языки пламени, но огня не было, хотя вся комната была окутана едким дымом, а дышать было просто невозможно. Задыхаясь, Эндри подбежал к окну, рванул парчовую занавесь и на ощупь – ибо свеча в комнате Джорджа тут же погасла, – откинул кованые крюки с задвижек и распахнул оконце. Холодный ночной воздух тут же стал наполнять комнату. Мальчишка бросился к Джорджу Уилаби, который недвижно простирался на ложе, откинул полог кровати и дёрнул хозяина Рисли-Холл за руку. Тот не двинулся и не проронил ни звука, хотя рука была тёплая – по-видимому, он был без чувств. Эндри как был в одной ночной рубашке выскочил в коридор и помчался по дому, поднимая всех челядинцев криком: «Тревога! Беда с Мастером Уилаби!» Вскоре испуганные слуги сбежались в спальню Джорджа, которого сразу же перенесли в другую комнату, ибо по державшемуся ещё в спальне запаху дыма и тяжести дыхания в этой комнате ясно было, что их господин угорел…

Разбудили леди Уилаби, которая страшно побледнела при ужасном известии, но взяла себя в руки и тут же послала за деревенским врачом, а также велела позвать преподобного Чаптерфилда. Пока Эндри рассказывал хозяйке особняка про случившееся, не забыв при этом начать повествование со своей пятки, челядинцы пытались привести в чувство Мастера Уилаби, который то приходил в себя и что-то невнятно бормотал, то снова терял сознание.

Через некоторое время прибыл наспех одетый деревенский эскулап – сильный мускулистый человек с резкими чертами лица, которому чаще приходилось выполнять обязанности коновала, нежели лечить людей, ибо он слыл в округе в первую очередь знатоком по лошадиным и псовым хворям. Но опытного лекаря из Дерби можно было ждать лишь утром, а опасение за жизнь Мастера Уилаби было чересчур велико, поскольку все понимали, в какой опасности находился их господин, надышавшийся дымом; многие челядинцы помнили ещё, как прошлым годом из-за этого несчастья отдал Богу душу один достопочтенный горожанин в Ноттингеме… Первым делом деревенский эскулап пустил Джорджу кровь, наложил примочки на голову и велел всем удалиться, разрешив остаться лишь двум сиделкам, одной из которых наказал обмахивать лицо больного веером.

До утра в доме никто уж не заснул. Везде горели свечи, и испуганные слуги ходили и шёпотом обсуждали происшедшее. Начавшее светлеть небо застало леди Уилаби и преподобного Чаптерфилда вдвоём в большом каминном зале особняка.

– Моего слабого женского разума не хватает, чтобы взять в толк, как такое ужасное событие могло произойти в нашем доме, – молвила леди Джейн. – Господи! Чем я провинилась, что ты насылаешь столько несчастий на бедную женщину?

– Утешьтесь, моя сестра по вере, – сказал ревнитель реформаторства. – По моему разумению, сие есть кара Божья, его предупреждение беспутному вашему пасынку, который вместо следования по пути, указуемому нам святым писанием, вместо изучения Библии проводит дни свои, расточая физические и духовные силы в праздности, кутежах и беспутстве, подобно нечестивым католикам. Ибо говорил Господь: «Глубоко погрязли они в распутстве; но Я накажу всех их»… Я молю Всевышнего, дабы он наставил Джорджа на путь истины, а вам, дорогая леди Уилаби, даровал терпение и душевное спокойствие.

– Да-да, вы совершенно правы, мой добрый пастырь, – согласилась леди. – Это именно то, что необходимо ныне супруге и сыну благородного Хью Уилаби.

– А теперь, леди Уилаби, нам надлежит собраться с духом и выяснить, при каких обстоятельствах произошло такое ужасное несчастье с Мастером Джорджем, – рассудил доктор Чаптерфилд. – Вы будто говорили, что при нём, когда всё случилось, был этот шотландский мальчишка, прибывший в Рисли-Холл вместе с Мастером Лангдэйлом и оставленный на время здесь. Не мешало бы ещё раз послушать его рассказ.

Отправили за Эндрю, которого посланный за ним слуга застал в спальне Джорджа, где паренёк зачем-то внимательно рассматривал погашенный камин. Когда юный слуга предстал перед хозяйкой дома, пастырь попросил его снова повторить свой рассказ и не забыть ни единой мелочи, что Эндри послушно и сделал. Он добросовестно передал до последнего слова весь свой вечерний разговор с Мастером Уилаби, рассказал, как он долго не мог заснуть, мучаемый беспокойными мыслями и зудевшей пяткой, как его разбудил запах дыма и как он поднял тревогу.

– А скажи, мальчик, у тебя не было недобрых чувств к Мастеру Уилаби, – вдруг прямо спросила леди, переглянувшись с пастырем, – за то, что он так непочтительно отозвался о твоей стране? Я слыхала от своего супруга, что шотландцы – народ гордый и горячий и чуть что сразу хватаются за ножи и мечи.

Эндри спокойно выдержал пронзительный взгляд двух пар глаз, и смело, даже с каким-то вызовом ответил:

– Если уж говорить по правде, мне были досадны слова Мастера Джорджа. Но коли вы так мните, высокочтимая леди, что я мог бы замыслить злодейство, то прошу вас, дайте мне ещё ну хотя бы полчасика, и я смогу достойно вам ответить.

Леди Уилаби кивком отпустила мальчишку, который тут же исчез за дверью.

– Не верится мне, леди, – сказал доктор Чаптерфилд, – что этот отрок мог такое богомерзкое дело замыслить. К тому же, кто как не он поднял тревогу, благодаря чему Джордж, слава Создателю, и остался жив?

– Может статься, вы и правы, мой дорогой пастырь, – согласилась леди Джейн. – Да и держится мальчик слишком уверенно, не под стать тайному злодею… Однако, как всё разом обрушилось на слабую женщину, вновь моя душа не находит себе покоя, и мнится мне, как будто тревожные думы притягивают несчастья… Эй, Эвелина, принеси-ка мой успокоительный эликсир… Пусть целебный бальзам станет небольшим помощником вашим молитвам, преподобный отец.

– Поистине, леди Уилаби, – согласился священнослужитель, – наш великий врачеватель повелел нам пользоваться земными средствами, дабы мы могли укрепиться и с твёрдостью переносить испытания, которые он нам ниспосылает.

Через некоторое время, пока доктор богословия пытался с помощью цитат из священного писания умиротворить беспокойную душу леди Уилаби, а целебное снадобье усмиряло дрожь в её теле, вернулся Эндри, который предстал в каминном зале с перепачканными сажей физиономией и одеждой.

– Ну, прямо как пить дать, трубочист! – воскликнула ожидавшая в дверях приказаний госпожи прислужница Эвелина.

Тем не менее, лицо у мальчугана было таким важным, словно у епископа во время службы, а в глазах светился торжествующий огонёк.

– Похоже, какая-то ворона захотела свить себе гнёздышко в печной трубе от камина в спальне Мастера Уилаби, – заявил Эндри и протянул большой пук травы, перевязанный потемневшей от копоти тряпкой.

– Ах, какие негодные птицы! – воскликнула леди Джейн. – Я прикажу немедленно перестрелять всех ворон в округе!

– Ей-ей, пожалейте бедных птах, госпожа, – заступился паренёк, – ибо наша-то ворона ходит на двух крепких ногах, а заместо крыльев у неё цепкие ручищи.

– Как! Ты хочешь сказать, мальчик, что кто-то умышленно желал погубить Джорджа, забрался на крышу и запихал солому в трубу?

Эндри только пожал плечами: дымоход и в самом деле перекрыли таким хитрым образом, но зачем – ему было непотнятно.

– Какой ужас! – воскликнула леди. – Кто бы мог подумать, что в нашем собственном доме никто из членов семьи не может чувствовать себя в безопасности! Правый Боже, но это просто невозможно, ведь Рисли-Холл хорошо охраняется! Позовите-ка привратника Ральфа, посмотрим, что он скажет.

Долго звать Ральфа – того самого здоровенного детину, который встретил Ронана с Эндрью, когда они в первый раз вошли в ворота особняка, – не пришлось, ибо он сам уже стоял у дверей зала. Страж вошёл, неуклюже поклонился и остановился посреди комнаты со смущённым лицом.

– Что ты пришёл сообщить леди Уилаби, страж земель израильских? – спросил священник.

Ральф нерешительно помялся, комкая в огромных ручищах свою шапку, и неуверенно ответил:

– Эге, преподобный отец, в какой чин вы скромного привратника возвели… Я же пришёл сказать, что виноват я, милостивая госпожа. Не уследил я за собачками-то. Днём они у меня на цепи сидят, а на ночь я их выпускаю, чтоб ежели кто вздумает забраться, они б лай подняли и злодея в бегство обратили. Они у меня обученные… были. Эх, не возьму уж и в толк, чего они сожрали-то, твари ненасытные, а только с утра я их нашёл околевшими у ограды…

– Я назвал тебя так образно, Ральф. Вот ежели бы ты читал побольше Библию, то уразумел бы, что я имел в виду, – сказал священник и следом спросил: – А говоря о твоих «собачках», которые были не меньше льва по размеру, а по злобности не уступали Асмодею⁵⁹, точно ли ты уверены, что бедные твари отравились?

– А то как же! Да и костоправ, что ночью приходил, – он же мастак по скотине всякой, – сразу мне так и сказал, что отравились они, значит.

– Или их отравили! – неожиданно вставил Эндрю своё смелое предположение.

Доктор Чаптерфилд нахмурился, негодую на такую бесцеремонность и непочтительность к присутствующей в зале хозяйке дома, вскочил и хотел даже выгнать мальчишку вон из залы, но леди Джейн одним движением руки остановила его.

– Преподобный отец, вы же сами учили меня долготерпению и доброте. Так к чему вы так гневаетесь на этого мальчика, который из-за своего радения нашему дому забыл на миг о подобающем слуге поведении? Кто как не вы сами воссылали славу Господу за спасение Джорджа, в чём этому отроку ниспослано было стать всепомогающей божественной десницей…

После дальнейших расспросов Ральфа, выяснилось, что всю ночь он провёл в привратницкой и ничего подозрительного не слышал.

– Тем не менее, кому-то удалось перелезть через стену, отравить собак, забраться на крышу и заложить трубу соломой, – заключил священник, – да так, что наш дюжий привратник и бдительный страж ничего и не слышал!

– Клянусь своей секирой, – ретиво сказал Ральф, – никакого подозрительного шума ночью я не слыхал. А сон-то у меня чуткий: лишь малейший шорох или собачки зарычат – э-эх, мои бедные собачки, – я тут же и вскакиваю, как бульдог, рядом с которым вдруг раздалось кошачье мяуканье. Должно быть ловкая это была бестия, коли он сумел и пёсиков моих отравить, и на саму крышу вскарабкаться. Эх, попадись он мне в руки, я его на части разрублю и дворовым борзым скормлю.

– Говорил же я мастеру Ронану, что дом этот плохо охраняется, – пробормотал себе под нос Эндри.

– Как только Джордж придёт в себя, – продолжил доктор Чаптерфилд, – должно поинтересоваться у него, знает ли он,Э кто мог бы желать ему зла.

Но не так-то просто было поговорить с Уилаби-младшим. Он, хотя и не спал, но почти не мог разговаривать из-за сильнейшей головной боли, которую не облегчали ни примочки из влажной ткани, ни растирания висков, ни вдыхание благовонных масел. Джордж почти не мог ни пить, ни есть – стоило ему взять что-либо в рот, как начиналась страшная рвота, после которой он в изнеможении падал на подушки и снова терял чувства.

Уже приехал из Дерби другой, известный на всю округу лекарь, чьими услугами пользовались многие знатные семейства графства. Но и он мало чем смог облегчить страдания несчастного, объявив, что отравление дымом – самое опасное и сродни отравлению ядом, что больному нужен сейчас лишь покой и уход, и в ближайшие дни, даст Бог, он должен почувствовать себя лучше. Джорджа снова перенесли в его, уже хорошо проветренную к тому времени спальню. Две сиделки из служанок постоянно дежурили при своём господине, одна из которых непрестанно обмахивала веером лицо Джорджа. Несчастный страдалец то метался из стороны в стороны, то бредил, испуская несвязные проклятья вперемешку с любовными признаниями, и лишь временами обессилено затихал в полузабытьи.

Эндри же, памятуя давешний разговор, без сожаления перебрался в каморку под крышей, где находились помещения для слуг. Пусть здесь было не так тепло, как на первом этаже, где согревали камины, а топчан был не так мягок, как кровать, но зато он наконец-то освободился от неприятных обязанностей прислуживать Мастеру Уилаби. Однако, Эндри не покидали пытливые думы о произошедшем. Ведь этот Мастер Джордж, хоть и неприятный ему, но в целом всё же добрый и беспечный господин. Вряд ли такой мог нажить себе смертельного врага. И кому вздумалось такое злодеяние умыслить? Ох уж, тёмное это дело и как-то всё непонятно, думал мальчишка.

Глава XXIX

Незнакомец

На следующий день Эндри уже вовсю выполнял заурядные обязанности по большому хозяйству особняка. Пусть они и были не такими парадными и комфортными, как прислуживание хозяину дома, зато мальчишка чувствовал себя в своих башмаках. Ему не надо было держать почтительную вежливость и через силу казаться весёлым. Среди простых челядинцев он был своим собратом, и мог вести себя как вздумается, лишь бы исправно справлялся с поручениями. Разумеется, что от такой перемены и настроение его улучшилось, первым признаком чего стало исчезновение зуда в его верховном предвещателе. Эндри просто летал на крыльях, когда его пятка утихомирилась, ибо это означало, что тревожиться теперь не было причин.

Когда обед был уже давно позади, а до вечерней трапезы оставался ещё час-другой, Эндри вместе с Томом, молодым пареньком, сыном стряпухи из Рисли-Холл, было поручено набрать ключевой воды. Родник этот находился неподалёку в небольшом лесочке на пологом склоне холма. Хотя во дворе особняка и был колодец, но вода в нём зачастую была малость мутноватой и использовалось по большей части для дворовых животных, лошадей и прочих хозяйственных нужд. А для приготовления пищи и для умовения леди Уилаби, маленькой Дороти и Джорджа воду доставляли из родникового ключа в вышеупомянутой рощице. Вода в этом источнике была изумительная по вкусу и прозрачна как кристалл. Никто уже и не помнил, с каких пор укоренилась эта традиция, как давно обнаружили в лесу родник и кто построил крохотную часовенку над ним. Лишь, среди челядинцев особняка ходила легенда о том, что однажды в старые времена, будто бы ещё при короле Джоне, к небольшому замку, возвышавшемуся тогда на месте Рисли-Холл и принадлежавшему другому семейству, в поисках ночлега подошёл мучаемый жаждой и голодом монах-пилигрим и постучался в ворота. Иноки, ходившие по святым местам, пользовались в старину большим уважением и, как правило, могли рассчитывать на приют и угощение в любом жилище. Но случилось так, что хозяина замка с его воинским отрядом не было дома, а ретивый дворецкий запретил кого-либо впускать внутрь ворот, надеясь таким образом уберечь имущество своего господина от рыскавших по округе разбойников и злокозненных соседних феодалов. Тщетно богомолец стучал своим посохом в дубовые врата. Монах не получил ни крова, ни еды, ни даже кружки эля. Рассерженный на такой неласковый приём странник гневно топнул ногой и проклял воды, которые питали обитателей замка. Сам же монах ушёл прочь и остановился в глухом урочище, где соорудил себе шалаш под сенью развесистых дерев. И, согласно легенде, в том месте пилигрим ударил посохом о землю и из неё забил родник живительной влаги, а в замковом колодце, напротив, с того времени вода помутнела и для питья стала непригодной…

Эндри с Томом запрягли большую мускулистую лошадь в повозку, куда они водрузили огромную пустую бочку, и неспешно тронулись в путь. До родника было не больше мили, и молодые слуги рассчитывали вернуться в особняк ещё до наступления темноты. Мальчишки шли и оживлённо болтали, ведя за собой лошадь…

– А тебя у нас храбрецом кличут, – с завистью в голосе сказал Том. – Ведь, ежели б не ты, наш владетель уж преставился бы.

– Да ну тебя, – ответил Эндри не без удовольствия. – Ей-ей, какой я храбрец? Спалось неважно, вот я дым и учуял.

– А скажи, бравый Эндри, а отчего ты не остался в услужении у Мастера Уилаби? Там и делать особо ничего не надо, никакой чёрной работы, зато платье тебе самое лучшее и еда, считай, как у хозяина.

– Фу-ты ну-ты! Не хочу я в прислужниках у вашего владетеля ходить. Не по мне это, ей богу. К тому ж, он ныне больше в лекарях и сиделках нуждается, чем в гонцах и паяцах.

Тропа шла в гору по склону холма, и уже отчётливо было видно урочище, в котором находился родник. Эндри заметил, что чем ближе они подходили к лесу, тем приглушённей становился голос Тома, а в сузившихся глазах мальчика засквозила настороженность.

– Ей-ей, Том, да что с тобой сталось? – поинтересовался его товарищ. – У тебя такой вид, будто ты меж деревьев самого чёрта увидал.

– Тсс… Тише, Эндри, заклинаю тебя, а иначе накличешь беду на наши головы, – ответил шёпотом Том. – Пропадём мы тогда.

– Ха-ха-ха! Ты что, какой-то рощицы испугался, будто там стая голодных волков спряталась? – с насмешкой сказал шотландский паренёк.

– Нет, и не волки вовсе. Ты здесь всего несколько деньков как появился и ничего не ведаешь, а я всю жизнь живу и уйму всего про эту чащу понаслышал.

– Хм… Лесок так себе, – пожал плечами Эндри. – Берёзки, осинки, ёлки. В самом деле, откуда здесь волкам взяться? Ну, ежели что, у нас с тобой дубинка есть.

– Нет-нет, зверей лесных я не боюсь. Здесь… здесь же… монах обитает.

– Монах? – удивился Эндри. – А что иноков бояться-то? Они ведь святые люди, а не демоны какие. Не возьму только в толк, почему у вас все монастыри разогнали.

– Так, выходит, ты ещё ничего не слышал про нашего монаха? – спросил Том и шёпотом рассказал легенду о появлении родника, которая кратко уже была изложена выше.

– Ну и насмешил, дружище! – воскликнул юный шотландец. – Да когда это было-то? Сколько уж колен на земле поменялось, и не сочтёшь!

– Тихо-тихо, милый Эндри, – взмолился испуганный Том. – Эх, зря ты насмехаешься. Может и много с тех пор прошло времечка, а только, клянусь тебе, того странствующего монаха и поныне встречают близ источника. Верно, это призрак его там блуждает, не иначе. Моя матушка сказывала, что родитель мой, который уж два года как помёр, так вот, что он однажды сам повстречал богомольца у родника. Тот зашёл в часовенку, глотнул водицы, перекрестился и молча, не произнесся ни словечка, ушёл… И другие тоже его видели.

Эндри задумался, потому как, говоря по правде, крепко верил во всё сверхъестественное, в духов и призраков, колдовство и волхование, в сглаз и заклятье, да и прочие суеверные верования тех времён, впитав с молоком матери все предрассудки своего народа и наслышавшись много таинственных историй и мистических легенд, которые так любили рассказывать тёмными зимними вечерами обитатели Хилгай. Впрочем, его мучил не суеверный страх, ибо как истый католик – а все его родичи и селяне исповедовали эту религию – он считал монашков божьими слугами. И уж ежели чернец стал призраком, рассуждал Эндри, то он никак не мог быть злобным духом, ибо на нём лежало благословление Господне, а значит, и бояться его вовсе не стоит. Когда мальчишка успокоил себя подобными размышлениями, в нём вновь взыграл весёлый норов и он замыслил подшутить над боязливым Томом, и теперь измышлял как бы это сделать…

– Ну и жуткие истории ты рассказываешь, дружище, – сказал Эндри. – Надеюсь, нам повезёт и мы не встретим этого твоего монаха… Эх, одно только меня печалит: я-то думал, что ты смелый парень, а ты оказался трусливым как девчонка. Фу, лучше бы я с кем другим за водой пошёл.

– Я не трусливый, – обиделся Том. – Только с нечистой силой не хочу встречаться. А преподобный Чаптерфилд говорит, что монахи – это римские волки, которые стократ опасней волков настоящих. Так что, ежели тот монах превратился в призрак, то его дух есть самый злющий.

– Тоже мне, злющий! Скажи лучше честно, что тебе страшно к роднику идти. Так, коли хочешь, оставайся здесь на опушке, я сам воды наберу.

Но Том замотал головой и сказал, что ни за что на свете не позволит другу одному идти в лес – вдруг с ним что случится. Эндри же только усмехнулся, ибо смекнул, что его бесхитростный товарищ просто-напросто боялся оставаться один неподалёку от обиталища «призрака».

– Ну что ж, тогда идём быстрее, – сказал Эндри, – а то гляди, солнце уже холма коснулось, а нам ещё целую бочку воды начерпать надобно… И всё ж, чтоб ты ни говорил, приятель, а я сомневаюсь в твоей храбрости.

– Нет-нет, отважный Эндри, я тоже смелый. Только когда к роднику прихожу, мне не по себе становится: я с монахом не хочу встречаться, ни в образе духа, ни во плоти, вот и всё.

– Ну, ежели ты смелый, то наверняка не побоишься первым спуститься к источнику, – с простодушным видом предложил Эндри и добавил: – А может и испугаешься.

– Я? Испугаюсь! Да будь там хоть сам дьявол на дне! – воскликнул Том, у которого мальчишеская кичливость на время пересилила страх перед призраком.

– А мне как-то наш дворецкий Джаспер рассказывал, будто там внизу из воды иногда выпрыгивают келпи и хватают зазевавшихся людей, – как бы между прочим заметил шотландский паренёк.

– А кто такие эти келпи? А, Эндри? – уже не столь оптимистичным тоном спросил Том.

– Да это такие уродливые создания, которые обитают в озёрах, речках, ну и в колодцах с родниками, как иначе. Туловище у них толстое претолстое как луковица, зубы острые как кинжалы и длинные как лезвие меча, а уши торчком стоят, будто вслушиваются, не приближается ли какой беспечный простак вроде тебя к их водному логову, – тон Эндри становился всё более зловещим. – Хоть они обычно и трапезничают всяким там зверьём, которое неосторожно подходит водицы испить, но, скажу тебе по секрету, более всего они любят лакомиться человечьей плотью.

– А ты их видел? – с широко раскрытыми глазами спросил Том.

– Не, я не видел, боже упаси. Они, говорят, не любят показываться, особенно когда солнце светит. Но в такое вечернее время как сейчас и в такую пасмурную погоду, наверное, их можно увидеть. Хотя, даже если и увидишь келпи, то их можно и не узнать сразу: им под силу принимать облик лошади – сядь на неё и ты пропал; а ещё они могут выглядеть как молодой юноша, наверное, чтобы девушек заманивать. Мне Джаспер сказывал, что единственное, чего они не могут поменять в своём облике, так это волосы – они всегда у них похожи на слизкие тёмно-зелёные или бурые водоросли.

Здесь Том понял, что уже ни за что на свете не полезет к роднику первым. Снова вернулись страхи, связанные с призраком монаха, к которым добавилась теперь боязнь ужасных келпи. Он почувствовал, как под шапчонкой шевелятся волосы, норовившие встать дыбом и сбросить головной убор. Все вокруг стало казаться Тому страшным: голые деревья жутко растопырили корявые ветки, силясь схватить его; в шорохе опавшей листвы слышался зловещий шёпот монаха, читающего то ли молитву, то ли колдовское заклятие; то вдруг чудилось, будто лошадь позади него это и не лошадь вовсе, а оборотень-келпи. Испуганный донельзя мальчик даже на полшага поотстал от Эндри, чтобы в случае чего спрятаться за более высокого товарища. Именно поэтому он не мог видеть довольной улыбки, расплывшейся на лице его озорного приятеля…

Наконец мальчишки подошли к источнику. На узкой прогалине в самой сердцевине урочища стояла маленькая часовенка – сруб в два шага шириной. О том, что внутри находится родник, говорил еле заметный ручеёк, вытекавший из-под нижнего бруса и бесшумно исчезавший между опавшими листьями. Пока Том опасливо озирался по сторонам, Эндри смело направился к часовенке… Но тут случилось то, от чего даже у старшего из приятелей волосы встали дыбом. Не успел он взяться за ручку в виде изогнутого сучка, чтобы открыть дверцу, как вдруг она сама стала неспешно открываться…

Может быть, она открывалась и не так медленно, но Эндри потом рассказывал, что за это время можно было бы два раза чихнуть, три раза плюнуть через левое плечо и четыре раза подпрыгнуть попеременно на каждой ноге. Как бы то ни было, сначала мальчишки с ужасом увидали руку, которая изнутри открывала дверь, а затем с ещё большим страхом – появившуюся в тёмном проёме фигуру.

«Монах!» – пронеслось в голове Эндри.

«Келпи!» – ужаснулся Том.

– Эгей, отроки, отчего вы уставились на меня, словно на приведение? – спросил «призрак» неожиданно весёлым, приветливым голосом.

Никто ему не ответил. У Тома от страха отнялся язык, на лице был написан крайний ужас, а ноги стали тяжёлыми и как будто приросли к земле. К тому же у него случилась ещё одна досадная неприятность, которая часто сопутствует внезапному испугу, особенно у мальчиков… Его товарищу тоже было до чёртиков страшно, но к чести Эндри мужество не покинуло его в полной мере, и когда дверь открылась, он инстинктивно отпрянул назад и опустил руку в повозку, где лежала дубинка.

– Клянусь распятием, эти нелюбезные молодцы также речисты, как изваяния святых на монастырской стене! – вырвалось у незнакомца.

«Точно монах!» – подумал Эндри, осенил себя крестным знамением и учтиво произнёс:

– Сэр призрак! Мы не хотели вас тревожить, но дворецкий наказал нам набрать воды из источника. Позвольте же нам выполнить это поручение, и ради Пресвятой Девы не чините нам ваших магических препятствий.

– Ой-ла-ла, так-так! Значит, вы полаете, что я – призрак. Ну что ж, пусть будет так, – пробормотал под нос незнакомец, стоявший под сводом часовенки, и уже громче произнёс: – Я не собираюсь мешать черпать воду из этого родника, но только тем смертным, которые проявляют ко мне должное почтение.

«Призрак» вышел из часовенки и встал чуть в стороне. Он был коренаст и облачён вовсе не в монашеское одеяние, а в коричневый плащ, накинутый на добротный суконный камзол. На поясе как-то неуклюже болтался большой кинжал. Шапка была нахлобучена на самые глаза и затеняла лик, хотя по голосу, кошачьей походке и общим чертам лица можно было догадаться о более или менее молодом возрасте незнакомца.

«Уж как-то он на монаха не похож, – промелькнуло у Эндри. – Не старый ещё для призрака, да и одежонка на рясу не смахивает».

«Вот жуть какая! Ведь похож на молодого юношу, – подумал с ужасом Том, – а водоросли нарочно под шапкой спрятал, чтобы никто не догадался, что это келпи!»

– Однако, услуга за услугу! – обратился незнакомец к Эндри, резонно приняв его за старшего. – Я не буду чинить вам препон и строить козни, которых у меня в запасе ой как много. Уж поверь мне, приятель, – человек усмехнулся и продолжил: – А ты взамен расскажешь мне кое-что о вашем замке. Идёт?

– Право, не знаю, сэр призрак, – замялся Эндри и осторожно продолжил: – Я всего лишь ничтожный служка, делаю что велят и вопросов никчёмных не задаю. А потому вам мало будет проку от моих познаний.

– Ну что ж, приятель, – сказал незнакомец грозным голосом, – может твоему дружку известно больше. Эй, малец, как тебя звать?

– Т…т…том, – ответил, запинаясь, мальчик.

– Бьюсь об заклад, Томас, что ты не из той породы невеж, которые за свою неучтивость и упрямство были превращены в кое-какие из этих деревьев, стоящих кругом поляны.

– Н…н…нет.

– Вот и замечательно! Мне ведомо из потаённых источников знаний, что ныне хозяином сего замка является рыцарь Хью Уилаби. Не так ли?

– Д…д…да.

– А скажи-ка, милый мальчик, дома ли сейчас этот достойнейший сэр?

– Н…н…нет.

– Хм, дружок, ты явно не блещешь красноречием. А изволь поведать мне, что за переполох случился давеча в замке.

– У…у…горел.

– Неужели? И кто же? Надеюсь, насмерть, дабы э… нашего войска духов прибыло.

– Н…н…нет. Ж…ж…жив М…мастер Уил…л…лаби. С…сожал…лею, сэр, – еле выдавил из себя Том, потому как его зубы отбивали такую барабанную дробь, что она заглушала даже стук дятла на соседней осине.

– Жив! Мастер Уилаби! – воскликнул «призрак». – Mile diabhlan! Проклятье! А где же э… нет, где же нынче сам почтенный рыцарь?

Том открыл рот и вдруг почувствовал, как товарищ дёргает его сзади за одежду. Но ужас настолько сковал сознание несчастного мальчика, что он послушно ответил:

– С…сэр Уил…лаби н…нед…делю уж к…ак уехал.

– И куда же они с Лангдэйлом подались? А, малец?

– Г…говорят в Л…лондон, – выпалил Том, – Ой! (это Эндрю что есть силы пихнул его кулаком в рёбра).

– Замечательно, Томас! Ты славный малый. Так уж и быть, я не буду напускать на вас магические чары. Ступайте и смело набирайте воду в вашу бочку. Не буду вам мешать. Одно лишь небольшое условие: не вздумайте выбалтывать кому бы то ни было о нашей встрече! Иначе я такое на вас заклятье наложу, что вы будете сохнуть, как вон те две осинки, – сказал незнакомец и скрылся между деревьями.

А ошарашенные мальчишки принялись торопливо, что есть мочи набирать бадьями воду из источника и переливать её в бочку.

Тому хотелось как можно скорее покинуть это страшное место, где обитает ужасный келпи. Мальчик поклялся себе, что ни за что на свете больше не будет ходить к роднику, пусть даже над ним потешаются и называют трусом. Уж лучше быть предметом насмешек и жить в Рисли-Холл, чем превратиться в дерево и стоять веками около родника.

Эндри же был взволнован по другому поводу. По всему виду и разговору незнакомца он смекнул, что тот был никакой не призрак, не монах и не келпи. Эти его дотошные вопросы, непонятное сожаление, что Джордж Уилаби остался жив, вызывали у мальчишки смутные подозрения. На обратном пути в особняк Эндри был хмур и задумчив. У него не осталось больше желания болтать с Томом, который мало того что испугался, словно ягнёнок перед забоем, так ещё и выболтал всё про дела своих господ. Эндри чувствовал презрение к своему трусливому приятелю, находя ему лишь то оправдание, что Том был на год моложе по возрасту и являлся англичанином по рождению. Затем мысли мальчишки вернулись к странному незнакомцу. Он ещё раз вспомнил весь разговор слово за словом, и вдруг что-то ему показалось странным. Эндри напряг свои юные мозги, пытаясь понять, что его смущало, и вдруг его осенило. Ну конечно же! Этот человек спрашивал вначале про Уилаби, а потом вдруг ни с того ни с сего упомянул имя его хозяина: куда, говорит, он с Лангдэйлом уехал. Ещё живо было в памяти Эндри злодейское посягательство на жизнь Мастера Уилаби, а тут вдобавок появляется подозрительный незнакомец, который интересуется сэром Хью и мастером Ронаном. И тут Эндри почувствовал, как у него снова безумно зачесалась пятка…

Глава XXX

Странный сон

Леди Джейн и преподобный Чаптерфилд сидели в спальне Джорджа. По словам сиделок, их пациент чувствовал себя уже намного лучше. С утра приезжал лекарь из Дерби и тоже остался доволен ходом выздоровления; по крайней мере, за жизнь больного можно было теперь не беспокоиться. После рассвета Уилаби-младший приходил в себя и даже поел, но ещё был так слаб, что снова уснул.

Тем временем леди Джейн спросила:

– Преподобный отец, пока Джордж спит, мне хотелось бы попросить вас помочь мне истолковать странное сновидение, которое привиделось мне нынче ночью и снова смутило мой рассудок.

– О, высокочтимая леди, вы уподобляете скромного священника пророку Даниилу, который объяснял значения снов царю вавилонскому Навуходоносору. Хотя мне не дано обладать даром великого Валтасара, но ежели вы поведаете мне ваше ночное видение, то я попробую облегчить ваши душевные муки.

– Право слово, мой добрый пастырь, я даже не знаю, как и начать. От одного лишь воспоминания об этом тревожном видении меня охватывает дрожь и начинают леденеть руки… Мне виделся какой-то темнокудрый мужчина, лик которого я была не в силах разобрать, ибо моему взору была смутно открыта лишь верхняя его часть. Хотя, постойте! Сейчас я будто бы припоминаю, как сквозь сонную пелену ночных грёз у меня было странное чувство, что я хорошо знаю того человека. Я бы не стала беспокоить вас, доктор Чаптерфилд, если бы мой сон ограничился лишь видением некоей персоны, которую мне не по силам назвать по имени, хотя я твёрдо уверена, что знаю этого мужчину. Самое ужасающее было то, в каком состоянии я созерцала этого человека. Он пытался плыть по странному бурлящему потоку, храбро боролся с ним. Необычность же того бушующего течения заключалась в том, что оно состояло не из водной массы, нет: то была некая блестяще-белая субстанция, которая образовывала исполинские волны и бешеные завихрения. Все эти жуткие стихии сплетались в единый мощный поток, который нёс отважного пловца вдоль крутого обрывистого берега. Человек силился зацепиться за твердь суши и выбраться на надёжный берег, но всё его титанические старания оказывались тщетны – нещадный поток снова и снова срывал бедного пловца и уносил его всё дальше. А наверху, на скале стояла жуткая тёмная фигура с лицом, спрятанным под капюшоном, наподобие монашеского, из-под которого исходил зловещий адский хохот.

Священник закрыл глаза и задумался, как бы силясь понять значение сновидения. А затем, подражая библейскому языку, дал следующее объяснение:

– Я так могу истолковать ваш сон, леди Уилаби. Неистовый поток это наше бытие. Волны и водовороты это соблазны жизни, отвлекающие душу на тщеславные побуждения и богопротивные поступки. Плывущий человек, – который так вам знаком, но коего вы не можете узнать, – есть ваша мечущаяся душа, которая цепляется за спасительный берег. Суша это твердь, состоящая из истинного божественного учения, суть которого – в святом Писании. Стоящий над потоком монах символизирует собой нечестивую римскую церковь. А смеётся он потому, что душе никак не удаётся закрепиться за истинную протестантскую веру, и она снова уносится водоворотами грешных мыслей и чувств.

– Ну и славные вы друг другу байки рассказываете! – раздался вдруг голос Джорджа.

Оказывается, в то время пока его мачеха и священник были увлечены разговором, младший Уилаби проснулся и просто возлежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к занимательной беседе.

– Дорогой доктор Чаттер…, Чаптерфилд! – продолжил со своей постели Джордж. – Я могу дать другое толкование всего этого… Моя любимая мачеха в последнее время сильно переживает разлуку с моим не менее любим батюшкой. Вот её больное воображение и рисует ей такие страшные картины. Причём, ежели днём она в состоянии надзирать за своим рассудком, то во сне к ней приходят все эти ужасные видения. Хм, и причём здесь святое Писание?

– Джордж! Мы и не слышали, как ты проснулся, – сказала леди Джейн, в то время как священник негодующе отвернулся. – Как ты себя чувствуешь?

– Благодарствую за беспокойство о здоровье вашего пасынка, моя дорогая леди Уилаби, – ответил Джордж. – Право слово, в голове такой туман и тяжесть, будто после хорошего возлияния на «Извечном пути в Иерусалим»… Скажите же, что со мной случилось, чёрт возьми!

Благочестивый священник поморщился, не в силах вынести такого сквернословия, и возвёл очи горе, воссылая беззвучную молитву за спасение души грешника… Ответила леди Уилаби:

– Дорогой мальчик (хотя её пасынок был уже в середине третьего десятка!), некто залез ночью на крышу нашего дома и заткнул трубу от камина в твоей спальне. И если бы не бдительность твоего молодого служки, то сегодня в нашем доме был бы большой траур.

На последних словах леди тяжело вздохнула.

– Траур! Да он у нас и так каждый божий день, смею всех вас заверить, – возразил Джордж. – Но, клянусь всеми владениями Рисли, я ума не приложу, кому могло понадобиться развлекаться таким мерзким способом! Я бы этого проказника велел раздеть донага, намазать дёгтем и обвалять в куриных перьях. Вот была бы потеха! И в таком королевском одеянии его пригнали бы плётками к шерифу в Дерби.

– Джордж, а не было ли у тебя недоброжелателей, которые хотели поквитаться за какую-нибудь твою выходку? – спросила леди Уилаби

– Да у кого их нет, врагов и ненавистников! Я разумею, что даже у такой грустной и тихонравной леди, как моя благочестивая мачеха, они тоже найдутся… Однако, клянусь честью, все мои шалости были до того безобидны, что трудно представить себе глупца, который ради отместки хотел бы подвергать себя риску стать украшением главной виселицы в Дерби или Ноттингеме… Впрочем, у меня будет, чем перед Керзоном похвастать: ещё бы! стать жертвой подлого злоумышленника, который посягал на мою драгоценнейшую жизнь! Вот занятное происшествие! Джон просто от зависти лопнет в своём унылом Кедлестон-Холле.

В этот момент дверь распахнулась и влетел запыхавшийся Эндри, которого безуспешно пытался задержать поставленный при двери лакей. Чаптерфилд нахмурился и тут же воспользовался случаем выплеснуть своё недовольство и раздражение:

– Как ты смеешь, молодой человек, представать перед благородными хозяевами Рисли без их на то веления и являться без доклада?

– Прошу вас, милый пастырь, не ругайте сорванца, – в очередной раз вступилась леди Уилаби. – Вы же помните, что именно благодаря ему мы узнали объяснение причины несчастья. А нынче он, должно быть, услыхал об улучшении самочувствия Мастера Джорджа и пришёл, дабы получить причитающиеся ему благодарности от спасённого. Не так ли, мальчик?

– Вовсе нет, высокоуважаемая леди! Хотя, коли Мастер Джордж желает меня отблагодарить, ей-ей, то пусть разрешит мне сейчас же поведать одну свеженькую исторьицу.

– Ну, конечно, Эндри! – воскликнул из-под полога кровати Джордж. – Я рад был бы слушать твои истории гораздо чаще, а не только лишь, когда валяюсь больной и немощный на подушках.

– Я боюсь, – осторожно сказал паренёк, – что последнее моё происшествие навряд ли развеселит вашу милость, но, может статься, позволит поймать злодея.

И Эндри поведал про встречу у родника со странным незнакомцем, намеренно упустив некоторые детали, могущие показаться слушателям незначительными.

– Какая невероятная история, – произнесла леди Уилаби. – Быть может, на мальчика подействовали последние события, он услышал о наших легендах, и в его воображении родилась этот пугающий рассказ.

Джордж только ухмыльнулся – он-то знал весёлый норов мальчишки и поэтому не мог сказать чего-либо определённого.

– А я вот полагаю и даже весьма в этом уверен, что этот невоспитанный юноша, – как, впрочем, и все католики в его возрасте, – поведал нам весьма правдивую историю, – высказался его преподобие.

– Но откуда же у вас такая уверенность, добрый пастырь? – спросила леди.

– Всё дело в том, – ответил, чуть смутившись, священник, – что не далее как нынче утром мне довелось повстречать незнакомого человека, разговором и одеждой подходящего под описание. Он о чём-то меня спрашивал, и вроде бы это касалось обитателей Рисли-Холл.

– Почему же вы мне ничего об этом не сказали? – удивилась леди Джейн. – Мы могли бы задержать этого незнакомца, расспросить и при необходимости препроводить его к шерифу.

– Видите ли, леди Уилаби, если бы я рассказывал вам обо всех странниках, поденно минующих нашу церковь Всех святых, пешком и верхом, и приостанавливающихся, чтобы любезно перекинуться со мной парой словечек, то подобное праздное суесловие отвлекло бы ваш разум от богонравных мыслей.

– Мне думается, ваши «богонравные» разговоры, доктор Чаптерфилд, – заметил на это Джордж, – ещё более суесловные, чем речи путников. Надеюсь, вы не разболтали незнакомцу чего лишнего… Эй, кто там за дверью?

Вошёл лакей и поклонился в ожидании приказаний. Джордж тут же велел самым крепким слугам скакать во весь опор к роднику в урочище, разыскать там незнакомого человека и доставить в Рисли-Холл, применив силу в случае отказа его по доброй воле навестить больного хозяина поместья…

Менее чем через час в освещённую свечами и ярким огнём камина комнату вошёл с докладом уже знакомый нам привратник Ральф.

– Ваша милость, – обратился он к Джорджу, – мы прочесали всю рощу, как только это возможно в таких-то потёмках. Ей богу, мы взбудоражили всю живность в лесочке, так что он превратился в настоящую преисподнюю. Бедные птахи прямо ошалели, орали диким криком и сшибались друг с другом. А нам самим досталось от нетопырей, которые от факелов-то ослепли и хлестали крыльями прям по нашим головам. Словом, в лесу стало, ну точно в Бедламе⁶⁰. Но как мы из кожи не лезли, ни одной живой души в этом аду мы так и не нашли…

Леди Уилаби снова высказала предположение, что вся история была придумана мальчишкой. Но Эндри стоял на своём, клялся и божился, что он поведал сущую правду, и предложил позвать Тома, который подтвердил бы его слова. Привели Тома, испуганного уже тем, что он предстал перед самим хозяином и леди Уилаби. Оробевший мальчуган, заикаясь и путаясь, изложил происшедшее по-своему. По его словам, из часовенки прямо из самого источника им явился келпи, у которого волосы были будто водоросли и глаза презлющие, и что он грозился заколдовать его, ежели Том не станет ему отвечать. Говоря это, Том дрожал от ужаса, ожидая, что вот-вот превратится в дерево, как обещал ему «келпи», если он выболтает про их встречу у родника.

– Ха-ха-ха! А рассказ Тома мне кажется более забавным, чем тот, что нам поведал его приятель, – сказал Джордж. – Впрочем, я верю Эндри. А уж тем более мне не пристало сомневаться в словах достопочтенного Чаптерфилда. Если б мы не стали выслушивать пустые сомнения моей мнительной мачехи, а сразу бы послали людей к источнику, то быть может, нам и удалось бы изловить злодея. Эх, какая досада. Право, такого веселья лишились!

Все присутствующие замолкли, не желая перечить Джорджу, давно уже чувствовавшему себя в Рисли-Холл полноправным хозяином. В это время неожиданно раздался голос Эндри, который незаметно стоял около стены, слушал и не спешил покидать комнату, раз его не выгоняют.

– Ваша милость, а мне вот думается, что этот разбойник хотел погубить не вас, а другого человека.

– Что ты мелешь, мой дорогой! – с недовольством возразил Джордж. – Кто ещё в этом доме может стать целью убийцы, как не сам хозяин? Несомненно, душегуб вознамерился умертвить именно меня! Да впрочем, что теперь об этом толковать – к счастью, всё закончилось благополучно, разве что злодею удалось ускользнуть. А сейчас, мои дорогие домочадцы, надо отметить моё выздоровление хорошим ужином…

Джордж велел принести еду ему в спальню, ибо он был ещё слишком слаб, чтоб покидать кровать. Леди Джейн предложила пастырю присоединиться к её трапезе в каминном зале. Перед расставанием она сказала Джорджу:

– Мне кажется, было бы разумным сообщить сэру Хью обо всём происшедшем в Рисли-Холл в последние дни.

– Право слово, мадам, мне не хочется по таким пустякам беспокоить моего родителя, который сейчас, надо полагать, озабочен более достойными и важными делами, – ответил Джордж. – Однако, было бы несправедливо держать его в неведении, – по крайней мере, сейчас, покуда он ещё не уплыл в Китай, – о том, что творится в его доме. Но, поскольку я ещё слаб для подобного занятия, полагаю, будет лучше, если вы, моя дорогая мачеха, изложите в письме суть дела. Только, умоляю вас, поменьше трагизма. У моего родителя и так забот сейчас, должно быть, хватает. Эй, Эндри, пострелёнок, ты ещё здесь? Ты тоже можешь приложить своё письмишко твоему господину, если, конечно, ты обучен грамоте. Завтра мы пошлём гонца в Лондон.

Этой ночью Эндри долго не ложился спать. Мало того, что надо было написать письмо мастеру Ронану, так, к тому же следовало обмозговать ещё раз происшествие у родника. Сомнительный незнакомец первым назвал фамильное имя Лангдэйл. Значит, ему откуда-то было известно, что мастер Ронан находился в особняке. А когда трусливый Том проболтался, что сэр Уилаби уехал, то подозрительный незнакомец почему-то спросил, куда они ускакали, полагая, что мастер Ронан уехал вместе с Уилаби. Казалось, как будто он интересовался вовсе не сэром Хью, а его хозяином, Ронаном Лангдэйлом. А ведь этот злой человек – Эндри наверняка был уверен, что злой, – нарочно притворился призраком, чтоб их напугать и всё разузнать. Ох, и подозрительно всё это. Недаром у него пятка снова чешется. В конце концов, собрав воедино свои разбежавшиеся по сторонам мыслишки, Эндри примостился около свечи, достал предварительно полученные им у дворецкого письменные принадлежности, и начал неуклюжим почерком выводить буквы, задумываясь буквально над каждым словом. Хотя паренёк благодаря стараниям Ронана и отца Филиппа и выучился писать в оные дни, но ни разу в своей жизни ему ещё не доводилось составлять послания. Читатель, возможно, помнит из своего опыта, как он слагал своё первое письмо, как танцевали и прыгали непослушные буквы, с каким трудом давалось каждое словечко и сколь тяжко было отобразить на бумаге те мысли, которые смутным вереницами переплелись в голове. Примерно в таком состоянии находился и Эндри, когда приступил к написанию письма своему господину… Вот что у него вышло после почти двух часов кропотливой работы:

«Привет моему господину благородному мастеру Ронану от преданного слуги барона Бакьюхейда и его сына. Я надеюсь что вы добрались благополучно до города Лондона и что дела ваши устраиваются. После вашего отъезда у нас в Рисли-Холл произошли странные события. Запрошлой ночью неизвестный злодей забрался на крышу и запихал траву и тряпьё в трубу. Мастер Уилаби сильно пострадал почти задохнулся и чуть не отдал Богу душу. Слава пресвятой богородице сейчас ему уже лучше. Леди говорит что это я его спас. А я думаю, что это всевышний Бог не дал свершиться душегубству. А нынче я и Том ходили за водой к роднику в лес. У источника нам явился незнакомый человек. Том оказался трусом и испугался колдовской силы. Но я не испугался. Я уразумел что незнакомец вовсе не призрак. Он спрашивал про сэра Хью Уилаби. А один раз он спросил про вас. Это сильно странно. Откуда он вас знает? А однажды этот человек выругался как ругаются наши горцы на их тарабарском языке когда приходят на ярмарку в Стёрлинг. Мне этот человек очень не понравился. Он злой и хитрый. Трусливый Том испугался и выболтал что вы с сэром Уилаби уехали в Лондон. Я хотел за это побить Тома но потом пожалел его. Я поведал об этой встрече у родника М. Уилаби и доброй леди и еретику священнику. Мы думаем что этот незнакомец есть тот злодей который заткнул трубу. М. Уилаби послал слуг в лес чтоб поймать разбойника. Но было темно и он успел скрыться. Мне всё это не нравится. У меня есть подозрение что сей злой незнакомец преследует вас и по ошибке пытался убить хозяина особняка. Но М. Уилаби уверен что покушались на него. Также опять чешется моя пятка. Умоляю вас сэр ради Бога будьте осторожны. Ваш слуга Эндри».

Паренёк свернул письмо, также как это когда-то делал при нём сэр Роберт Бакьюхейд, перевязал его простой шерстяной ниткой и вместо печати скрепил узелок каплей свечного воска, нацарапав на нём первую букву своего имени. После этого с чувством выполненного долга Эндри улёгся на топчан, ещё раз поскоблил свою несносную пятку, свернулся клубочком и тут же уснул…

Глава XXXI

По следам дичи

Проницательный читатель, должно быть, уже догадывается, кто был причастен к событиям в Рисли, описанным в последних главах, и кто был тем таинственным коварным незнакомцем, который едва не погубил Джорджа Уилаби и до смерти напугал бедного Тома. Дабы убрать все сомнения, если таковые ещё остались, мы должны рассказать, чем занимался наш старый знакомец Фергал с тех пор, как он покинул покои шотландского регента с тайным поручением последнего…

Молодой монах сразу же решил направиться в городок Гамильтон, что находился на южном берегу Клайда. Невдалеке от города стоял замок Кэдхоу. Показав стражам перстень регента, Фергал был впущен внутрь, где ему предоставили трапезу и небольшую комнатку для отдыха. Утром монах отправился на рыночную площадь Гамильтона и стал расспрашивать о молодом всаднике на вороном коне – якобы иноку нужно было передать тому важное письмо от настоятеля Пейсли. Монах не скупился на благословения и спрашивал столь благодушным голосом и с такой смиреной улыбкой, что ему не составило большого труда выведать, в какую сторону поехал Ронан. Полученные сведения совпали с его догадками, точнее – с предположениями Фулартона. Было ясно, что Лангдэйл держал путь в направлении границы с английскими землями, на которых он, вероятно, надеялся спастись от преследования.

Как Фергал ни спешил, он, однако, не сразу пустился в путь по ведущей на юг дороге. Ему пришлось потратить остаток дня, чтобы заехать в монастырь Пейсли и уведомить оторопевшего приора о своём безвозвратном убытии, а главное же – чтобы собрать свои немногочисленные пожитки, большей частью состоявшие из разного рода пакетов и свёртков с запасами сушёных трав, кореньев и порошков, склянок с различными настоями и эликсирами, а также мешочков и коробочек с прочими, ведомыми ему одному зельями. Не попрощавшись и не сказав никому ни слова, кроме огорчённого настоятеля – то ли по причине чрезвычайной спешки, то ли из-за пренебрежения к остальной братии – Фергал исчез из монастыря Пейсли, не имея ни малейшего желания когда-либо туда возвращаться. Свою будущность он видел иначе, и она было никак не связано с постылым и однообразным, пусть и сытым монашеским бытием. А для этого Фергалу необходимо было, прежде всего, убрать с дороги наследника Роберта Бакьюхейда, могущего помешать претворению в жизнь его грандиозных планов…

В обители среди иноков долго ещё ходили разного рода толки о поспешном отбытии брата Галуса. По правде говоря, никто из монахов особо и не почувствовал его отсутствия: брат Томас продолжал добросовестно готовить трапезу для всей братии, пусть и не с такими чудесными приправами; брат-инфирмарий, как и прежде. лечил заболевших старыми проверенными способами. Разве что разговоры и беседы иноков между собой стали более свободными и непринужденными, да приор, напротив, хмурил брови, ибо лишился опеки над своим начавшим грузнеть телом, а вместе с ней и сведений об умонастроениях среди братии.

А вот долгое отсутствие кроткого и благодушного Лазариуса действительно всех обеспокоило. Когда о праведном старце спрашивали настоятеля, тот неохотно, как-то невнятно и расплывчато отвечал, что брат Лазариус несёт, мол, на себе бремя иных богоугодных деяний, и одному лишь всемогущему Богу ведомо, когда святые повинности старого монаха дозволят ему вернуться под сень обители…

Вернёмся, однако, снова к Фергалу, который так спешил покинуть Пейсли, что не счёл нужным даже задерживать себя разговорами с кем бы то ни было, за исключением прощальной фразы, небрежно брошенной им опешившему настоятелю. Хотя у него и не было намерения непременно догнать Ронана, но и сильно отстать в его планы тоже не входило. Всё, что было нужно монаху до поры, так это знать, где пребывает молодой Лангдэйл, и держаться невдалеке от него, выжидая удобного случая. А потому Фергал так чертовски и спешил покинуть монастырь, чтобы не упустить след Ронана. Он вновь вернулся в Гамильтон и оттуда устремился вдогонку за беглецом, как остервенелая гончая, почувствовавшая запах дичи, несётся по следу благородного оленя.

В каждом селении, в каждой придорожной харчевне Фергал справлялся, не проезжал ли здесь молодец на видном вороном коне. Выведать про то у радушных хозяев редких постоялых дворов и трактиров большого труда не составляло, ибо не так уж и много конных путников рисковало в ту пору пускаться в путь по шотландским дорогам в одиночку. А если же недоверчивый тавернщик проявлял исконную шотландскую скрытность и уклончиво заявлял, что мало ли здесь всякого люда проезжает, то молодому монаху приходилось с одинаковой щедростью одаривать хозяина и его домочадцев благословениями и заказывать лучшие блюда, дабы своим великодушием растопить молчаливость осторожных мирян.

Народу по пути встречалось мало, и были то в основном бродячие торговцы, лудильщики, гуртовщики и крестьяне, которые мало обращали внимания на монаха, трусившего на низкорослой гэллоуэйской лошадке. Если же кто-то бросал косой взгляд на инока, то Фергал, как ни в чём ни бывало, осенял того крестным знамением и бормотал: «Benedicite». Когда же на дороге показывались всадники или небольшие вооружённые отряды, монах смиренно съезжал на обочину и с опущенной головой кротко ждал, когда те минуют его. На второй день пути Фергал чуть было не сбился со следа, ибо дорога совершенно неожиданно раздваивалась. У развилки стояли два-три домика, но никто не видел, в какую сторону поехал юноша на вороном коне, а если и видел, то никакие мольбы и посулы не могли заставить их вспомнить о таком мелочном событии, к тому же, случившемся несколько дней назад. Не имея представления о планах беглеца, монах выбрал более проторенный путь, уходивший вправо. То, что он ошибся дорогой, до Фергала дошло лишь, когда он проехал с десяток миль и никто ни в одном селении не смог припомнить подходящего под описание всадника. День близился к вечеру, впереди манили шпили городка Дамфриз, а огорчённому Фергалу пришлось поворачивать обратно и возвращаться назад к развилке по вившейся меж укрытых ночью холмов пустынной дороге…

На следующее утро, уставший и не выспавшийся, монах ехал уже по верному пути, но с ужасом осознавал, сколько ждёт его впереди подобных развилок и перекрёстков. И коли на каждом распутье он будет терять такую уйму времени, то вконец отстанет от Лангдэйла и просто напросто потеряет его след, что было чревато крушением всех его чаяний. Разумеется, подобные опасения придавали Фергалу ещё более сил и рвения.

Вскоре молодой монах въехал в Лохмейбен, значимый по тем временам шотландский город с большой рыночной площадью. Фергалу пришлось обойти все таверны и постоялые дворы, расположившиеся вокруг главной площади, принимая обличие смиренного инока, разыскивающего молодого наследника. Изворотливый монах выдумал целую историю о том, как якобы некий старый умирающий барон завещал часть своих богатств монастырю, при условии, что монахи отыщут его блудного сына, который безрассудно оставил отчий замок и якшается с разбойными кланами Пограничья, и что наставят того на праведный путь. Согласно придумке Фергала именно ему отец-настоятель и поручил отправиться в этот край в поисках баронского сынка. Фергал так красочно расписывал лишения и тяготы, покорно им переносимые, недосыпания и недоедания, изнуряющие его тело, изображал такую кротость и печаль на своём лике, что мало кто мог не посочувствовать несчастному монаху, несущему бремя такой тяжкой повинности, и не испытать желания подсобить бедному иноку.

На руку ему было ещё и то обстоятельство, что Идальго, жеребец Ронана, был изумительной красоты животным, какие редко встречались в те времена в Шотландии. Вороной масти, с белой звездой на лбу и густой пышной гривой, с прямым профилем, сильной грудью и крепким округлым крупом, он стал бы украшением любой королевской конюшни. Идальго сразу бросался в глаза на любой дороге и, по правде говоря, привлекал к себе внимание даже большее, нежели его всадник. А поэтому вскоре монаху удалось выяснить, что Ронан покинул Лохмейбен четыре дня тому назад, что у него был молодой попутчик на рыжей кобыле и они направились в сторону английских земель.

«Наверняка подыскал себе прислужника, – подумал преследователь. – Как же благородный сакс может обойтись без лакея!»

Когда Фергал выказал желание тут же двинуться вслед «наследнику барона», – а дело было в одной из харчевен Лохмейбена, – то сидевший рядом старый монах с измождённым лицом сокрушёно покачал головой и посоветовал своему собрату подумать о рискованности такого шага. И Амвросий – так звали старика – поведал насторожившемуся было Фергалу свою печальную историю.

Всю свою жизнь он провёл в монастыре Картмел, праведно служа Богу и пройдя путь от послушника до ризничего, – до той поры, покуда король Генрих не вознамерился покончить в Англии со всеми монастырями и аббатствами. Благочестивые монахи обители во главе со своим приором воспротивились королевскому указу и не пожелали покидать свой дом. Также и местные фермеры, работавшие на монастырских землях за невысокую арендную плату и каждое воскресенье исправно посещавшие монастырскую церковь, поддержали монахов. В ответ на это ретивые королевские слуги, некоторые из которых рассчитывали сами получить в собственность часть из земель приората, взяли монастырь штурмом, повесив при этом четверых монахов во главе с приором, а заодно и с десяток крестьян, наиболее рьяно помогавших отстаивать монастырь. Уцелевшие иноки разбрелись кто куда. Отец Амвросий, не желавший ни изменять своей вере, ни возвращаться к суетной мирской жизни, поселился отшельником в глухом урочище в нескольких милях от бывшего монастыря. Он построил себе хижину и продолжал в одиночестве в своём скиту читать обедни, преклоняться перед святым распятием и воссылать молитвы всевышнему. Старый монах питался дикими ягодами, орехами и тем провиантом, который ему иногда приносили сострадательные крестьяне и фермеры, втайне остававшиеся приверженцами старой веры. Так отец Амвросий провёл почти пятнадцать лет отшельнической жизни. Но однажды во время охоты барон, владелец тех земель, невзначай наткнулся на крохотный скит в лесу. Несмотря на то, что этот барон, как и многие северные английские дворяне, симпатизировал католическому вероисповеданию, но, опасаясь впасть в немилость к королю и окружавшим его реформистски настроенным вельможам, – если вдруг, не дай боже, станет известно, что он укрывает монаха в своих владениях, – барон велел Амвросию покинуть это прибежище. Он даже дал старому монаху несколько шиллингов, лишь бы тот скорее убрался из его земель. И отец Амвросий отправился на север, в шотландское королевство, где он рассчитывал найти приют в одном из монастырей, ибо в Англии носить монашескую рясу давно уже стало небезопасно…

Хотя Фергал выслушал престарелого монаха со всем вниманием и почтением, но менять свои намерения, разумеется, не пожелал. Сменить обличье монаху было гораздо легче (что он сделал даже с некоторым удовольствием), нежели отказаться от погони и великих планов. Он тут же пошёл на рыночную площадь и приобрёл одежду мирянина, благо деньгами снабжён он был хорошо. В скромном суконном камзоле, неброском коричневом плаще и невысоких сапогах из оленьей кожи он выглядел теперь как слуга джентльмена, хотя кинжал на поясе и серебряная пряжка на шапке подчеркивали некую его самостоятельность. По крайней мере, такое впечатление в своём новом облачении Фергал производил на окружающих. К тому же за годы, проведённые в Пейсли, монах научился не только прилично говорить на языке южан, но и вести себя подобающим образом в любой обстановке. Таким образом, ничто теперь не могло выдать в Фергале ни скромного монаха-бенедиктинца, ни дикого шотландского горца. Расспросив про дорогу отца Амвросия, который по легковерию и душевной простоте не преминул благословить брата Галлуса на богоугодное дело, Фергал двинулся в юго-западном направлении, довольный тем, как ловко ему удалось обвести лохмейбенских болванов и камбрийского монаха.

Заниматься поисками точно той дороги, по которой ехал Ронан со слугой, было пустой тратой времени, ибо сотни разных дорожек и тропок пересекали пограничную, или, как её тогда называли, Спорную землю и петляли между скал и холмов по ущельям, топям и вересковым пустошам. Узрев, по какой местности ему предстоит ехать и, не обладая ни отвагой воина, ни умением защитить себя силой оружия, Фергал предпочёл снова облачиться в монашескую рясу (которую предусмотрительно оставил при себе) в надежде, что иноческое одеяние не привлечёт жаждущих поживы разбойников. Три дня плутал Фергал по этой почти безлюдной земле, на которой за все века больше было пролито крови воинов, нежели пота землепашцев и пастухов. Наконец он выбрался на ту большую дорогу, что тянулась вдоль старой римской стены с запада на восток. Вдоль этого большака там и здесь начали попадаться дома фермеров, и у Фергала появился неплохой шанс напасть на след беглеца. Он сразу же выбросил прочь монашескую рясу, с которой не расставался долгие годы и которая ему уже порядком опостылела, и снова превратился в обычного мирского путника.

Как это ни удивительно, но за несколько приятных слов хозяйке харчевни или пару фартингов босоногому мальчугану неутомимому преследователю удавалось-таки увериться в правильности выбранного пути. Он также выяснил, что теперь у Ронана со слугой появился ещё и пеший попутчик. Для Фергала это было весьма кстати, потому что он уже ощутимо отставал от Лангдэйла – на целых пять дней, а пеший компаньон будет замедлять передвижение Ронана, и у преследователя появится шанс наверстать время. Вскоре, однако, Фергал снова потерял след троицы, которая, как мы помним, из-за любопытства Эндри свернула с большой дороги, пересекла мост через речку Тайн и направилась в городок Хексэм. Фергал же самонадеянно решил продолжать путь по большаку и не удостоил уходящую в сторону небольшую дорожку своим вниманием. И лишь через три-четыре мили, поинтересовавшись у местных жителей про троих спутников, он осознал свою ошибку. Но полдня было потеряно и вновь приходилось разворачиваться и искать место, где Ронан с компанией мог свернуть с дороги.

Упорство Фергала было столь велико, а таинственное желание расправиться с молодым Лангдэйлом так жгло его сердце, что бывший монах в нелёгких своих поисках не чувствовал ни усталости, ни голода. Он спрашивал каждого встречного, не скупясь на мольбы и увещевания, благодушные улыбки и почтительные поклоны, деньги и ненужные покупки – в зависимости от собеседника. В приличной, хотя и скромной одежде, почти безоружный, с приветливым, улыбающимся лицом, Фергал мало у кого мог вызвать какие-либо подозрения. А благодаря его доброму и вежливому голосу привыкшие к грубости и заносчивости солдатни – самых частых посетителей этих мест, – простые люди были не прочь поболтать с любезным незнакомцем. Наблюдательный Фергал давно уже подметил (и с лихвой этим пользовался), что ничто так не завоёвывают сердца простаков и располагает к себе как искренность и добродушие. Далеко не всякий был в состоянии разглядеть нарочитость в любезности путника и наигранность в его благодушной улыбке. А потому, как правило, Фергалу удавалось выведывать необходимые ему сведения.

Однако в дальнейшем погоня за Ронаном проходила для его преследователя не так уж и гладко, ибо путь по английским землям стал для него стократ труднее и мучительнее. А причиной тому служило увеличивавшееся с каждой милей на юг количество дорог и дорожек, развилок и перекрёстков. Всё более оживлёнными становились селения, шумными – рыночные площади, людными – постоялые дворы и таверны. Искать следы всадника на вороном коне в этом скоплении людей и лошадей, заполнявшем дороги и сёла, становилось неимоверно тяжело, можно сказать, почти невозможно. Сколько раз бедолага сбивался с пути, когда вдруг оказывался на распутье и выбирал неверную дорогу! Он с остервенением метался из стороны в сторону, терял след, иногда проезжая много миль в одном направлении и, не найдя у местных жителей, лавочников, трактирщиков и торговцев на рыночных площадях никаких намёков на проезжавших здесь Ронана и его спутников, вынужден был ворочаться назад и искать удачи в другом направлении. На подобные плутания и поиски правильного пути у Фергала уходила уйма время – многие часы и целые дни. И чем дальше вглубь Англии он продвигался, тем становилось всё труднее и труднее – тем паче, что его отставание всё увеличивалось, и уже почти невозможно было оживить в памяти людей, кто им встречался неделю, а то и две назад.

Но страстная жажда выследить Ронана Лангдэйда и поквитаться с ним гнала Фергала вперёд, придавая ему сил во времена полного изнеможения, согревая под холодным осенним ливнем и побеждая охватывавшее его порой безмерное отчаяние. Из страха отстать ещё больше бывшему монаху пришлось укоротить остановки на отдых и ночлег. Несколько часов сна на придорожном подворье и снова в погоню, в любую погоду – будь то проливной дождь или ураганный ветер. Дни стали совсем короткими, и преследователю приходилось часами в кромешной мгле держать свой путь, еле тащась по грязным, разбитым дорогам; ветер бросал ему в лицо сорванные листья и отломанные сучки, а дождь нещадно поливал его бо льшую часть времени. Даже грабители и лиходеи, казалось, гнушались промышлять своим чёрным делом в такое ненастье, потому что ни разу никто не остановил Фергала в ночной темени и не покусился ни на его жизнь, ни на пожитки. А вот бедная его гэллоуэйская лошадка в отличие от своего седока не вынесла такой погони по топлым и разбитым осенним дорогам, и хозяин вынужден был приобрести другую лошадь, более сильной и выносливой породы.

Хоть это и может показаться крайне невероятным, но, так или иначе, то ли дикая жажда хищника не упустить свою жертву, то ли чудесное везение, а возможно, и то и другое вкупе позволили Фергалу проследить след Ронана и его компаньонов почти до самого Ноттингема, хотя их и разделяло уже почти три недели…

По тем временам Ноттингем был достаточно большим городом. На скале надо всеми прочими домами и городскими сооружениями высился старинный замок с зубчатыми стенами и мощными башнями, над которыми развевались королевские стяги. От подножия скалы тянулась улица, упиравшаяся в рыночную площадь, с которой в разные стороны расходились другие улочки. Обозрев с холма море крыш, Фергал прикинул, что город состоял из трёх или четырёх сотен домов. Улицы были полны народу – ремесленники, крестьяне, торговцы, стражники из замка, да и просто ротозеи. Казалось, в этом людском потоке уж точно было не сыскать следов беглеца. Но не таков был Фергал, чтобы после проделанного долгого пути, всех перенесённых трудностей и лишений его мог остановить какой-то городишко.

«Да уж я это отродье Бакьюхейда из преисподней достану, – часто думал бывший монах, подогревая своё мстительное рвение, – разыщу и на дне морском и на самых высоких горных вершинах, чего бы это мне не стоило! А уж потом найду способ с ним поквитаться. Если уж так со мной поступили, то пусть на себя и пеняют».

Но поскольку дело было к вечеру, а промокший под холодным осенним дождём и уставший после отчаянной погони Фергал еле держался в седле, он почёл за лучшее хорошенько выспаться и с утра возобновить поиски. По-быстрому поужинав на первом попавшемся постоялом дворе и дав себе слегка обсохнуть около жаркого очага, неутомимый преследователь втиснулся в свою каморку и тут же уснул. Во сне Фергал издавал какие-то непонятные звуки, но со стороны могло показаться, будто это скулит дремлющая легавая, которой снится давешняя погоня за красным зверем…

Едва рассвело, Фергал принялся за дело. Целый день он рыскал по городу, заходил во всевозможные лавки, трактиры и постоялые дворы, пытался разговориться с десятками различных людей в надежде, что те что-нибудь припомнят. Но всё было впустую. Фергал обошёл абсолютно все гостиницы и трактиры Ноттингема, но никто не помнил ни Ронана, ни вороного коня с белой звездой на лбу. Раздосадованного преследователя обуяли самые неистовые чувства. Он злился на самого себя, что так сильно отстал от своей жертвы; он начинал вдруг питать ненависть к Ронану – за то, что тот, по всей видимости, не остановился в Ноттингеме, а проехал мимо; он бесновался по поводу скудоумия и беспамятности местных обитателей. Одним словом, Фергал винил всех в своей неудаче, проклинал небеса и был вне себя от ярости. В таком духе он возвратился на свой постоялый двор.

– Эй, милейший, – крикнул Фергал хозяину, – приготовь мне ужин, как вчера, только чтоб в паштете не было ни крошки свинины, да и вино чуть подогрей.

– Как изволите, сэр, – буркнул в ответ хозяин. – Только зря вы снова отказываетесь от свиных ножек, нашпигованных чесноком, посыпанных розмарином и обрызганных бордосским вином. Они выглядят так аппетитно – хрустящая румяная корочка, на которой блестят капельки нежнейшего жира, а вкус – просто райский.

– К чёрту твои свиные копыта! – отрезал Фергал. – Это вы, саксы привыкли жрать омерзительное мясо поганого животного⁶¹.

– Э-э, добрый постоялец, не пристало мне давать советы моим гостям, но я бы на твоём месте не ругал дом, где ты нынче столуешься и ночуешь, – хмуро сказал хозяин, исподлобья глядя на грубого гостя.

– Ну-ну, не серчай, приятель. Тяжёлый нынче денёк у меня выдался, – взял себя в руки Фергал и раздосадовано молвил: – Никак не могу одного малого разыскать. И куда этот чёртов Ронан подевался?

– Куда он подевался не знаю, – ответил хозяин. – Только ежели человек с этим редкостным в наших краях именем – тот молодой джентльмен, что с мальчишкой-слугой путешествует, и у которого бесподобный вороной, то он вряд ли достоин того эпитета, которым ты его наградил. Скорее наоборот – тот был весьма обходительный юноша.

– Так он останавливался на этом подворье! – воскликнул преследователь. – Mile diabhlan! И почему я не начал розыски с этого дома?! А поведай-ка, любезный хозяин сей прекрасной гостиницы, в какую сторону направился тот молодой джентльмен. Ежели ты укажешь мне путь, по которому они уехали, то, клянусь головой моего отца, я готов отведать твоих свиных ножек, даже если мои кишки вывернет наизнанку!

– Ну, так тому и быть, – ответил хозяин, направляясь на кухню. – Ловлю вас на слове, сэр. Ещё никто не уезжал отсюда, не отведав изумительных свиных ножек, нашпигованных чесноком, посыпанных розмарином и обрызганных бордосским вином.

Когда перед Фергалом появилось сие изысканное блюдо, он скривил рот и, превозмогая своё отвращение, давясь и проклиная про себя всех свиней на свете, вынужден был проглотить едва разжёванные эти самые свиные ножки. Когда же оловянная тарелка оказалась почти пуста, постоялец нетерпеливо спросил:

– Ну, что? Куда уехал тот малый? Говори же, хозяин! Я своё обещание выполнил.

– Насколько я уразумел из их разговора, сэр, – ответил тот с довольной улыбкой, – они поехали в сторону рыночной площади Ноттингема, где намеревались искать пропавших слугу и рыжую. Вот и всё, что мне ведомо, добрый человек.

– Дьявол! – вскричал Фергал. – Я сожрал твои чёртовы ножки, и чувствую себя так, будто внутри у меня копошится клубок пиявок. И за это ты сказал мне всего лишь, что они поехали на рыночную площадь. Негодный обманщик!

Лицо хозяина потемнело, он откуда-то достал увесистую дубинку и грозно встал перед постояльцем. Тавернщик хоть был и невысок, но крепок и мускулист.

– Наша сделка была честная, дружище. Ты съел моё лучшее яство, а я сказал тебе, что они уехали по пути на городскую площадь. А теперь плати за постой, да можешь утром убираться из моего дома на все четыре стороны!

Фергал заскрежетал зубами, но ссориться с каким-то там английским тавернщиком он не намеревался, его ждали более грандиозные планы, а потому он молча развернулся и, гневно сверкнув кошачьими глазами, удалился в свою комнату. Войдя в каморку, бывший монах в сердцах пнул ногой свой вместительный мешок, служивший ему дорожной сумкой, с которым он не расставался со времени отъезда из Пейсли, и с досадой заметил, что ненароком проделал в нём дыру. Фергал вытащил содержимое и разложил на полу, проверил всё ли на месте, любовно поглядел на пакеты, склянки, коробочки, развернул грязную тряпицу, вытащил оттуда какой-то клочок бумаги, с горящим взором прочитал его, мрачно улыбнулся, затем сложил всё обратно и лёг спать…

Очутившись утром на рыночной площади Ноттингема, Фергал вознамерился первым делом отремонтировать свою неосторожно испорченную дорожную сумку, в которой он хранил самое ценное, что у него было. А уж затем можно было и поразмыслить, что же делать дальше. В кошеле на поясе, скрытом плащом, весело звенели монеты, так щедро выданные ему шотландским регентом. Ещё в Лохмейбене, поняв, что ему предстоит путь в Англию, Фергал обменял у местного пеняжника шотландские монеты на английские соверены, кроны и шиллинги.

Найдя торговца, продававшего всевозможные ткани, Фергал купил у него лоскут сукна и нитки с иглой, необходимые для латания своей торбы. Поторговавшись и, в итоге, отдав продавцу два пенса, он было развернулся, чтобы уйти, но в этот самый момент у Фергала сработала выработанная за долгие дни погони привычка, и он снова повернулся к торговцу и спросил приветливым тоном:

– А не приходилось ли тебе случаем, приятель, видеть здесь две или три недели тому назад двух молодых шотландцев? При них ещё был статный вороной конь.

– Может и видел, а может и нет. Много народу каждый день здесь проходит, и молодые и старые. Всех разве упомнишь? А уж кто они, шотландцы, валлийцы или ирландцы, как понять? – не особо задумываясь, отвечал коробейник. – Да я и не помню, где я сам был-то две недели назад: то ли здесь, то ли в Дерби.

Фергал достал из кошелька однопенсовую монету, подбросил её рукой, поймал, зажал в кулаке и с лукавой, но доброй улыбкой посмотрел на торговца.

– Ну, вроде видел я двоих юношей, а с ними конь, – медленно промолвил, словно копаясь в памяти, коробейник. – Только запамятовал, когда это было-то, то ли неделю назад, то ли месяц, может статься, и здесь али в Дерби.

У Фергала мелькнула надежда. Он вытащил из кошелька ещё одну монету, положил на ладонь рядом с первой и снова вопрошающе глянул на торговца.

– Может, твоя память станет лучше при виде этих монет? А, любезный негоциант?

– Ага, вот-вот, мне кажется, я начинаю припоминать. Один постарше, а другой – отрок. Они ещё приобрели у меня пару рубашек. И даже что-то спрашивали. Только что именно, никак не могу припомнить, ну хоть убей, – Коробейник, очевидно, вознамерился набить цену, рассудив своим меркантильным умом, что плоды памяти тоже можно иногда выгодно продать.

Фергал понял, что удача опять улыбнулась ему. Он добавил ещё два пенса и положил все монеты рядом с коробейником. Тот жадно сгрёб деньги и довольный собой выложил всё, что помнил:

– Вот-вот, при блеске металла моя память обычно пробуждается. Они вроде бы спрашивали про дорогу в особняк Рисли. Это отсюда миль пять будет. Как поедешь вон по той улице, никуда не сворачивай, минуешь городские ворота, потом по дороге через поля, через лес, так и приедешь в это селение, а там и сам Рисли-Холл увидишь…

«Ага! Вот где этот олешек намеревается залечь! – возликовал по себя Фергал. – Но в дневное время мне появляться там не к чему. Подберусь-ка в это местечко, как стемнеет, а там и видно будет».

Бывший монах залатал торбу, неплохо пообедал, дал отдохнуть своей лошади, на всякий случай запасся едой и едва начало смеркаться тронулся в путь.

Уже в темноте он миновал особняк Рисли-Холл, потом развернулся и проехал мимо него ещё раз. Стояла кромешная тьма, изредка нарушаемая проблесками луны сквозь разрывы туч. Неистово ревел ветер, срывая с деревьев остатки листвы. Под его порывами дубы, будто мифические великаны, угрожающе размахивали лапами своих ветвей. Фергал смекнул, что в такое позднее время и эдакое ненастье можно не опасаться быть замеченным. Зато он-то видел в темнота как кошка, с детства приученный бродить по ночам среди холмов и собирать целебные травы при свете полной луны, когда их живительные соки были в самой силе…

Преследователь привязал лошадь к дереву, а сам проворно взобрался на соседний дуб, откуда хорошо был виден дом за стеной. «Где-то там внутри находится Лангдэйл, – думал Фергал. – Эх, знать бы где». Он пробежал взглядом по оконцам, лишь в двух или трёх из которых были заметны отблески тусклого света. Вдруг в одном из окон свет стал ярче, и можно было различить, как фигура какого-то человека, заслонявшая до того окно, сместилась чуть вглубь и человек уселся на стуле. Свет, по всей видимости, из камина осветил лицо этого человека. Фергал невольно вскрикнул. Хотя всех деталей лица и невозможно было различить из-за большого расстояния и отбрасываемых в комнате полутеней, но было отчетливо видно, что оно молодое и безбородое. Тёмные волосы ещё более подчеркивали сходство с Ронаном, и у Фергала не осталось сомнений, что это именно тот, кого он ищет. К тому же рядом стоял какой-то мальчишка, видимо, в ожидании приказаний. Ну конечно, это Ронан и его юный прислужник!

Чёрные мысли вдруг вихрем закружились в голове Фергала, опережая одна другую. Он не чувствовал ни пронзительного ветра, ни капель холодной измороси. Какой отличный случай представился ему! Зачем откладывать то, что рано или поздно он и должен был свершить?

И Фергал стал обдумывать свой план. Надобно было побеспокоиться о собаках, рыканье которых и топанье лап он отчётливо слышал за оградой, а также непременно высмотреть и запомнить все подступы к зданию, стены, карнизы и балюстрады. Времени у преследователя было предостаточно, так как он не хотел действовать ранее, чем через час-другой как все улягутся спать.

Вскоре и в самом деле камины перестали полыхать и лишь отбрасывали слабые отблески от тлеющих углей. А значит, те, кто находился в этих покоях – а это наверняка хозяева и их гости, иначе кому ещё было позволительно обогревать себя в комнатах пламенем каминов, – забрались под тёплые одеяла и плотные пологи своих кроватей…

Прошло около часа, пора было приступать к делу. Но что-то сдерживало злоумышленника. Фергалу вдруг пришли на память страдания брата Эмилиана, и он представил, что также будет мучиться и Ронан. Бывшему монаху ни с того ни с сего стало не по себе и он сам подивился своим чувствам: как так! он с такими неимоверными трудностями и лишениями гнался за молодым Лангдэйлом чтобы выследить и погубить того, а теперь, когда он почти достиг своей цели, он малодушно не решался сделать последний шаг. Сидя словно филин на толстом суку, преследователь ругал и корил себя за слабоволие и нерешительность. На самом деле, – хоть Фергал этого и не осознавал, – в душе его шла борьба между злом и добром, между обидой, ненавистью и жаждой мщения, с одной стороны, и природными, присущими человеку от рождения чувствами – с другой.

Но в итоге, похоже, самобичевание принесло свои одиозные плоды, ибо преследователь, выждал ещё некоторое время и, собравшись с духом, начал своё злое дело. Он спустился с дерева, растёр занемевшие конечности, нарвал несколько пучков пожухлой травы, разорвал на лоскуты кусок ткани, приобретённый им с утра для латания дыры в торбе, перевязал ими каждый из пучков и заткнул всё за пояс. Также он выудил из сумки купленный им про запас кусок жареной телятины, побрызгал на него с одной из своих склянок и засунул в карман. Затем Фергал приблизился к стене, перебросил на ту сторону подготовленный им ошмёток мяса и стал ждать…

Псиный нюх быстро указал несчастным мастиффам, где лежит собачья снедь. Они даже погрызлись между собой из-за нежданной добычи, не подозревая, что так вкусно пахнувший кусок мяса был отравлен злодейской рукой…

Когда жалобный скулёж агонизирующих собак стих, злоумышленник перемахнул через невысокую стену и, пригнувшись, подбежал к дому в заранее намеченное место, где вплотную к стене стоял развесистый платан. Ловко вскарабкавшись на ствол, Фергал распластался на длинной ветке и аккуратно, боясь, что она может обломиться под тяжестью его тела, переполз по ней к стене и по её выступам взобрался на самый карниз. Дальше мягкой поступью, словно кошка, он дошёл по нему до того места, где по его прикидкам находилась комната Ронана, по крутому скату крыши добрался до печной трубы и запихал в неё всю припасённую им солому. После этого тем же путём Фергал выбрался обратно, влез на лошадь и, терзаемый противоречивыми чувствами, поскакал прочь. Несмотря на осуществлённую месть, радости он не испытывал.

Бывший монах снова вернулся в Ноттингем, но остановился, разумеется, уже в другом месте.

Говорят, что преступники часто возвращаются на место преступления. Хотя и не известно доподлинно, насколько это соответствует действительности, но у Фергала действительно был повод вернуться на следующий день в Рисли. Ему очень уж не терпелось наверняка узнать исход своего дерзкого предприятия. С волнением в груди он подъезжал к особняку, с тревогой ожидая увидеть около Рисли-Холл сумятицу и сокрушённые лица. Но в селении царило спокойствие, а около особняка не было заметно никакого движения, что удивило злоумышленника и всколыхнуло его давешние душевные переживания. Неужели он сделал что-то не так и Ронан снова избежал уготованной ему участи, недоумевал Фергал и не мог осознать, то ли его радовал, то ли огорчал такой исход дела.

Единственным человеком, которого заприметил наш преследователь, являлся священник, закрывавший двери своего божественного заведения. К нему-то и решил обратиться с расспросами Фергал.

– Доброго здравия вам, преподобный отец, и чутких прихожан, бдительно внемлющих каждому слову истины из ваших уст!

– За то надо воссылать моления Господу Богу нашему, – ответил пастырь, в коем мы без труда узнали бы доктора Чаптерфилда. – Тогда и овцы, послушные воле Его, соберутся вокруг своего пастуха и не разбредутся прочь, искушаемые врагом рода человеческого, и не будут унесены к нему римскими волками.

Радетельный пастырь собирался уже второй раз за день навестить леди Джейн, в этот момент в тревоге сидевшей около постели одурманенного дымом и едва не погибшего Джорджа Уилаби.

– С вашего позволения, могу ли я поинтересоваться у достопочтенного слуги божия, кто проживает в этом великолепном дворце? – с милейшей улыбкой спросил Фергал.

– Что же, добрый человек, ты впервые в этом крае? – вопросом ответил любопытный священник.

– Так оно и есть, ваше преподобие. Никогда прежде мне не доводилось путешествовать по этой дороге. А у кого мне ещё узнать об этом восхитительном доме среди вековых дубов, как не у досточтимого пастыря, чей храм стоит как страж веры на этой грешной земле! – продолжая радостно улыбаться, произнёс Фергал.

– Ну что ж, странник, – молвил польщённый Чаптерфилд, – знай же, что этот дом принадлежит прославленному сэру Хью Уилаби, чей род идёт от самого Радулфуса Буге – человека, который своим трудом, умом и смекалкой приобрёл обширные владения около Ноттингема. Поэтому-то на фамильном гербе сэра Хью и изображены бадьи⁶². А с десяток лет назад в герб был добавлен дракон по случаю присвоения благородному Хью Уилаби рыцарского звания. Таким образом, фамильный герб сэра Хью представляет собой…

– Не взыщите, ваше преподобие, – нетерпеливо перебил Фергал, – но признаться, я мало смыслю в геральдике, истории древних родов и тому подобной чепухе. Но было бы занятно услышать, чем ныне занят ваш сэр Хью и… его гости.

– Видит Бог, мне впервые попадается человек, прибывающий в Рисли и не интересующийся истоками семейства Уилаби, – обиженно молвил священник. – Ну, коли ты не увлечён стариной и былыми подвигами Уилаби, то вероятно, ты осознаешь величие оного рода, если узнаешь, что вскорости сэр Хью возглавит далёкое плавание к китайским берегам, для чего на Темзе ему уже строят корабли и подбирают команды. Сей поход в веках прославит имя Уилаби!

– С вашего позволения, преподобный отец, а не скажите ли…

– Я мог бы многое тебе поведать, невежественный человек, – резко перебил Чаптерфилд, – но мои познания тебе, по всей видимости, будут неинтересны, в чём ты сам и признался. К тому же у меня спешные дела в особняке, где случилось несчастие и леди требуется моё утешение.

– Несчастие! Вот-вот, мне и хотелось спросить… – пытался продолжить расспросы Фергал, не выведавший ещё самого важного.

– Да наставит тебя Бог на путь истины, странник! Ибо мнится мне, что под твоим благопристойным обличием прячется вероломный папист. А теперь оставь меня и не докучай пустыми словами.

Рассерженный пастырь развернулся и покинул обескураженного Фергала, так толком ничего не добившегося от священнослужителя.

Но делать было нечего, а торчать на дороге перед особняком средь бела дня, словно пугало на ржаном поле, было неразумно и, к тому же, опасно. Фергал неспешно двинулся в противоположную от Ноттингема сторону, коря себя за нетерпение и чрезмерное рвение и обдумывая как бы всё разузнать о случившемся в доме. Вскоре невдалеке он увидал рощу, тёмным пятном расползшуюся по склону холма. От дороги туда вела едва заметная тропинка. Фергал оглянулся вокруг, убедился, что его никто не видит и свернул к лесу. Тропа привела его к крохотной часовенке, внутри которой бил родник. Привязав лошадь к дереву в глубине леса, преследователь вернулся на его окраину и вскарабкался на дерево, откуда пытался различить, что происходит в особняке. Но расстояние до дома было столь велико, что даже зоркие глаза Фергала не смогли ничего распознать, как пристально он ни всматривался. Однако через час другой его самозабвенное рвение было вознаграждено, ибо из ворот особняка выехала повозка, в которой лежала большая бочка, а рядом шли два невысоких человечка. По мере их приближения Фергал догадался, что это были мальчишки и направлялись они, по всей вероятности, за водой к лесному источнику. У него тут же созрел хитрый план. О том, что из этого вышло, читатель уже знает из предыдущих глав… Стоит заметить лишь, что после сцены близ родника Фергал, разумеется, не стал дожидаться, когда мальчишки поднимут тревогу в особняке, и едва напуганные встречей с «призраком» ребята покинули рощу, он сел на лошадь, выехал из урочища с противоположной стороны и, сделав большой крюк, со смешанными чувствами вернулся в Ноттингем.

В который уже раз, вопреки всем его неимоверным усилиям, фортуна оказывалась не на его стороне. Ему казалось, будто заговорённого Ронана охраняет какая-то неведомая сила, отводя метко нацеленные удары. Это пугало и удивляло Фергала. Уже второй человек кряду безвинно пострадал вместо сына барона Бакьюхейда, а тому хоть бы что, рассуждал бывший монах, всецело возлагая на Ронана (а как же иначе?) вину за смерть брата Эмилиана в Пейсли и отравление Джорджа Уилаби в Рисли-Холл.

Впрочем, несмотря на всю противоречивость его сущности и не совсем благие намерения, надо отдать Фергалу должное, ибо в отличие от большинства людей, в достижении своих целей он обладал завидным упорством, которое позволяло ему преодолевать все тяготы и разочарования на его ухабистой дороге. А потому он с ещё большим рвением взялся за дело. Теперь его путь лежал в столицу английского королевства.

Часть 5 Лондон

Глава XXXII

Монастырь святого Фомы

Ронан открыл глаза. Вокруг царили тишина и полумрак, нарушаемые лишь потрескиванием свечи и её неровными отблесками на низком потолке. Юноше почудилось, будто он находится в своей келье в монастыре Пейсли. Затем его сознание начало проясняться, и в памяти стали всплывать отдельные события последнего времени. Наконец разрозненные картины постепенно соединились в единую преходящую цепочку.

Последнее, что он помнил из этой череды событий, это то, как он бросился в тёмные воды Темзы, как пытался догнать уносимую течением женщину, как намокшая одежда и обувь сковывали его движения, тянули вниз и всё никак не давали дотянуться и схватить несчастную прачку. Воспоминания Ронана обрывались на том месте, когда он уже почти догнал бедолагу и хотел было ухватить её за руку, которую она то отчаянно тянула вверх, то вновь полностью, с головой и руками погружалась под воду, но в этот момент силы окончательно оставили злосчастную прачку, и, в очередной раз целиком оказавшись под водой, она уже не появилась на поверхности.

«Может быть, я уже умер, – мелькнула мысль у юноши. – А то, что я здесь вижу и слышу, это всего лишь преддверие загробного мира. Никто же оттуда не возвращался, чтобы поведать, как выглядит царство мёртвых на самом деле».

Затем к нему вдруг пришло чувствование своего тела, и Ронан подумал: «Весьма странно! Души-то ведь бестелесые, а я чувствую свои руки, ноги, лицо, дыхание». Он попробовал пошевелить пальцами. Получилось!

– Я жив! – сказал юноша вслух, и сам удивился звуку своего голоса – такой он был глухой и слабый.

– Истинно, истинно так! – послышался голос из темноты. – Слава тебе, святой Фома! Оклемался-таки. Te Deum laudamus.

– Где я? – спросил Ронан и попытался подняться, из чего, правда, ничего не вышло.

– В монастыре святого Фомы, – ответил тот же голос.

– В монастыре?- с удивлением произнёс юноша. – Но ведь в Англии все монастыри давно разогнали!

– Увы, это так, сын мой. Воинство духов врага человеческого вселилось в сердце короля Генриха, и он обездолил благочестивых иноков, забрав себе всё их добро. Сей монастырь тоже был закрыт и опустошён. Но богоугодные деяния монахов этой обители остались в памяти жителей города, ибо здешние иноки славились своей добродетельностью, состраданием к страждущим и лекарским искусством. Когда же лондонские улицы заполонили толпы больных и нищих, городские власти обратились с петицией к молодому королю с просьбой дозволить вновь открыть монастырь святого Фомы. Король Эдвард хоть и еретик, но в душе его теплится искра милосердия, и он дал монаршие согласие на открытие сего монастыря с больницей и богадельней с условием, что мы не будем читать обедни. И вот мы, монахи святого Фомы ухаживаем за болящими и немощными, в числе которых имел несчастье оказаться и ты, юноша. Любой бедный и обездоленный может найти здесь приют.

– Но как я тут очутился?

– На это тебе даст ответ другой человек, – молвил монах. – Он уже третий день дожидается, пока лихорадка покинет твоё тело и ты придёшь в себя. Вот, глотни из этой кружки святой воды – она придаст тебе сил, а я тем временем приведу твоего благодетеля.

Ронан выпил воды и тут же почувствовал страшный голод, – ещё бы! – ведь он, по словам монаха, три дня был в беспамятстве. Но кто же этот благодетель, за которым пошёл монах? Несомненно, это сэр Хью, думал юноша.

Но, когда вскоре дверь открылась, то вслед за монахом в тёмной келье показался вовсе не командор, а незнакомый Ронану человек. В полумраке можно было лишь различить высокую фигуру, длинные волосы и густую бороду поверх шарфа. Юноша удивился незнакомцу и одновременно почувствовал разочарование, что это не Уилаби.

– Вот, Джон, твой юный джентльмен, – сказал монах. – Я же выйду во двор, и подожду там посыльного, которого ты послал за трапезой для молодого человека.

– Рад вас видеть в добром здравии, сэр, – сказал тот, кого звали Джон. – Однако, для полного выздоровления вашей милости не помешает хороший обед и кружка доброго вина.

– Но кто ты, приятель? – поинтересовался Ронан. – И почему так заботишься обо мне?

– Вы, что же, сэр, не узнаёте меня? – растерянно сказал Джон. – Впрочем, не удивительно, что после такого купания и болезни ваша память не спешит до конца возвращаться. А ну-ка пораскиньте мозгами и припомните, кого недавно вы могли называть бравым речным капитаном. Я эти ваши слова запомнил – никто ещё меня так галантно не величал.

Ронан секунду подумал, бросил взгляд на зелёный шарф Джона и воскликнул:

– Ну конечно! Ты тот добрый лодочник, который дожидался прилива у Лондонского моста в тот самый день, когда я прыгнул в реку за несчастной прачкой. Тогда, ты наверняка в силах объяснить, что со мной случилось в итоге, как я очутился в этой келье и что сталось с бедной женщиной.

– Ну, этого всего одним словом не расскажешь, – как-то замявшись, ответил лодочник. – Ага! Вот я слышу, как возвращается наш добрый августинец с вашим обедом, сэр. Ей богу, никому негоже слушать долгий рассказ на порожний желудок – из-за урчания в пустом чреве вам точно моих слов не услышать.

Вернулся добрый инок с большим узлом в руках. Джон помог Ронану присесть в кровати и разложил перед ним аппетитную снедь, состоявшую из внушительных ломтей ростбифа, лакомых пирогов и бутылки рейнвейна. Голодный юноша с энтузиазмом принялся поглощать еду. Когда же Ронан насытился, то спросил:

– Странное дело, и чем же я обязан тебе, Джон, что ты так меня почуешь и заботишься о незнакомом страннике?

– Как же я могу быть неблагодарным к человеку, который так удачно повернул чёлн моей судьбы! – ответил лодочник. – Даже собака и та ластиться к доброму человеку. Видно, так было угодно Богу дело устроить. А что до вашего обеда и ухода, то меня благодарить не стоит. Воздайте лучше благодарность вашему кошельку…

Тут Ронан ощупал свой пояс – кошеля на нём не было.

– Да не ищите там, ваша милость. Вот ваши деньги, – сказал Джон, вынимая из-за пазухи кошель Ронана. – Разве что, я позволил себе зачерпнуть оттуда несколько монеток, дабы уговорить монахов поместить вас в эту келью, а не общую госпитальную комнату, и попросил святого отца приглядывать за вами. Ну, и подкрепились вы нынче тоже за свои же денежки. Надеюсь, ваша милость не будет гневаться на бедного лодочника за такое своеволие.

– Да я, получается, у тебя даже в долгу, добрый Джон, – сказал юноша. – Я уже чувствую, как кровь начинает быстрее бежать по моим жилам, а мышцы вновь наполняются силой. А теперь изволь поведать, что со мной приключилось.

Но не успел лодочник начать рассказ, как дверь распахнулась, вбежала женщина и бросилась на колени к кровати Ронана. Затем она увидела Джона, смутилась и встала. На вид это была ещё молодая особа, хотя на её суровое лицо и неказистую фигуру тяжёлая работа и нелёгкая жизнь наложили свой нещадный отпечаток.

– Я пришла, сэр, чтобы принести своё благодарение моему спасителю. Увы, у меня ничего нет, чем я могла бы возблагодарить вас. А потому…

– Ладно, Марта, – перебил её лодочник, – ступай в женский придел, поблагодари монахинь и готовься к скорому отъезду. Не видишь разве, что его милость слишком слаб, чтоб выслушивать твои излияния.

– А ты мне, Джон, не указывай, – возразила женщина. – И на чём же мы, интересно, поедем?

– Понятное дело, на моей лодке, что в надёжном месте на берегу Темзы укрыта, – ответил Джон. – А теперь плыви, моя рыбка, и не смущай благочестивых монахов своим здесь присутствием.

Марта посмотрела сердито на лодочника, нахмурила брови, потом повернулась к Ронану, упала перед ним на колени и осыпала поцелуями его руки, после чего встала и вышла.

Сконфуженный таким поклонением перед своей персоной и ничего не понимающий Ронан сказал:

– Надо полагать, мой рассудок ещё не восстановился полностью, ибо я не в состоянии никак уразуметь, что здесь происходит, в конце концов. Одна надежда, что ты мне всё растолкуешь, любезный Джон, а заодно и расскажешь всю историю.

– Так уж я и поведал бы всё, коли Марта не вплыла бы в эту заводь, – сказал лодочник. – Но, да ладно, начну по порядку, как дело было. После того, как мы с вами, значит, поговорили на Мосту, я ещё некоторое время сидел на пирсе и глядел, как понемногу прибывает вода. Стало уж смеркаться, и к тому же с запада поплыли клубы тумана. Ну, я поднялся, и хотел было с помощью верёвки перетащить свой чёлн по другую сторону, так как вода стояла уже достаточно высоко. Но в эту самую минуту я заметил, как запылали факелы на южном конце Моста, и оттуда послышался шум и гам, будто подмастерья опять большую драку устроили – они у нас народ шебутной. Потом присмотревшись и прислушавшись, я уразумел, что, скорее всего, кто-то свалился в воду. На нашем Мосту такое иногда случается: или подерутся, иль лишнего выпьют. Потом-то я у Марты узнал, как дело было. Ну, думаю, негоже в беде горемыку оставлять, отвязал свою лодку и направил её к тому концу Моста. Но, по мере того, как я приближался к месту, я смекнул, что человека в воде относило течением всё дальше и дальше вниз по реке. Ну, я и погрёб не вдоль Моста, а наискосок в надежде перехватить утопающего. В это время стало уж совсем темно. К тому же туман густел с каждым взмахом весёл. Хоть я и был недалече от Моста, но свет факелов казался мне блёклыми пятнышками, и вскоре он и совсем пропал, а крики с Моста заглушались плотным туманом. Я приплыл в то место, куда уже по моим прикидкам должно было отнести бедолагу, ежели он ещё, конечно, не утоп. Но стояла такая мгла, и туман так плотно стелился над водой, что не было видно ни зги уже в нескольких футах от лодки. А вокруг стояла полнейшая тишина – ни всплеска, ни крика о помощи. Ну, я и порешил, что сгинул несчастный в Темзе – эх! сколько уж людских жизней она забрала. Сделал я, значит, ещё несколько взмахов вёслами, прислушался – ни звука… И вдруг перед самым носом моей лодки из воды вынырнул человек! Так всё было неожиданно, что я поначалу растерялся и, сказать честно, даже испугался – уж не дух ли это речной со мной заигрывает. И в самом деле, сделав глоток другой воздуха, этот, то ли человек, то ли водный демон снова скрылся под водой. Я сидел в своей лодке и никак не мог прикинуть, что же мне делать-то. Пока я, озадаченный пребывал в своём челне, воды Темзы вновь разверзлись, и на поверхности показались уже два человека. Причём, первый отчаянно молотил одной рукой по воде, а другой держал недвижного второго. Тут я уразумел, что это никак не духи, и затащил в лодку обоих. Излишне говорить, что тот, который нырял как лосось, были вы, ваша милость. А рукой вы, будто русалку, обнимали некую деву.

– Теперь я припоминаю, добрый Джон, – сказал юноша. – Я прыгнул с моста и хотел спасти бедную прачку, но течение реки уносило её всё дальше и дальше. Как я ни силился её догнать, мне это долго не удавалось. Когда оставался, казалось, один рывок, и я её схвачу, несчастная ушла под воду. Я смутно помню чувство отчаяния, с которым я нырнул за ней, и припоминаю сейчас, что несколько раз нырял и пытался нащупать бедолагу в толще тёмной воды. Я всплывал на поверхность и снова нырял. Судя по твоим словам, мне удалось-таки вытащить из-под воды эту наяду. Но право слово, кроме отчаянных нырков в мрачные и беспросветные воды Темзы, я ничего более не помню. Как будто из книги моей памяти вырвали несколько страниц. Но продолжай же дальше твоё увлекательное повествование.

– Итак, сэр, – вновь приступил к рассказу лодочник, – по моим расчётам до Моста было ярдов триста, а до берега – рукой подать. Мы как раз были у южного берега Темзы, в том месте, что напротив Тауэра. Ваша ундина нечувственно лежала на дне лодки, и нужно было спешно откачивать и спасать её. Вот я и направил чёлн к берегу, на котором мне каждая тростинка ведома. В том месте почти у самого берега находится большой виноградник и вдали от городской суеты стоят несколько небогатых, но приличных домов, в которых не откажут в помощи несчастному человеку. Как только мы оказались, значит, на земной тверди, первым делом я осмотрел деву и сообразил, что дело серьёзное, ибо бедняжка даже не дышала. Ну, понятное дело – водицы набралась, как пустая фляга, когда её в реку опускаешь. Вспомнил я тут, как откачивали Дика Киллигрю, носильщика у нас на Старой Пристани, что напротив Святого Павла, когда он спьяну в воду свалился. Сначала я положил её к себе на колено и вниз головой, так чтобы из фляжечки вся водица вытекла. Потом прильнул к её губкам и начал воздух в неё вдувать. Затем несколько раз надавил на её грудь. И так повторил, верно, с дюжину раз, до тех пор, пока не ощутил увесистую пощечину по своему лицу. «Наглец! – вдруг вскрикнула воскресшая русалка. – Да как ты смеешь прикасаться к тому, что тебе не принадлежит и порочить честную девушку!» Тут она призвала на помощь свою вторую руку и отшвырнула меня так, словно штормовая волна бросает утлую лодчонку. «Теперь у тебя один выход, негодяй!» – завила моя утопленница. «Какой же, милая русалка?» – поинтересовался я. «Жениться на мне!» – был ответ. Но не то это было время, чтобы амурные дела обсуждать и ласками друг другу одаривать. Потому как вы, сэр, тряслись, точно мачта маленького ялика под ураганным ветром. Так, видать, на вас подействовали чрезвычайное напряжение сил и холоднющая вода. Я велел очухавшейся русалке присмотреть за вами, а сам побежал к ближайшему дому. Когда я вскоре вернулся с людьми из того дома, ваша милость была уже в бессознательном состоянии. Вас, сэр, отнесли в дом, а Марта, удивительное дело, несмотря на такое купание, пошла сама.

– Так это была Марта! – воскликнул Ронан. – Та самая особа, которая недавно сюда заходила? Теперь я понимаю причину её благодарности, так смутившей меня.

– Да, она, русалочка моя, – ласково сказал Джон.

– Твоя? – удивился Ронан.

– А вы разве запамятовали, сэр, что она мне на берегу сказала, когда я её в чувства вернул? Впрочем, об этом потом. Я ещё в лодке заприметил у вас кошель на поясе. Не подумайте, что я на него глаз положил. Боже упаси меня позариться на чужое добро! Но на берегу, когда вы впали в забытьё, я рассудил, что у меня вашему кошелю безопасней будет, да и вам больше выгода от того. Благодаря этим деньгам, как только вас переодели в сухое, я нанял носильщиков, которые доставили вас и Марту в больницу при монастыре святого Фомы, где вы сейчас и находитесь. Также некоторая сумма ушла на то, чтобы вашей милости отвели отдельную комнатку и чтобы при вас всё время был монах-сиделец. А остальные ваши денежки все в полной сохранности, можете не сомневаться.

– Удивительный ты человек, Джон, – сказал Ронан. – Ну, скажи на милость, с какой стати тебе надобно было так со мной нянчиться и заботиться о моих деньгах, ничего за это не имея?

– Ну, кое-что я получил-таки с этого дела, – ответил лодочник. – Как только Марта пришла в себя, обсохла и согрелась – а случилось это достаточно быстро, ибо она русалка крепкая, привыкшая к тяжелому труду и холодной воде, – я пошёл к женскому приделу и попросил монахинь позвать её, хоть она и была ещё немного не в себе. При всех свидетелях я сказал ей, что как честный человек я готов на ней жениться, чтобы искупить моё неподобающее поведение на речном берегу в ночную пору. И что же она, сэр, сделала? Эта чёртова Марта залепила мне такую пощёчину, что моя щека целый день пылала, как полуденное солнце над Темзой в жаркий летний день.

– Неужели так она отблагодарила своего спасителя? – спросил Ронан с весёлой улыбкой.

– Странные это создания – женщины, – многозначительно ответил Джон. – Покуда я, значит, потирал щёку и недоумевал, чем же заслужил такую штормовую волну в борт моей лодки, Марта никуда не ушла, а стояла и ждала, пока я приду в себя. Когда я смущенно вновь поднял голову, ожидая получить оплеуху по другому борту, она всего лишь сказала: «Ну, хорошо, бесстыдник, я согласна». В тот же день прямо здесь в монастыре святого Фомы нас и обвенчали.

– Вот уж удивительное дело! – воскликнул Ронан и наговорил лодочнику множество благих пожеланий его семейной жизни, присовокупив ко всему золотую крону в качестве подарка.

Джон поблагодарил юношу за невиданную щедрость и сказал, что это ему должно благодарить его милость, ибо он вытащил его супругу из водного царства речных духов на божий свет к человекам.

Когда же выражения взаимной признательности закончились, Ронан вдруг вспомнил об Уилаби, мысли о котором начисто вылетели у него из головы во время забавного рассказа Джона, и спросил у лодочника, ведомо ли кому о его спасении. Джон запустил руку в свою густую бороду, почесал и ответил, что, в этом деле, видать, самый сведущий человек это он, поскольку принял в нём некое участи, да и у Марты память хорошая.

– Да, нет же, Джон! Не о вас речь, – нетерпеливо сказал Ронан. – Неужели ты хочешь сказать, что никто не знает, что мы с Мартой не утонули, и никто мной не интересовался за это время?

Лодочник сконфужено посмотрел на юношу и ответил:

– Эх, ваша милость, да у меня даже в мыслях не было, что вас будут искать. Ну, тупая моя голова! Надобно было на Мост сходить и разузнать, а я все три дня здесь проторчал, ожидая, когда вы оклемаетесь, да покудова Марта полностью на ноги встанет. Разве что отлучился на часик лодочку свою в сарай один пристроить. Вы подождите, сэр, я сейчас, мигом ворочусь…

И в самом деле, менее чем через час Джон вернулся и сообщил недоумевающему Ронану:

– Говорят, искали вашу милость в ту ночь, но в темноте и тумане никого не нашли и почли вас и Марту за утонувших. А на следующий утро один важный джентльмен нанял целую флотилию лодочников и армию ребятни, дабы они всю реку обыскали и берег обшарили. Целый день они тщились ваше тело отыскать, но всё, что им удалось, так это выловить платок Марты около Собачьего острова. Ну, и посчитали, что ваши тела либо за коряги на дне Темзы зацепились, либо течение дальше уволокло.

Ронан скинул одеяла и вскочил с кровати с намерением тут же бежать и известить Уилаби о своём спасении, но понял, что ещё слишком слаб; в ногах была неимоверная слабость, а потому он сел на свою грубую кровать и попросил Джона позвать того монаха-сидельца. Когда тот пришёл, юноша спросил, ведомо ли ему, где проживает негоциант по имени Габриель Уилаби. По счастью сей купец жил недалеко от монастыря и был хорошо известен в этой части Саутворка ввиду своей благотворительности и пожертвований на богоугодные дела. Поэтому вскоре Ронан знал, где находится жилище негоцианта и как до него добраться. Выяснилось к тому же, что по капризу судьбы, когда по ночному городу бессознательного юношу и Марту несли из дома на берегу в монастырь святого Фомы, то их проносили, можно сказать, почти рядом с жилищем купца Уилаби, где в этот момент, должно быть, находился командор, скорбя о своём злосчастном протеже…

Юноша не мог позволить себе появиться в таком немощном виде перед сэром Хью и поэтому надумал отправиться туда на следующее же утро, когда силы вернуться к нему окончательно – в чём он нисколько не сомневался. Ронан сердечно распрощался с лодочником Джоном, не имея намерения более задерживать того от соединения с новобрачной. Когда же обуянный сладкими предвкушениями семейной жизни его спаситель ушёл, юноша попросил монаха-сидельца принести ему хороший ужин, а сам принялся расхаживать по комнатушке, с каждым шагом радостно ощущая, как силы возвращаются в его мышцы.

Ронан мерил шагами келью и предвкушал, как обрадуется завтра сэр Хью. Потом вдруг у него возникло предположение, а что если суровый рыцарь и не печалится вовсе о гибели юноши, ведь какая ноша и груз ответственности спали бы с его плеч. «Нет, не может командор быть таким жестокосердым», – возразил сам себе Ронан. «Но ведь он – воин, участвовавший не в одном кровавом сражении, и, наверняка, привычен к утратам и гибели своих соратников. А кто ты таков, чтобы о тебе чересчур печалиться?» – шептало ему сомнение. С такими противоречивыми мыслями Ронан и уснул в тот вечер.

Глава XXXIII

Алиса Уилаби

Хотя дом Габриеля Уилаби и больницу при монастыре святого Фомы разделяло менее полумили, но тащиться по незнакомым, пересекаемым ручьями и канавами тёмным задворкам Ронану не хотелось. Вместо этого он вышел на большую улицу и направился в сторону Лондонского моста. Перед этим злополучным местом юноша свернул направо на другую улицу, как его наставлял монах, которая тянулась вдоль Темзы на некотором удалении от неё.

Ронан шёл неспешно, осматривая всё по сторонам. На лице его играла лёгкая улыбка в предвкушении того, как он обрадует командора своим появлением. Вчерашнего больного укрывал невзрачный изношенный плащ и обтрёпанная шапка, оставшиеся, наверное, от какого-нибудь бедняги, почившего в стенах монастырской больницы, и милостиво одолженные монахами. А потому мало кто из прохожих, озабоченных собственными делами, обращал внимание на юношу, одетого в старую хламиду. С левой стороны улицы стояла большая и очень старая на вид церковь. Ронан остановился на миг полюбоваться её резными барельефами и мозаичными окнами. В это момент двери церкви открылись и выпустили молодую девицу, за которой вышел преклонных лет священник. Лицо его светилось благодарной улыбкой и он что-то благосклонно говорил молодой прихожанке.

Пока она выходила из храма и ещё не обернулась к священнику, Ронан успел разглядеть миловидные черты ёе молоденького личика, порхающую вокруг губ и мелькавшую во взгляде улыбку, что свидетельствовало о том, что её обладательница, скорее всего, была не чужда весёлости; а за то, что она была избалована вниманием и заботой, говорили великолепное длинное манто с меховой опушкой, не скрывавшее изящных маленьких башмачков с серебряными пряжками, и элегантная отороченная беличьим мехом шапочка, укрывавшая густые, перевитые золотистой лентой каштановые волосы.

Девушка учтиво выслушала старого священника, сделала реверанс, повернулась и быстрыми шажками направилась по улице в ту же сторону, куда лежала дорога Ронана. А потому нашему герою не оставалось ничего другого, как продолжить свой путь и пойти вслед за юной девицей, что он сделал, надо заметить, не без удовольствия и даже прибавил шаг, чтобы не отстать и иметь возможность изредка бросать быстрые взгляды на стройную девичью фигурку.

Скоро незнакомка остановилась у дома, который походил по описанию, данному монахом, на жилище купца Габриеля Уилаби. Она поднялась на ступеньку и постучала дверным кольцом, закреплённым в железной львиной пасти, после чего оглянулась и строго посмотрела на приблизившего Ронана.

– Сэр, по какому праву вы преследуете меня?

– Я? Преследую вас?! – оторопел Ронан. – Боже упаси! Вы, верно, полагаете, что раз моя дорога по воле случая совпала с вашей, значит, я гонюсь за вами?

– А что, по-вашему, должно мниться одинокой девушке, когда за ней от самой церкви святого Олафа не стихают настойчивые мужские шаги? – заявила девчушка.

– И как же это вы разобрали, что это мужские шаги? – поинтересовался Ронан. – Я не заметил, чтобы вы оборачивались, дабы узнать, кто следует позади.

– Фи! Неужели вы, сэр, принимаете меня за какую-нибудь простушку, которая не в состоянии уразуметь, что раз раздаётся стук каблуков, то это может быть только мужчина⁶³? По-видимому, вы оставили сообразительность там же, где потеряли вашу лошадь, – усмехнулась девушка и ещё раз настойчиво постучала дверным кольцом. – Куда же это запропастился старина Гриффин, заставляя меня любезничать с нахальным незнакомцем?

– Мне думается, что вы непочтительная и жестокосердная юная леди, раз такое ваше отношению к бедному страннику, – упрекнул собеседницу Ронан.

– Опять вы ошибаетесь, сэр, – бойко ответила юница. – Причём в каждом вашем словечке. Как может быть жестокосердной девушка, которая только что отнесла такую сумму на пожертвования в нашу приходскую церковь? И я вовсе не леди, хотя не исключаю, что мне когда-нибудь и выпадет такой жребий. К тому же я не юная, как вы изволили выразиться. Мне, к вашему сведению, на днях минуло уже шестнадцать, и все говорят, что я привлекательная, – кокетливо добавила она.

«Что за самовлюблённая и легкомысленная девица!» – подумалось Ронану, но в этот момент дверь, наконец-то, открылась, и юное создание упорхнуло внутрь дома. Из двери выглянул хмурый слуга-старик в богатой, но уже изрядно поношенной ливрее. Увидев Ронана в его убогих плаще и шапчонке, он спросил хриплым и шепелявым голосом, собираясь уже захлопнуть дверь:

– Что тебе нужно, голоштанник? Ежели ты жаждешь подаяния, так ступай в церковь святого Олафа или же в монастырь святого Фомы.

– Я разыскиваю дом Мастера Габриеля Уилаби, – твёрдо ответил Ронан и добавил возмущённым тоном: – И не стоит тебе, старик, судить превратно по внешности путника. Странно, что слуга в твоём возрасте не научился узнавать джентльмена в любом обличье.

– Ха-ха! Ежели ты джентльмен, то я – кардинал Кентерберийский, – прошамкал старый слуга, довольный своей плоской шуткой.

– Скажи лучше, дома ли сэр Хью, – потребовал юноша, не обращая внимания на кичливого слугу. За время своего путешествия Ронан осознал, что, увы, далеко не со всеми людьми можно быть обходительным и приветливым, и иногда требуется проявить твёрдость и показать зубы, дабы сбить спесь с гордецов.

Казалось, что упоминание имени командора произвело на старика магическое действие. Он вмиг вытянулся, поправил свою расшитую серебром ливрею, хотя уже порядком вылинявшую и потёртую во многих местах, как и её хозяин, и пригладил поредевшую бороду, после чего сказал так не шедшим ему помпезным тоном:

– Сэр Уилаби, этот цвет английского рыцарства, отважный лев ратных полей и преданный королевский слуга занят важным делом и будет дома к заходу солнца.

– Так вот, старина Гриффин – так, кажется, тебя здесь величают, – ежели не хочешь, чтобы этот лев обглодал твои старые кости, то немедля впусти меня в дом и доложи твоему хозяину, что явился человек, который недавно имел честь в дружеском поединке скрестить меч с сэром Хью Уилаби и пожать его мужественную руку.

Не ожидавший такого натиска, старик нерешительно глядел на юношу и, в конце концов, услыхав подобное заявление, капитулировал и с явной неохотой впустил Ронан в дом.

Пока Гриффин ходил оповестить хозяина о вторжении подозрительного незнакомца, Ронан оставался в сенях и разглядывал помещение. Он уже снаружи заметил, что в отличие от своих собратьев-соседей, сооружённых из дерева и глины, ивняка и штукатурки, дом купца Уилаби был воздвигнут из кирпичей медно-бурого цвета, что в то время свидетельствовало о зажиточности хозяев. Над крышей высился ряд печных труб с замысловатым орнаментом из разноцветных кирпичей. Внутреннее убранство также уже в дверях говорило если не о роскоши, то о состоятельности и довольстве. Стены были отделаны дубом, а кое-где висели и красочные гобелены… Вскоре старик-слуга вернулся и провёл Ронана вдоль длинного коридора, освещённого укреплёнными на стенах серебряными шандалами, затем через большой зал, уставленный массивной резной мебелью и увешанный портретами, и, наконец, поднявшись по узкой лестнице, и пройдя мимо нескольких дверей, ввёл его в небольшой холл, служивший, по всей видимости, рабочим кабинетом хозяина дома.

Первое, что бросалось в глаза, это массивный стол из резного дуба, на котором помимо абаки и счётных таблиц были разложены огромные рукописные фолианты в кожаных переплётах с медными застёжками, – наполнявшие гордостью и надеждой сердца купцов и вселявшие ужас в души покупателей, срок платежа которых уже истёк, – а также располагалась украшенная вычурными узорами серебряная подставка с письменными принадлежностями и позолоченной чернильницей в виде миниатюрной башенки.

Рядом на большом стуле с высокой резной спинкой сидел сам купец Габриель Уилаби. Наружность почтенного негоцианта была не столь внушительная как у его знатного родича. Худощавая, невысокая фигура, судя по тому, как он живо вскочил на ноги навстречу гостю, была необычайно подвижна, что свидетельствовало о деятельном и предприимчивом характере купца Габриеля. Волосы, равно как и небольшая аккуратная бородка, когда-то тёмные как смоль, от ежедневных купеческих забот и волнений почти совсем поседели, хотя на вид ему было не более сорока – сорока пяти лет. На строгом лице читались уверенность и властность человека, знающего цену себе и своему состоянию. Тем не менее, во взгляде купца не было и тени надменности, скорее напротив, он был приветливым и благожелательным.

– Любопытно глянуть на смельчака, отважившегося сразиться с моим кузеном Хью, – молвил негоциант, вставая и внимательно осматривая Ронана. – Как тебя зовут, юноша, и что привело в мой дом? Сказать по правде, твоё жалкое одеяние смущает меня, равно как оно расположило не в твою пользу и старину Гриффина.

– Сэр, это хламида с чужого плеча, – ответил Ронан, – дарованная мне милостивыми иноками из монастыря святого Фомы, и которую я с радостью могу теперь сбросить… Что же касается моего имени, то, ежели сэр Хью изволил поведать вам о событиях последних дней, оно, должно быть, вам известно, ибо я есть тот бедный школяр из Шотландии, вынужденный искать прибежища в Англии и покровительства сэра Хью…

Габриель Уилаби сощурил глаза, недоверчиво посмотрел на Ронана и молвил:

– Хм, я знаю только одного такого человека, но, увы, бедный юноша погиб три дня назад, утонув в Темзе.

– Однако, раз я стою перед вами, почтенный сэр, то значит, я не утонул, хоть и был весьма близок к подобному роковому исходу, – заверил юноша хозяина дома, а после вкратце поведал изумлённому купцу, что с ним приключилось.

В свою очередь обрадованный такому повороту негоциант рассказал Ронану, как все они были ужасно огорчены случившимся и о том, какие страшные мучения терзали душу сэра Хью, которые он хотя и пытался сокрыть в себе, но мрачный вид и угрюмая молчаливость выдавали его тяжкие переживания. Эти слова почтенного купца удалили напрочь мучившие юношу накануне сомнения, и как будто огромный камень свалился с его души.

– Нынче же в честь вашего удивительного возвращения в царство живых, дорогой Ронан, я устрою пир и празднество… сколь это в моих силах! – воскликнул негоциант. – Эй, Гриффин, позови-ка ко мне Алису!… Сейчас я представлю вас моей дочке.

Пришла та самая юница, с бойким норовом и острым язычком которой Ронан уже имел случай познакомиться. Когда девушка узнала, что перед нею стоит Лангдэйл – молодой шотландец, которого они все считали трагически погибшим в ночной Темзе, – то поначалу несколько смутилась за тот нелюбезный приём, который она оказала юноше за час до того, и даже покрылась лёгким румянцем. Но затем радостное настроение и весёлый характер взяли своё, и Алиса заявила с хитрой улыбкой:

– А вы, Мастер Лангдэйл, смею заметить, чересчур уж прыткий юноша.

– Это почему же вы так изволите обо мне думать, мистрис? – удивился Ронан.

– Да потому что, по словам Дженкина, вы прыгнули с парапета моста, точно лягушка с кочки!

Ронан хотел было нахмуриться, но понял, что почему-то не может всерьёз сердиться на это юное беспечальное создание. Зато купец сдвинул брови, посмотрел на свою дочь с укоризной и велел ей пойти на кухню и распорядиться насчёт торжественного ужина и чтобы обед был подан на три персоны. Когда Алиса упорхнула из комнаты, купец посмотрел ей вслед и произнёс со вздохом:

– Эх, как не стало её матери, никак не могу управу найти на легкомысленную meisje⁶⁴, да и стоит ли, право? Вы на неё уж не сердитесь, молодой человек. Дочка моя хоть и шалунья, но в конечном счёте на ней весь дом держится. Она всеми слугами заправляет, словно истый дворецкий, а не как молоденькая девчонка.

Ронан заверил Габриеля Уилаби, что ни в коей мере не может досадовать на его прелестную дочку. И слова его в самом деле были искренними, а не данью уважения хозяину дома, ибо юноше почему-то приятно было созерцать эту порхающую как мотылёк девочку и слышать её по-мальчишески озорной голосок, который, как оказалось, может и приказы отдавать… Ронан поинтересовался, что сталось с его конём, и, узнав, что тот мирно стоит в конюшне позади дома, изъявил желание увидеть его. Негоциант велел Гриффину показать юноше его комнату и провести в конюшню, а Ронану напомнил, что через час в гостиный зал подадут обед.

Старый слуга показал гостю не только его комнату, но и с гордостью провёл по всему огромному дому; дело в том, что старина Гриффин в своих тщеславных помыслах ставил себя в одни ряд с дворецкими в замках и особняках знати, и ему доставляло огромное удовольствие всячески это выказывать. И в самом деле, снаружи дом купца Уилаби с крохотными башенками по углам, лепной балюстрадой и витыми карнизами можно было бы принять за маленький замок; три этажа, не считая подвалов, погребов и чердаков, вмещали множество комнат – хозяйских, для прислуги и для гостей; коридоры были необычно широки, а стены сплошь отделаны дубовыми панелями и увешаны гобеленами фламандской работы.

После такого маленького путешествия Гриффин повёл юношу во двор, не переставая извиняться по дороге за недоброжелательный приём в дверях.

– Ежели б вы знали, ваша милость, сколько здесь всякого сброда по улицам шатается, – говорил старик беззубым ртом. – И все норовят что-нибудь урвать у моего доброго хозяина, видя какой он богатый. Взяли было в привычку выстраиваться перед дверьми и клянчить подаяние у щедрого купца. Отбоя не было от нищих и бродяг – притворных и настоящих, – покуда мистрис Алиса не настояла, чтоб милостыню не в дверях раздавать, а передавать в приходскую церковь на усмотрение викария… А вот уж и наша конюшня.

Войдя в сарай, который использовался под конюшню и мог бы вместить целый табун, Ронан сразу увидел своего скакуна рядом с лошадьми сэра Хью и Дженкина, кроме которых в конюшне был ещё только один пони серой масти. Юноша наполнил большую меру овсом и подошёл с ней к Идальго. Тот негромко заржал, прядая ушами, и пару раз ударил копытом о землю, словно желая показать, какая давняя дружба связывает его с хозяином и как он по нему истосковался, так нежданно им покинутый. К овсу конь не прикоснулся – видимо, уходом он был не обделён, – но на ласку своего хозяина отозвался, лизнув ему руки и лицо своим шершавым языком.

– Ну, что ж, мой друг, раз ты пресыщен кормом, – сказал с теплотой Ронан, потрепав конскую гриву, – то уж мне-то точно не помешает подкрепиться.

Ронан вернулся в дом, где в зале уже заняли свои места за столом отец с дочерью. Обед прошёл чинно и неспешно, еда была аппетитна и вкусна. Купец сказал, что ожидает сейчас своего счетовода, с которым они должны разобраться с кое-какими бумагами, а потому он не может пока уделить должного внимания молодому человеку и просит свою дочь взять опеку над гостем.

– Да уж, батюшка, нашему гостю, наверняка, интересней будет послушать мою игру на вёрджинел⁶⁵, нежели ваши с Мастером Бернардом рассуждения про все эти memoriale, giornale, quaderno и прочие непонятные итальянские словечки. Фи, как это, должно быть, скучно сидеть с этим нудным клерком, воображающим себя великим счетоводом и ещё Бог знает кем, и слушать его разглагольствования.

– Ну что ты, голубка, – возразил негоциант. – Мастер Бернард весьма толковый молодой человек, который уже неплохо разбирается в коммерции. К тому же, знаете ли, Мастер Лангдэйл, он в одиночку, собственными силами разобрался в новом, самом лучшем методе счетоводства, который вычитал в итальянском манускрипте. И нынче все мои сделки мы стали записывать именно этим способом. – Купец пристально посмотрел на дочку и добавил: – К слову сказать, я не советую тебе медлить и предаваться пустым размышлениям, потому как дело, можно сказать, уже почти решённое.

В это время как раз пришёл тот самый Мастер Бернард – аккуратно одетый молодой клерк, на вид на три-четыре года старше Ронана, с приятным лицом, вежливым голосом и учтивыми манерами. Он весело поздоровался с мистрис Алисой, отвесив ей чересчур низкий поклон, бросив при этом настороженный взгляд на незнакомого юношу. Когда же негоциант представил ему Ронана, Мастер Бернард в качестве приветствия склонил голову и, не поднимая её и не говоря ни слова, повернулся к своему патрону и удалился с ним в контору. Ронан почувствовал вдруг какую-то смутную неприязнь, и даже враждебность к этому человеку, хотя и не мог понять тому причину. Впрочем, он тут же забыл про существование Бернарда, оставшись в обществе своей новой знакомой.

В дверях в ожидании приказаний, словно мавр, застыл старина Гриффин – правила приличия не позволяли Габриелю оставить дочь наедине с малознакомым молодым человеком.

– Гриффин, скажи, а почему здесь нет моей доброй Эффи? – поинтересовалась Алиса.

– Старая хрычовка жалуется, что спину прихватило, – прошамкал Гриффин. – Просила позволения посидеть часок-другой на кухне, у печи погреться.

– Что же ты всё ворчишь на неё, скажи на милость? – спросила девушка. – Поди, сам не моложе её.

– Моложе не моложе, а я завсегда на своём посту, как латник в Тауэре, – проворчал старик. – А у этой вековой шептуньи, видите ли, спина заржавела. Вот и выходит, что мне тут за неё отдуваться приходится…

Алиса прошептала Ронану, что Эффи это её старая горничная, они с Гриффином самые старые слуги в доме и постоянно препираются и спорят между собой, хотя, как ей кажется, души в друге не чают, только виду не подают.

Затем девушка поинтересовалась у гостя, нравится ли тому звучание вёрджинела. Ронан откровенно признался, что впервые видит этот музыкальный инструмент.

– Отец привёз его из Фландрии, – похвалилась Алиса. – А играть на нём научила меня одна старая леди, в своё время услаждавшая слух самого короля Гарри.

Девушка села за столик у стены, на котором покоился этот удивительный предмет, подняла украшенную резьбой деревянную панель и положила свои пальчики на выступающий ряд чёрных клавиш. И словно капельки дождя полилась музыка, лёгкая как дымчатое облачко и нежная как летний ветерок. Ронан восхищённо смотрел, как проворные пальчики Алисы бегали по клавишам, и упивался чудными звуками. Ему даже не верилось, что совсем недавно он лежал немощный в тёмной и холодной келье монастыря святого Фомы… Даже Гриффина музыка так растрогала, что на старческих глазах выступили слёзы умиления. Так продолжалось около четверти часа, но неожиданно мелодия прервалась, и Алиса, поджав губки, заявила:

– Однако, я устала! Но, по правде говоря, Мастер Лангдэйл, мне просто не терпится услышать все подробности вашего отчаянного поступка и того, что за ним последовало.

– Ну, раз вы таково ваше желание, милая девушка, то, видимо, настал мой черёд развлечь вас рассказом. Боюсь лишь, что он покажется вам скучным, – ответил молодой шотландец и поведал свою короткую историю, состоявшую из его собственных смутных воспоминаний и рассказа лодочника Джона.

Несмотря на то, что Ронан вёл своё повествование простыми словами – как будто речь шла о некоем обыденном событии, а не трагическом инциденте, – избегал эффектных фраз и сглаживал пафосность всей истории, впечатлительная девушка даже не пыталась скрыть, как ей это было интересно и как она восхищается геройским поступком их гостя. От изумления её уста были приоткрыты, являя стройные белые зубки, а карие глаза восторженно блестели. В конце рассказа она восхищённо сказала:

– Ах, вы настоящий герой, Мастер Лангдэйл! Подумать только! Броситься в холодную Темзу, чтобы спасти несчастного человека! Жаль лишь, что спасённая вами дама оказалась всего лишь простой прачкой, а не какой-нибудь красивой юной леди. Иначе произошло бы как в старинных романах, где благородный рыцарь спасает от гибели обворожительную красавицу. Ах, как это упоительно!

Юноша немного смутился – то ли от того, что стал предметом восхищения, то ли от осознания, что вызвал подобные эмоции у такого нежного и прелестного создания, каким ему теперь начинала казаться Алиса. Он уже напрочь забыл о своём первом, совсем ещё недавнем впечатлении об этой девушке, непроизвольно начиная поддаваться обаянию непосредственной, воодушевлённой и такой милой собеседницы. Чтобы ради скромности отвести разговор от собственной персоны Ронан в свою очередь полюбопытствовал у девушки об её отце и об этом красивом доме.

И вот вкратце, какое представление составил себе шотландец о негоцианте из того, что рассказала мистрис Алиса – а девушка она оказалась смышлёной и, видно, разбиралась не только в домашнем хозяйстве и музыке, но немного и в делах своего родителя, что было весьма необычно для девиц её времени. Итак, отец её Габриель Уилаби был третьим сыном в своём семействе, а потому не мог рассчитывать на доходы от вотчинных земель, а вынуждён был самолично устраивать своё бытие. Будучи человеком спокойным и миролюбивым, хотя и деятельным, он отверг воинскую карьеру и, когда получил причитавшиеся ему по завещанию деньги, скупил у фермеров-арендаторов своего старшего брата всю шерсть и отправил тюки в Ипсвич одному негоцианту, который вёл торговлю с Фландрией. Однако Габриель быстро смекнул, что из поместья его брата проще и дешевле переправлять шерсть в Лондон, а уж оттуда дальше – в Брюгге и Роттердам. Поэтому, договорившись с братом, что будет единолично закупать шерсть у его фермеров, Габриель перебрался в Лондон с намерением самому торговать с Фландрией, нашёл такого же предприимчивого единомышленника, с которым сообща купили небольшой корабль. Со временем торговые связи купца Габриеля Уилаби росли и расширялись, он стал скупать шерсть не только в вотчине своего брата, но и в соседних поместьях и графствах. Обратно с континента он привозил роскошные ткани фламандских и голландских ткачей или же готовую одежду тамошних портных. Но дух Меркурия был неукротим в душе негоцианта, и когда у него уже было несколько кораблей, то они стали ходить в более дальние моря. Из балтийских земель он привозил пеньку, а с норвежских берегов – строевой и корабельный лес. Из одной такой своей поездки во Фландрию Габриель Уилаби привёз себе супругу, будущую мать Алисы, которую звали Изабелла.

Упомянув свою мать, девушка вдруг погрустнела, потом неожиданно даже всплакнула. Как выяснилось из её дальнейшего рассказа, в прошлом году в городе распространилась страшная болезнь под названием потовая горячка, которая за пару недель унесла жизни тысяч горожан.

– Моей доброй мамы не стало за один день, – печально говорила Алиса. – Всё случилось на моих глазах. Батюшка в то время был в отъезде. Ох, как это было ужасно! С утра неожиданно её охватил страшный озноб, и матушку накрыли ворохом одеял. Я неимоверно испугалась, но ещё надеялась, что она просто простудилась. Но бедная маменька никак не могла согреться и прийти в себя, а сильная дрожь мешала ей говорить. Потом вдруг она потребовала, чтобы одеяла сбросили, ибо ей стало жарко-жарко. Когда служанки это сделали, то я с ужасом заметила, что её пробил сильный пот. Всё стало ясно, и я могла уповать только на Бога. Но, увы, боженька не соизволил мне помочь. Вероятно, у него было слишком много молящих, и всем он помочь был не в состоянии. Силы быстро покидали мою маму. Под вечер бедняжка заснула, чтобы… – тут Алиса запнулась, не выдержала и слезы покатились потоком из её миндальных глаз, – чтобы уже никогда не проснуться.

Ронану захотелось пожалеть девушку, и у него возникло невольно желание обнять её и погладить по шелковистым каштановым волосам. Юноша немало подивился подобным своим чувствованиям и тут же заключил, что слова девчонки его чересчур уж растрогали. А ведь ему, человеку, жаждущему отправиться в далёкое плавание, не пристало давать волю подобным умильным чувствам, рассуждал Ронан. «Что подумал бы командор, узнай он про мои порывы, более присущие изнеженным женским созданиям, нежели отважным воинам и мореплавателям», – спрашивал он себя и решил, в итоге, более строго следить за своими эмоциями и выражением лица.

Далее Алиса поведала, как убит был горем её отец, через несколько дней вернувшийся домой и не нашедший там более своей горячо любимой Изабеллы, и как не мог найти себе места в опустевшем доме – а жили они тогда на Ломбард-стрит. И Габриель Уилаби решил перебраться из старого жилища, где всё ему напоминало про покинувшую его супругу, в другое место в Лондоне. А поскольку человек он был деятельный, то уже вскоре на противоположном берегу Темзы, в Саутворке для купца Габриеля Уилаби строился новый большой и красивый дом, где они сейчас и живут.

А в этом году, по словам девушки, её отца посетила и вовсе сумасбродная мысль: узнав от своих товарищей-купцов, что готовится торговое плавание в Китай за восточными специями, он со всем пылом вознамерился присоединиться к путешествию. А когда же негоциант проведал, что его знаменитый родич собирается возглавить сие плавание, он ещё более окреп в своём решении. С тех пор сэр Хью стал частым гостем в доме своего кузена Габриеля Уилаби и с удовольствием пользовался его гостеприимством во время пребывания в Лондоне. Почтенный негоциант был счастлив дружбой с прославленным рыцарем, а ныне и командором, ведь теперь их объединяло не только родство, но и общее влечение. Выяснилось, что вести текущие дела во время своего отсутствия негоциант намерен поручить Мастеру Бернарду, а Алисе придётся стать полноправной хозяйкой в этом большом доме.

– Впрочем, мне и так уж приходится заниматься всем хозяйством, – добавила девушка с видом собственной значимости, слегка выпятив губки, а затем продолжила доверительным тоном, чуть наклонившись к юноше: – Скажу вам по секрету, Мастер Ронан, будь я на месте моего батюшки, я бы не стала слишком уж доверяться этому Бернарду.

– Отчего же, мистрис Алиса? – спросил юноша с явным интересом.

– Ну, и не знаю даже, как сказать… – ответила Алиса, интуитивно чувствовавшая странное доверие к отважному юноше. – Порой мне мнится, что он говорит одно, а в мыслях у него совсем другое. Вот давеча улыбнулся и сказал мне печальным тоном: «Ах, мистрис Алиса! Как жаль, что ваш батюшка вскорости вас покидает». Хотя сам, наверное, только рад-радёшенек этому.

– Почему же он, может быть, рад сему событию? – снова спросил Ронан, хотя в душе уже ругал себя за такое любопытство, говоря себе: «Ну что мне до этого лондонского хлыща, в конце концов?»

– Ну, во-первых, видели бы вы, как он подобострастно ведёт речи с моим отцом – само почтение и послушание, а как остаётся наедине – я несколько раз подсматривала, – его глаза становятся хищными как у волка в тёмном лесу и алчными словно у ростовщика с Ломбард-стрит. А потом… – тут Алиса вдруг запнулась и её щёчки покрылись лёгким румянцем.

Ронан понял, что становится просто неприличным дальше расспрашивать юную девушку, которая и так уже чересчур разоткровенничалась с гостем, и вкратце поведал ей о своей судьбе, упомянув, что тоже рано лишился матери и при схожих обстоятельствах. Услышав об этом Алиса, у которой ещё свежи были воспоминания, сочувственно вздохнула и посмотрела на юношу таким добрым взглядом, от которого Ронану стало почему-то очень приятно.

Но оказалось, что это было не единственное их сходство. Далее юноша посетовал, что по неким таинственным причинам впал в опалу к шотландскому регенту и вынужден теперь искать прибежища в Англии у давнего друга своего отца сэра Хью Уилаби.

– Так вы тоже подвергались гонениям на родине! – воскликнула Алиса. – Какое чудное совпадение!

– Совпадение, чудное?

– А как же! Сейчас вы в этом убедитесь. Для начала – знаете ли, как звали мою несчастную маму до замужества? Изабелла Линдзи!

– Линдзи? Так ведь это знатный шотландский род! Но как же она стала супругой вашего отца, лондонского купца Габриеля Уилаби?

– О, это долгая история. Но ежели вы желаете, Мастер Лангдэйл, я могу вкратце её рассказать.

– С большим удовольствием выслушаю вас рассказ, мистрис.

– Вот что я запомнила из её рассказов долгими вечерами, когда батюшка был в разъездах, а я оставалась её единственным слушателем. Мой дедушка приходился каким-то дальним родственником графу Крауфорду и владел небольшим поместьем в Лотиан. А знаете ли, Мастер Лангдэйл, от кого он вёл свою линию? От того самого славного Дэвида Линдзи, который победил в рыцарском турнире на Лондонском мосту!

– Ого! Кажется, Дженкин что-то толковал мне про бой между шотландским и английским рыцарями на мосту через Темзу лет двести тому назад, – сказал Ронан, – но, право слово, у меня всё уже вылетело из головы после купания в той самой реке, через которую сей мост и возведён.

– Так вот, шотландский рыцарь, который выбил из седла английского рыцаря, был мой предок по материнской линии, – гордо заявила девушка и вскинула свою прелестную головку. – У нас в роду это предание передавалось из поколения в поколение, от отца к сыну. Ну, хотя в моём случае выходит, что от матери к дочери.

– У вас в роду? – улыбнулся Ронан. – Так, к какому же семейству вы изволите себя причислять, мистрис Алиса, – к английским Уилаби или же шотландским Линдзи?

– Я… я не знаю, – нерешительно ответила девушка. – Когда, к примеру, я спорю с Дженкином, то принимаю сторону материнской линии, а когда иной раз беседую с дядюшкой Хью и слушаю его рассказы, полные героических подвигов, то я счастлива, что могу причислить себя к роду Уилаби… Впрочем, я ещё не рассказала вам историю моей матушки. Сначала мне стоит закончить рассказ про сэра Дэвида Линдзи, моего предка. Дело было так. На некоем пиру лорд Джон Уэллс стал похваляться превосходством английского рыцарства надо всеми остальными, и он так заявил присутствовавшему там шотландскому послу Дэвиду Линдзи: «Ежели вам всё ещё не известны отважные и героические деяния англичан, назначьте мне день и место поединка, и, смею вас уверить, вы с ними познакомитесь!» Сэр Дэвид Линдзи с невозмутимым видом принял вызов, и было решёно, что ристалищем будет Лондонский мост. В назначенный день рыцари встретились на Мосту. И вот два рыцаря, закованные в броню, посредине Темзы несутся навстречу другу с поднятыми наперевес древками. Представьте только, какое это было восхитительное зрелище! Когда они сошлись, то удар английского рыцаря пришёлся в голову моему предку. И этот удар был такой ужасной силы, что копьё лорда Уэллса расщепилось как соломинка. Это просто невероятно, но сэр Дэвид Линдзи только покачнулся в седле. Такая неимоверная силища моего предка удивила собравшихся на Мосту зрителей, и они завопили, что шотландец был привязан к седлу – а это против всех правил. Тогда мой предок слез с коня и заново взобрался в седло, чтоб все удостоверились в его честности. Противники разъехались и вновь смело поскакали навстречу друг другу, но ни одному не удалось поразить соперника в этой попытке. А вот в третий раз шотландский рыцарь выбил самоуверенного Уэллса из седла, причинив тому тяжёлую рану. Мой предок был благороднейшим человеком, и на следующий день он прибыл к постели раненного соперника, беспокоясь о его здоровье… Эх, как я хотела бы быть мужчиной!

В ходе этого рассказа разительная перемена произошла с девчушкой. Воспламенённая своими же речами и представляя воочию, как всё было на самом деле, Алиса стояла посреди гостиной с устремлённым в воображаемую даль взглядом. Карие глаза её восторженно горели, щёки покрылись ярким румянцем, а вытянутые вперёд руки словно указывали на отважного рыцаря. Ронан в изумлении глядел на девушку, одухотворённую воспоминаниями о своём великом предке. Так не похожа она была на кокетливую вертихвостку, встреченную им у церкви святого Олафа и затем в дверях дома.

Потом, когда пыл её несколько поутих, Алиса вдруг смутилась за проявление чересчур восторженных чувств, что не подобало девушке её возраста и положения, да ещё и перед молодым человеком, с которым она только что познакомилась.

– Ой, простите меня, Мастер Лангдэйл, – сконфуженно сказала девушка, занимая своё место на лавочке. – Я, кажется, чересчур увлеклась воспоминаниями.

– Право слово, милая Алиса, это была очень увлекательная история, – подбодрил её Ронан. – Как видно, шотландская кровь в вас порой берёт верх над английской. Мне вдали от родины лестно слышать хорошие слова о моих соотечественниках, на что, признаюсь честно, я не рассчитывал в Англии, памятуя о недавних распрях между нашими королевствами… Впрочем, вы ещё не окончили рассказ о том, как Изабелла Линдзи стала Уилаби.

– Увы, это не такая романтичная история. Скорее, даже печальная. Видите ли, мой дедушка ещё молодым по каким-то делам посетил континент, познакомился там с протестантскими проповедниками, учением Кальвина и внял слову истины. На родину он вернулся уже другим человеком и поменял всю свою жизнь. Он обратил в новую веру свою семью, пригласил в приход викария, близкого ему по духу. Как, бывало, рассказывала моя матушка, тот проповедовал на английском языке, а не на непонятной простым людям латыни, учил прихожан десяти заповедям, составил маленький катехизис для деток, прогнал прочь монахов, заявившихся в приход продавать индульгенции, и совершал прочие деяния, идущие вразрез с тогдашними церковными устоями в королевстве Шотландии. Дедушка всячески поощрял этого викария и, по словам моей маменьки, давал ему тайком деньги и еду, которые священник раздавал бедным. Одним словом, викарий читал людям Евангелие и учил слову истины. Вскоре об этом стало ведомо ревнивым священникам по соседству, а от них и епископу. Он вызвал викария к себе и пытался его вразумить. Когда же тот остался непреклонен, его поначалу отпустили в приход. Но вскоре явились стражники и схватили бедного викария. Мой дед пытался было защитить священника, но получил удар алебардой – слава богу, не смертельный, – и упал. А викария отвели в Эдинбург, и через день суд признал его еретиком-богоотступником и приговорил к смертной казни. В тот же день нашего приходского священника сожгли на костре в Эдинбурге. В те дни паписты подобным же образом расправились с другими ревнителями истиной веры. Причём среди них были и священники, и простолюдины, и даже джентльмены. К несчастью как раз в это время граф Крауфорд, предводитель клана Линдзи, впал в немилость к королю. Тучи стали сгущаться над головой дедушки, потому как всем были известны его убеждения. Он не стал испытывать судьбу и, решив, что не подходит на роль страстотерпца, и ради своей семьи вместе с ней бежал через Немецкое море во Фландрию. На вырученные от продажи поместья деньги два его сына основали торговую контору. У них была младшая сестра Изабелла. И случилось так, что торговые дела свели вмести её братьев и молодого английского купца Габриеля Уилаби… Вот так всё и произошло. Я была единственным ребёнком в семье и теперь, увы, так им и останусь.

Последние её слова были пронизаны такой большой печалью, что вся решимость Ронана не поддаваться сентиментальным чувствам враз куда-то исчезла, и его взор вновь наполнился нежностью и лаской. Как не походила последняя часть рассказа Алисы на предыдущую, удивлялся юноша. Вместо пламенного оратора, повествующего о подвигах и славных деяниях своих предков, перед ним теперь предстала бледная девчушка, рассказывавшая о непростой судьбе своих близких. По всему чувствовалось, что в своём внимательном и доброжелательном собеседнике, с которым у них к тому же оказалось так много общего и который внушал ей полное доверие, девушка нашла вдруг человека, с которым готова был поделиться всеми своими печалями и радостями. Ну разве мог наш герой воспротивиться дальнейшему разговору с такой очаровательной собеседницей!

По словам её дочери, Изабелла Уилаби, а девичестве Линдзи, была красивой и гордой женщиной. Она много времени проводила с Алисой, рассказывая ей о своих славных предках. В отличие от мужа, который хоть и тоже вышел из знатного дворянского рода, но примкнув по необходимости к сословию купцов и разбогатев благодаря своей предприимчивости, стал в последствие относиться с явным пренебрежением к дворянам, живущим в лености на свои доходы от поместий, предпочитая им людей хватких и деловитых, – так вот, в отличие от него Изабелла очень гордилась своим происхождением, что, очевидно, присуще было всякому без исключения её соотечественнику. Из дальнейшего рассказа Алисы явствовало, что между её родителями были некоторые разногласия, касательно будущности их дочери. Если Изабелла считала, что происхождение и внешние качества Алисы позволяют ей стать женой знатного аристократа, то Габриель Уилаби полагал, что если Господь не пошлёт им наследника, то его дочь должна будет выйти замуж за человека, способного и могущего продолжить начатое купцом дело, и неважно кто он будет – дворянин или из простого сословия. Ронан тут же вспомнил их первый разговор в дверях дома и у него не возникло сомнений, какой вариант предпочла бы сама девушка, воспитанная на рассказах о героическом прошлом своих родоначальников.

«Похоже, моё первое впечатление об этой мистрис было ошибочным, – думал Ронан с улыбкой на лице, глядя на свою новую знакомую. – Эта девушка с таким достоинством рассказывает о своих благородных предках и родословной, как будто она не дочка богатого английского купца, а наследник гордого шотландского барона. И рассуждает не как девочка-подросток, а будто важная леди. Впрочем, она все равно ещё почти ребёнок, хотя и ведёт себя как взрослая». В итоге, в конце разговора Ронан чувствовал, как будто знал эту девушку уже давным-давно и между ними с незапамятных времён установились самые дружеские отношения.

– А знаете что, Ронан? – воскликнула девушка, впервые назвавшая юношу по имени, чего она даже не заметила. – Давайте устроим для дядюшки Хью неожиданный сюрприз!

И Алиса рассказала Ронану, что ей пришло в голову. В это время в гостиную как раз вошёл её отец, только что отпустивший Мастера Бернарда. Дочь подошла к нему и с хитрой улыбкой на лице что-то прошептала. Купец ухмыльнулся, взял под руку Ронана и увёл его с собой…

Примерно через час командор вместе с Гудинафом сошли с лодки на причале около Лондонского моста, напротив бывшего женского монастыря святой Марии Оверской. Уилаби бросил сумрачный взгляд на последний пролёт моста и тяжело вздохнул. Даже за ежедневными заботами, встречами с моряками и купцами, участниками скорого плавания у него не выходил из головы несчастный юноша. Молча он шёл к дому Габриеля Уилаби. Дженкин чувствовал себя отчасти виноватым в случившемся, а потому был предельно услужлив и внимателен к своему господину, ловя каждый его взгляд и пытаясь предугадать желание своего повелителя.

Дверь дома им как обычно открыл старый Гриффин, необычным был только его сияющий и торжественный вид. Сэр Хью, позади которого держался его слуга, прошёл в гостиный зал, чтобы поприветствовать кузена и племянницу, которых он ещё не видел в этот день, так как спозаранку оставил дом. Отец и дочь были в комнате и, похоже, поджидали своего знатного родича. Негоциант, как всегда, смотрел своим уверенным и чуть снисходительным взглядом. Однако, на лице Алисы играла озорная улыбка, которую она безуспешно пыталась спрятать. Увидев подобную бестактность юницы, Дженкин нахмурился и сделал ей предостерегающий взгляд глазами, который, впрочем, не оказал никакого воздействия на Алису.

После взаимных приветствий, Габриель Уилаби невозмутимым, но мягким тоном сообщил родичу, что, видя, как мрачен в последние дни сэр Хью, они с дочерью вознамерились преподнести ему нежданный сюрприз, который ожидает его в кабинете негоцианта и должен несколько приободрить командора.

– Говоря по правде, мой дорогой Габриель, – с некоторым удивлением ответил командор, – настроение моё далеко не радужное по известной вам причине. Но я все равно благодарен вам с Алисой за желание поддержать мой дух. Что ж, пойду гляну, чем вы соизволили меня удивить.

Тут из-за спины командора выступил ретивый Дженкин и заявил:

– Ваша милость, полагаю, вам незачем лишний раз карабкаться по крутой лестнице, тем более, когда рядом есть верный слуга. Позвольте, я сам схожу за подарком.

Никто не успел и слова сказать, как усердный Дженкин проворно взбежал по лестнице. Дочь с отцом переглянулись, обескураженные тем, что чересчур рьяный Гудинаф, похоже, испортил всю неожиданную радость «сюрприза»…

После недолгого ожидания снова показался Дженкин. Однако, поведение его было весьма странно. Он медленно пятился назад, губы его что-то бесшумно шептали, а напряжённый взгляд был устремлён в коридор позади себя. Когда ординарец спустился с лестницы, то сказал побелевшими губами:

– Мы, ваша милость, не один год сражались с жестокими шотландцами, и у вас не было повода упрекнуть меня в трусости. Но иметь дело с их мстительными призраками – боже упаси!

Командор, ничего не понимая, изумлённо посмотрел на своего слугу и воскликнул:

– Да будь там хоть сам дьявол, ничто не устрашит меня! – Потом взглянул на довольные лица кузена и Алисы и сердито добавил: – Да что за шутки вы со мной изволите разыгрывать!

Вслед за тем сэр Хью, убедившись на всякий случай, что его меч всё ещё висит на перевязи, с решительным видом направился к лестнице, поднялся по ней и скрылся в коридоре второго этажа. Вступив в кабинет негоцианта, он увидел посреди комнаты стройного юношу, стоявшего с поднятой головой и торжественно опиравшегося на свой меч. И этот юноша был один в один похож на недавно погибшего Ронана! Изумлению сэра Хью не было предела, и некоторое время он молча взирал на молодого человека.

– Мои глаза говорят, что передо мной стоит сын моего шотландского друга, – молвил, наконец, командор, когда снова обрёл дар речи. – Но мой рассудок подсказывает, что мертвецы в наше время не воскресают.

– Ну что ж, значит, я буду первым воскресшим! – весело сказал Ронан. – Если изволите, сэр Уилаби, можете меня потрогать и убедиться, что перед вами не кто иной, как Ронан Лангдэйл, живьём и во плоти.

Командор подошёл к юноше и обеими руками схватил того за плечи, всё ещё опасаясь, что его руки пройдут сквозь воздух – так неправдоподобно было видеть здесь человека, на его глазах сгинувшего в холодной ночной Темзе. Но руки командора почувствовали под одеждой упругие молодые мышцы. Он ещё крепче обнял юношу – по большей части для того, чтобы тот не видел предательски выступившую у него на глазах влагу…

После короткой, радостной беседы, в которой юный шотландец в двух словах объяснил, что с ним приключилось и почему он не мог дать о себе знать, Хью Уилаби и Ронан спустились в гостиный зал, где уже вовсю суетились слуги, уставляя стол всевозможными яствами.

Глава XXXIV

Ричард Ченслер

Торжественный ужин или, как его назвал негоциант, пир прошёл более весело и непринуждённо, нежели обед, во многом благодаря отличному настроению командора и прекрасному рейнвейну. Сэр Хью шутил с Алисой, в которой он просто души не чаял, а любопытный Ронан расспрашивал Габриеля Уилаби о торговых его связях и землях, куда ходят его корабли. На кухне, где для слуг также был устроен праздничный ужин, Дженкин, то ли от радости облегчённой совести, то ли из желания скорее забыть о проявленном им малодушии при встрече с «призраком», слегка переусердствовал с вином и прямо на кухне и заснул…

Следующим утром между командором и Ронаном состоялся примечательный разговор. Сэр Хью надеялся, что у юноши после знакомства с холодной речной водой пропало желание пускаться в плавание по ещё более ледяным северным морям. И Уилаби как бы невзначай поинтересовался у молодого шотландца, когда тот будет готов к тому, чтобы быть представленным придворным учёным. Ронан этому вопросу неприятно удивился и ответил, что, напротив, он ожидает, когда сэру Хью будет угодно поговорить со штурманом Ричардом Ченслером о его, Ронана, желании стать участником плавания – ведь именно на этом они сошлись несколько дней назад. Подобным образом командор ещё раз убедился в неугасимой решимости (или, может быть, в необоримом упрямстве) своего подопечного, а поскольку, как опытный солдат, он не любил всякого рода неопределённостей и предпочитал иметь перед собой чёткую диспозицию, то в тот же день посетил Ченслера, который и согласился назавтра встретиться с настырным молодым человеком.

Когда Ронан узнал о скорой встрече с навигатором, то мучаемый беспокойством с одной стороны и терзаемый любопытством с другой, он отправился на поиски Гудинафа, которого застал во дворе натиравшим песком доспехи своего господина и напевавшем под нос какую-то песенку.

– Наплечники сэра Хью блестят уже, словно морские волны под ярким солнцем, а в кирасу можно смотреться, будто в зеркало, – сказал подошедший юноша. – Дженкин, я уже давно заметил, что вам ведомо всё в этом городе. А уж коли это касается вашего господина, то вы, наверняка, должны быть вдвойне просвещены. Видите ли, назавтра мне уготована встреча с мореходом Ричардом Ченслером, и мне не терпится выведать ещё что-нибудь об этом человеке кроме его имени. На вас у меня единственная надежда, ибо своими бесконечными расспросами я не осмеливаюсь более докучать сэру Хью, словно облюбовавшая его шикарные усы назойливая муха.

Ординарец давно заприметил сильную симпатию, испытываемую его господином к молодому шотландцу, к тому же он чувствовал себя отчасти виноватым в последних злоключениях юноши. А потому он только обрадовался, что может чем-то услужить Ронану Лангдэйлу, и охотно взялся выложить всё, что знал про Ченслера. Правда, из-за приподнятого настроения ему трудно было избежать свойственного ему смешливо-ироничных замечаний.

– Разумеется, ваша милость, все мои сведения к вашим услугам. А моя осведомлённость, смею вас заверить, даже богаче, нежели у самого сэра Хью, потому как он общается со знатными людьми, а я – с их слугами, которые знают, смею вас уверить, гораздо больше о делах своих господ, нежели они сами. А у меня огромное число друзей и родственников моих знакомых, а также знакомых моих друзей и родственников, да и самих родственников хватает – среди челяди многих знатных домов и дворцов в Лондоне и его окрестностях, включая Уайт-холл, Виндзор и Гринвич. Ведь я родился в семье смотрителя королевских парков. Послушали бы вы, о чём толкуют в служилых комнатах и кордегардиях – да обо всём на свете, начиная от пикантных подробностей жизни фрейлин и их госпож и заканчивая рассуждениями о правильности толкования Святого писания… Ну, так вот, Ричард Ченслер – на глазок малый одного со мной возраста и сложения, правда, другого поля ягодка. Если я доблестно посвятил свои молодые годы службе сэру Хью – а вместе с ним и Англии, – проведя их на полях сражений и подвергаясь страшным опасностям, то Ченслер потратил их на беззаботные морские прогулки к берегам Европы. Ну, скажите на милость, разве ж спор с морскими волнами и ветрами трудней и опасней будет, чем сражения со злобными шотландцами? – не в обиду вам будет сказано.

– В войне каждая сторона считает себя правой, дорогой Дженкин. И, не примерив на себя куртку моряка, я не стал бы так превратно судить об их доле, – возразил Ронан.

– Ну, это как сказать. Должно быть, сэр, вы побывали в стольких передрягах и побоищах, что не мне и спорить, – ответил Гудинаф с ехидной улыбкой.

– Послушайте, Дженкин, я в самых смелых своих мечтах не могу и представить, чтобы поспорить когда-нибудь с вами в воинской доблести. Но если вы намереваетесь возносить хулу на ремесло моряка, коим я собираюсь вскорости овладеть, то в свою очередь я готов с мечом в руках проверить ваше мастерство фехтования.

– Ох, простите, ваша милость, если я позволил себе лишнего сказануть, – спохватился ординарец. – Такая уж у меня натура ворчливая. Видно, старею уже.

– Так что же Ченслер?

– Ну, вот, – продолжил Гудинаф, – синьор Кабото – я слышал, как по дороге в Лондон мой господин рассказывал вам об этом старичке-итальянце, – принялся за поиски кормчего для своего плавания, который бы чувствовал себя в безбрежном океане примерно так же, как я в лабиринтах лондонских улочек. Кабото перезнакомился со всеми английскими командорами и судовладельцами. И вот один из них – некто Мастер Боденхем, если мне не изменяет память, – порекомендовал ему бристольского морячка по имени Ричард Ченслер. По словам капитана этот Ченслер проявил завидные штурманские навыки и неплохо себя показал во время плавания к берегам далёкой Ливадии (Эх, в эти райские места я бы тоже не прочь сплавать!) Сего моряка пригласили в Лондон, и покровительство над ним, словно над малым дитём, взял на себя сэр Генри Сидни, подельник Кабота.

– Генри Сидни? А как далёко, интересно, простирается твоя осведомлённость об этом рыцаре, Дженкин? – поинтересовался Ронан, начинавший уже привыкать к язвительности своего собеседника.

– Рыцарь! Сколь мне ведомо, этим званием доблестный кавалер был награждён за потешные сражения с юным королём, – заметил ординарец. – Отец этого сэра Генри долгое время был сенешалем при дворе Эдварда, а сынок вместе с другими сановничими детками развлекал тем временем младого короля, за что впоследствии и удостоился рыцарских шпор. Недавно вот старина сенешаль отправился на покой в пожалованное ему королём поместье где-то в Кенте, а сына нынче считают лучшим королевским дружком. Немудрено, что даже всемогущий Нортумберленд был не прочь отдать свою дочку в жёны этому богатому и влиятельному вельможе.

Это было всё, что Ронан сумел добиться от Дженкина. Волнение и ожидание предстоящей встречи заставили юношу быстро забыть сарказм ординарца. Ему представлялся бравый моряк, облачённый в толстую куртку и широкие кожаные штаны, с обветренным и загорелым мужественным лицом и с огромной густой бородой…

И вот настал этот волнительный день, когда должна была решиться судьба юноши. Ронан и его благодетель сели в лодку на причале около Лондонского моста. Дженкина с командором в этот раз не было: он бы отправлен с каким-то поручением в другое место. Уилаби велел лодочнику грести к замку Байнард. Они наискосок пересекли Темзу, и приблизились к тому месту, над которым высился собор святого Павла, шпиль которого Ронан когда-то сравнил с мачтой гигантского корабля. Вдоль берега стояли дома, церкви, причалы. Из всех этих сооружений выделялось величественное здание красивого дворца, стены которого и башни, словно каменные утёсы, взметнулись прямо из воды. Поднимаемые ветром лёгкие волны бились о тёмные камни дворца, а узкие решётчатые окна пустыми глазницами глядели на проплывающие мимо лодки и ялики.

– Это и есть цель нашего сегодняшнего путешествия – королевский замок Байнард, – сказал командор. – Ныне он находится в распоряжении графа Пемброука, за исключением лишь левого крыла, которое занимает Генри Сидни, и здесь же проживает Ченслер.

Лодка пристала к высокому каменному причалу, ведшему прямо во дворец. У причала стояло несколько больших разукрашенных лодок. Привратник услужливо открыл дверь перед сэром Хью. Гости долго шли по длинным переходам и коридорам, пока не оказались перед широкой лестницей. Как раз в этот момент сверху по ней сходил некий вельможа в богатом одеянии. Из-под тонких бровей смотрели большие умные глаза, узкое лицо было бледно и спокойно. В руках у него были какие-то фолианты с видневшимися меж страниц цветными закладками. Командор почтительно поклонился, Ронан последовал его примеру.

– О, сэр Уилаби! – приветственно сказал сановник. – Вы, должно быть, идёте к Ричарду обсуждать детали вашего предприятия. Ну что ж, на сегодня он уже свободен от занятий, и я с удовольствием уступаю его вашим заботам. По правде говоря, Ченслер оказался на удивление весьма прилежным учеником, и я вынужден признать, что уже исчерпал запас моих скромных познаний, которыми я должен был поделиться с оным мореходом в соответствии с обещаниями его величеству. Надеюсь, Ди в нём также не разочаруется. А кто этот молодой человек с вами, позволю спросить?

– Это сын одного отважного рыцаря, моего друга с севера, коему я обязан жизнью, – ответил Уилаби. – Видите ли, сэр Чеке, у юноши прекрасные способности к наукам, но он просто бредит морскими приключениями. Вот я и взялся познакомить его с Ченслером, чтобы тот, как бывалый моряк, разбил романтические мечты мечом суровой правды о морском бытие.

– Смею заметить, – заявил вдруг Ронан, – что в исполнении этой задумки у морехода будет мало шансов.

– Вот видите, сэр, какой он упрямый и самоуверенный, – со снисходительной улыбкой сказал командор.

– Ну что ж, – ответил вельможа, – стучитесь и отворят вам, как сказано в евангелии. А пока же разрешите откланяться, ибо сегодня у меня ещё урок с Эдвардом по греческому языку касательно ... – и тут сановник произнёс некие слова, вероятно, на этом самом языке.

– Прошу прощения, сэр Джон, но я ещё не научился понимать птичьи языки, – сказал с улыбкой Уилаби. – Мне более привычна речь пушечных выстрелов и звона мечей.

– Деепричастный оборот это…, – неожиданно произнёс Ронан и продолжил на том же странном загадочном наречии.

– Ну вот, и мальчишка тоже зачирикал равно воробей, – проворчал Уилаби, когда его подопечный наконец-то замолк.

Вельможа с интересом посмотрел на юношу и сказал:

– А знаете, сэр Хью, буде сей молодой человек не устоит перед доводами Ричарда, я готов пристроить его к научным занятиям, в зависимости от его образованности, которая, как мне кажется, достойна всяческих похвал…

– Кто этот вельможа? – спросил Ронан у командора, когда они распростились с сэром Джоном и поднялись по лестнице.

– Учёнейший человек, личный наставник и учитель его величества Эдварда Тюдора – сэр Джон Чеке, – ответил Уилаби. – Рыцарь и член парламента. Такого высокого положения в обществе ему удалось добиться во многом благодаря своей исключительной образованности. А ведь родился-то он в семье простого университетского педеля, но об этом ныне никто уже не вспоминает. Будь я на твоём месте, юноша, я бы поразмышлял о его предложении, коли уж всё так удачно складывается.

Ронан промолчал, и вскоре они вошли в просторную комнату, где за массивным дубовым столом с разложенными на нём книгами, перьями и листами бумаги сидел человек, подперев голову руками. Он поднялся навстречу вошедшим, улыбнулся и протянул руку сэру Хью.

– Рад приветствовать вас, командор. А это должно статься тот самый юный джентльмен, грезящий о морском плавании… Да к чему спрашивать, стоит лишь взглянуть на его глаза, искрящиеся, точно огни святого Эльма, – бодрым голосом произнёс Ченслер, ибо это был именно он.

Навигатор вовсе не был похож на тот образ, как его рисовал себе Ронан. Простое приветливое лицо, спрятанная в аккуратной бородке улыбка и жизнерадостный голос, пожалуй, могли обмануть наблюдателя и заставить его принять их обладателя за добродушного и свойского человека мирных и спокойных занятий. Но если присмотреться внимательнее, то можно было бы заметить твёрдый взгляд уверенного в себе человека и складку на переносице, говорившую о частых серьёзных раздумьях и сосредоточенности, а за весёлым блеском глаз угадать трезвый ум и природную расчётливость. Одежда на нём была весьма неплохая, ничуть не напоминавшая одеяние моряка. Жакет из чёрного сержа был одет поверх бархатного тёмно-синего вельветового камзола, на узком поясе с серебряной пряжкой висел кинжал с рукояткой в виде морской нимфы, на плечи был наброшен свободно спадающий плащ, ноги были облачены в чёрные чулки и короткие вельветовые панталоны. Однако, чувствовалось, что одежда, которую полагалось носить непринуждённо и с достоинством, всё ещё несколько сковывает движения кормчего, привыкшего, надо полагать, к более скромному, но практичному одеянию.

– Чеке хвалил тебя, Ричард, – в качестве приветствия сказал командор. – Надеюсь, мэтр Ди будет того же мнения. А вот ещё один знаток наук и птичьих языков по имени Ронан Лангдэйл. Впрочем, и мечом он владеет не хуже римского гладиатора, – и Уилаби повернулся к юноше.

– Ну, так, поведайте скромному моряку, где же вы обучились всем этим премудростям, сэр? – спросил Ченслер у юного шотландца.

– Воинскому мастерству меня учил один старый вояка, а кое-что рассказывал мой отец, – ответил Ронан, - который…

– Да нет же, Мастер Лангдэйл, – прервал его навигатор. – О вашем искусстве владеть оружием пусть судит сэр Хью. Уж в этой-то науке ему нет равных, клянусь всеми сторонами света! А я же всего лишь простой мореход и намерен иметь представление о ваших познаниях и умениях, применимых в плавании.

Юноша подробно рассказал, чему он выучился у мудрого Лазариуса, искушённого во множестве наук.

Навигатор внимательно выслушал Ронана и, когда тот закончил, сказал с пытливой улыбкой: